***
Не знаю чем я думал, соглашаясь на эту сомнительную авантюру. Ничего необычного, только вот Бяшу мать на гулянку не выпустила, так что среди нас забыл Рома? Я, конечно, был несказанно рад плохой памяти Ромки или же его актёрскому таланту… С кулаками на меня никто не полез, стыдливо он на меня не смотрел, наоборот, уверенно. Только вот Антон с Полиной подозрительно себя вели: то зыркнут на нас ехидно, то уйдут вперед, вызывая возмущения Ромки мол "а нас нахера звали?". Ощущение было, что они видели, они всё знают, но молчат. "Боже, блять, нет!" — обречённо кричал я у себя в голове. Если он ничего не помнит, не нужно. Не нужно палить всю контору! Меня же закопают как собаку недобитую… Опять ребята умчались вперед, оставляя меня идти рядом с Ромой. Заглянул я в его холодные глаза, что будто разогревались знакомым трепетом. Неужели… Ускорил шаг, пытаясь поспеть за Полиной и Тохой, словно они — моё спасение, домик, в который я могу сбежать от своих проблем и предстоящих тяжелых разговоров. Могу вбежать и, пригнувшись, сформировать руками крышу и ребячьим голосом крикнуть «я в домике! Меня нельзя трогать!». Чьи-то крепкие пальцы зацепились за рукав моей джинсовки, останавливая. Оборачиваться не хочу, поэтому закусываю губу и упираюсь взглядом в уходящие спины друзей. Сглатываю вязкую и терпкую, словно вчерашний алкоголь, слюну. Не сразу удалось. Бровь снова предательски дрожит, показывает, что внутренний рыбак тоже оцепенел от страха. — Слышь, Витёк, перетереть надо. "Чем, языками? Так мы уже." — хотелось бы ответить в привычной колющей манере, да не смог. Виновато киваю и следую за Ромой не в силах поднять на него глаз. Будто иду на экзамен, по которому ничего не знаю; говорить с отцом насчёт курения; на казнь. Множество сравнений. Облокачиваюсь на ствол дерева, так как ноги уже не держат, подкашиваются. Решаюсь взглянуть на Рому и тут же слабо удивляюсь. Вместо мрачного взгляда и острых скул, вижу… как уже потеплевшие глаза бегают по сухой траве, а пухлые губы… надуты. Слова подбирает. Меня словно молния ударяет, когда он метает взор на меня, на моё растерянное лицо. И неясно, расплачусь я сейчас или рассмеюсь. Он снова отводит взгляд и его голос прорезается с малой хрипотой. — Вить, ты выслушай меня. Полностью. Пока я не договорю. И не смей ржать, понял? Да у меня каждая мышца тела дрожит, не время ржать. Тоже мне, параноик. Не успеваю я до конца упрекнуть его в своих мыслях, как слышу коротки вдох. Знакомо, прямо как перед крепким алкоголем. Голос Ромы по началу звучал неуверенно, как сказала бы Полина, фальшиво. — Если ты еще не понял, я. всё помню. Точнее не всё, ну… Ромка стушевался и неопределённо почесал шею, поднимая глаза на меня. А я уже еле дыхание ловил. На меня непохоже. Я словно приручаю дикое животное, что либо уткнётся мокрым носом в шею, либо перегрызёт глотку выпьет всю кровь. Я прерывисто киваю и с тягостью сглатываю, от чего кадык в страхе дернулся. — Я чё сказать-то хотел. Ты, конечно, посмеешься, но я понял, что ты чувствовал всё это время. Ужасно, когда твои чувства считают чем-то странным, мерзким. Сука, ты наверняка очень зол на меня. - горько говорил он.***
Удар за ударом. Крики матери, молящие остановиться. Её хрупкие пальцы впиваются в плечи моего отца, пытаясь остановить. Но ничто не остановит его, если тот увидит своего родного сына с… чужим сыном. Отцу было мерзко, да и мне тоже, от самого себя. Матушка плакала, а лишь молил прекратить не папу… а её. Если в порыве чужого гнева пострадает моя мама, я не переживу. Чувство вины за чужие нервы и здоровье отдавалось болью гораздо сильнее отцовских ударов. Кто-то назовёт моего папу ужасным за то, что не может принять своё дитя таким, какой он есть. Но я ненавидел себя за своё мнение, свои чувства, что доставляли проблем моим родителям. Их тоже можно понять. Я всегда был добрым и чувственным ребёнком с сильной эмпатией. Так выражался обо мне отец. Тот мальчик был лучиком света. Таким добрым, открытым и с вечно грязными коленями. Мальчик умел сожалеть, умел сопереживать. — Мам, пап… вот вы ссоритесь, а я из-за этого плачу. Из-за собственной фразы, что я узнал только от папы, наворачивались горькие слёзы. Папа винит себя за все те ссоры, за всё то, что я увидел. И сейчас этот мальчик, которого он так любит, что понял поздно, превратился в… «это». Но даже «этим» отец принял меня. — Это не портит тебя, как личность. Твои чувства не мерзкие, не неправильные… ты наверняка так зол на меня.***
Горячая жидкость уже журчащими ручьями стекала по моим смолянистым ланитам. Как красиво звучит, но не так красиво, как выглядит. Ставшие яркими от солнца губы искривлялись в сожалеющей улыбке. Глаза стреляли иглам, словно отбивая пульс. И только когда я заметил замешательство собеседника, я потянулся вытирать их кулаками. Еле слышно я произнёс: — Нет. я не зол. Это ты прости меня. Задыхался от своего же дыхания, захлебывался своими же слезами. Чёрт... Как же люди могут любить меня таким жалким? С сгорбившейся спиной и зарёванным лицом. По телу периодический проходила сильная дрожь, словно удары током. Не пережил бы я такого раньше… не завернулся бы сейчас в комок на земле от стыда. Вот именно, стыдно. Ещё и Рома наверняка вину чувствует. Детское «не хочу» пронеслось в голове. Слышу шорох травы прямо напротив, замираю на секунду. Тут же ощущаю осторожные объятия на своих плечах. Папа… воображал я, и от этого пронеслась новая волна слёз и всхлипов. Знал бы ты, Рома, что творилось у меня в голове, пока ты шептал успокаивающие слова, словно молитву читая, и изгонял демона в виде травмированного ребёнка. Горячие ладони, такие же, как у отца, опустились на холодные от крокодильих слёз щёки. Разлепляю мокрые ресницы и вижу лицо мальчика, которого испортил. Решительные глаза мокли то ли от долго зрительного контакта, то ли от моего плачуще-истеричного вида. — Ром. Рома, я— Не усеваю закончить признание, как чувствую чужие губы на своих, мокрых. Прижимается к моей коже, словно ждёт, когда успокоюсь. Наконец шумно выдыхаю через нос и прикрываю опухшие глаза. Руки, прежде держащие запястья Ромки, ослабленно падают. И рыбак успокоился. — Запретный плод всегда сладок. Раздаётся чужой голос, незнакомый и манящий. Словно лиса приговаривает. В страхе отворачиваю голову, оглядываюсь. Затем смотрю на Ромку ошарашенными глазищами. — Ты слышал? — Не знаю, чё тебе, зареванной башке, мерещиться там, но сейчас я хочу сказать только одно. Снова тяжело сглатываю, а вместо слов лишь воздух, вырвавшийся из лёгких. Снова поцелуй, уверенный и успокаивающий, впивающийся в душу. Мальчик отдаляется и смотрит на меня, замешкавшись. Только сейчас я подметил, как горели его щёки вместе с моими ушами. Острый взгляд бегал по чертам лица, царапая кожу. С влажных губ сорвались заветные слова. — Я люблю тебя.