Помощность

Почему-то перед глазами совершенно другое… Им по лет пять. Бакуго на качелях, в этих несуразных голубых штанишках на лямках, а рядом, в метрах пяти, Изуку в огромной зеленой футболке делает куличики из песка. Ровные такие, гладкие холмы, грязный песок сыпется сквозь его маленькие пальцы. — Это ты называешь крепостью? — цокает Бакуго, вглядываясь в нечто песочное и осыпающееся. — Нет, — поднимает взгляд на него Изуку, — это просто город. — Город из песка? — А почему нет? — Потому что город не из песка строится, — фыркает Кацуки, задира нос и отталкиваясь ногами от земли. — Вообще-то стекло делается из песка, — летит в ответ тихое и недовольное. Кацуки игнорирует. Мелкая Иоко встаёт рядом со своим братцем, яркий розовый цвет ее юбки жжет Бакуго глаза. Они занимаются вместе: Изуку и Иоко, она улыбается, поправляя косую песочную башню брата. — Ты присоединишься? — с интересом спрашивает его Изуку, глядя до невозможности с надеждой. — Не играю я в эти ваши детские игры, — гордо и правильно. — У него просто руки кривые, — машет на него рукой мелкая Мидория, и Бакуго точно видит, как она показывает язык. — Слышь, мелочь пузатая… — Каччан, — почти умоляюще тянет Изуку. — … у вас кривое все получается. Зачем мне играть в сломанное? Семья Мидория смотрят на него с немым вопросом. Иоко и вовсе поднимается на ноги, отряхивая свои длинные волосы, глядит настырно, почти зло. — Мог и помочь. — А я не хочу. — Вот и сиди тогда молча. — Не указывай мне, мелочь пузатая! — Да ты всего на год старше, а ведешь себя как… — Ну ладно вам, ребята, — примирительно взмахивает руками Изуку, оказываясь перед мелким Кацуки и мелкой Иоко. — Главное, что в нашем городе есть герой. Старая фигурка Всемогущего удивительным образом пролетает прямо перед носом Бакуго. Тот фыркает, но с вниманием поглядывает на игрушку: плешивый плащ развивается за спиной Всемогущего, повидавшего виды. Все-таки любимый герой. Кацуки самодовольно фыркает и усмехается. — А мне нового подарили, — и идет хвастаться. Новая игрушка куда ярче: волосы уже не пластмассовые, а как у новых кукол Барби, ряд зубов белый-белый, плаща за спиной нет, а сапоги снимаются. Изуку тут же загорается восторгом, тянет руки к новой вещи, но Кацуки ее тут же отводит себе за спину. — Куда лезешь грязными руками? — Это из новой коллекции? — восторженно восклицает Мидория, но больше не тянется. — Ага, папа вчера подарил, смотри что он умеет, — широкая улыбка появляется на детском лице Бакуго. Игрушка умеет разговаривать. Механический, но узнаваемый голос героя оседает в ушах молодой троицы, обещает им, что каждый может быть героем. Кацуки и Изуку этим так загораются, почти светятся, наперебой рассказывая, какие крутые из них получатся герои. — У меня точно будут взрывы, — с уверенностью заявляет Бакуго, плюхаясь в песок и неосознанно начиная подправлять башню. — Я буду самым сильным героем, даже сильнее Всемогущего. — Ух ты, Каччан, как круто, — глаза Мидории светятся ярким огоньком. — У тебя будет очень мощная причуда. — Самая сильная. — Самая, — кивает болванчиком Изуку и смеется. — Ты будешь самым лучшим героем… — После тебя, Изуку, — мерзко хихикает мелкая Иоко, и восторга в ее глазах никакого. Кацуки злится. Сжимает кулаки, требует повторить, и ему повторяют. Ты всегда будешь идти за Изуку, даже не думай его обогнать, мальчик-взрыв. Он бьет ногой по песочным замкам и те накрывают мелкую Мидорию лавиной его злости и грязной крошки. Она удивленно смотрит на возвышающегося злого Бакуго, отряхивая свои длинные, не подвязанные ничем волосы. — Никто не будет сильнее меня! И Кацуки смотрит, как младшая Мидория убегает домой в слезах, потому что ее волосы, ее одежда и вся она в песке. Изуку рядом только грустно вздыхает. — Ты понял? — тут же переключается Кацуки. — Никто и никогда! Никогда… Кацуки осовело моргает, выныривая из детских неприятных воспоминаний. Он смотрит на этого доктора с усами тонкими, неприглядными, а тот несет какую-то чушь. — Че ты сказал? — слышит будто сквозь вату собственный голос про-герой. — Господин Бакуго, — мнется доктор, оправляя свой белоснежный, режущий глаза, халат. — Ваша травма позвоночника слишком серьезна… Вы не сможете ходить. Вы не сможете ходить. Не сможете ходить. Ходить. Кацуки смотрит на ноги, накрытые тонким одеялом, сдергивает его в одно движение. Нет, нихрена. Ноги не слушаются. Ему не казалось, два дня, пока он откисал в этом прекрасном лечебном заведении, ему не казалось. Он не чувствует ног. Вдох. Бакуго пытается пошевелить пальцем. Стопой. Коленом. Не выходит. С ужасом прикасается к своим бедрам, да, на месте, но нет, не двигаются. Это невозможно. Нет. И голос докторишки что-то пытается ему донести, дотянуться к нему. И все мимо. Его ноги. Они должны слушаться. Они должны пойти. — Господин Бакуго… — Иди нахуй, — рычит Кацуки так громко, так зло, что доктор вздрагивает всем телом и спешит ретироваться с палаты. Дверь не захлопывается, по ту сторону люди ходят. Ходят, мать их, а Бакуго ходить не может. Сла-бак. Он берет одну ногу, вторую, спускает с койки. Злость с яростью окрашивают палату в легкий розовый, перед ним расплываются собственные конечности. Надо просто встать. Это не сложно. В год уж как-то справился, что же теперь, ты, сла-бак, иди… Кацуки не понимает, что говорит вслух. Не понимает, что ноги не собираются его слушать прямо как волосы на затылке, например, они просто плетьми распластались по белой простыне, и сколько бы Кацуки не бил по ним, они не чувствовали. Он не чувствовал. Еще удар. Боль было крошечной, трубку ему сняли, но держали под капельницами, и вот игла порвала кожу, а кровь хлестанула по простыне. — Вставай! — вырывается из собственного горла затравленный голосок. Вставай! Непонятная, доселе неведомая эмоция застилает глаза окончательно. Ладони так нагреваются, вот-вот взорвет половину палаты. Алый, мокрый, густой… он бьет кулаком еще раз по колену, но то будто и не его вовсе. Никаких ощущений. Вообще. Непонятно как, но Кацуки краем сознания понимает, что упал на пол, ему плевать, главное встать. Подняться. Не валяться, прямо как… Он бьет еще раз, взрыв зреет на кончиках пальцев. Если и огонь собственные ноги не почувствуют… Он направляет ладонь строго на свои бедра, перед глазами вспышки то алые, то белые, надо отдаться инстинктам и причуда все сделает сама. Но ему не дают. Хлопок обжигает правую сторону, красный сменяется зелеными вспышками. — Какого хуя, Бакуго? — слышит он над головой. Перед глазами лицо мелкой Мидории, перепуганное и растерянное, но оно настолько яркое, что слепит. Бакуго понимает, что вдохнуть не может, понимает, что лежит на полу, понимает, что его пальцы наглухо впились в кисти Иоко и обжигают, понимает, что не может встать. — Какого хуя, Мидория? — вырывается сорванным голосом. — Что с моими ногами? Мидория в руках его притихает, глядит отчего-то виновато. Кацуки разжимает пальцы, воздух застревает посреди горла, не вдохнуть. Сла-бак, ты даже дышать не можешь. И ходить тоже. — Бакуго, пожалуйста, — снова ее этот тоненький голосок, от которого герой морщится. Замечает краем глаза ожоги на женских руках, его метки, и воздух будто вовсе покидает тело. Он задыхается, сердце бешено бьется, а рядом мелкая Мидория что-то говорит и говорит, Кацуки хочет, очень хочет, чтобы она заткнулась. Но сказать ей ничего не может. Она цепляется за него, прижимает к себе крепко-крепко, пока перед глаза мушки и прозрачные точки. — Все будет хорошо, — раздается голос Иоко и врезается в него бронепоездом. — Мы все исправим, Кацуки, ну же, вдох, давай, смотри на меня… Она заставляет на себя глядеть. С трудом Бакуго фокусируется на мелкой родинке под чужим глазом, символ блядский. Их обоих. — Дыши, ну. Вдох они делают вместе. Выдох тоже. Бакуго трясет всего, он вцепляется в белый халат мертвой хваткой, кажется, тот даже дымится чутка, но Кацуки сейчас похуй. Он учится дышать. — Давай, еще раз, — голос снова врезается, но Бакуго слушается. Вдох. Как во сне тихое: пожалуйста, Кацуки, еще раз. Выдох. Все будет хорошо. Дышать он научился. Отлично, новое достижение. Ему даже посмеяться хочется, но слишком всё. И Бакуго замирает, сжигая в своих руках кусочек белой ткани Мидории. — Бакуго? — ее руки холодные, касаются плеча, и Бакуго морщится от того, что чувствует холод этих рук даже сквозь больничную пижаму. — Какого хуя, Мидория? Они, наконец, встречаются взглядами. Мидория хлопает этими невозможно-зелеными глазищами, прямо как у брата, и обнимает Кацуки первая. Мягко и невесомо накрывает прохладой и цветочными духами. Его страх все еще стучит по ребрам в ритме ненависти, Бакуго застывает, пытается дышать ровно и через нос. Нет, дыхание все равно сбивается. — Ты получил травму, — сообщают ему тихо-тихо на ухо. В обычной ситуации, у него бы пошли мурашки по рукам. Сейчас же хочется рассмеяться и снова провалиться в кому. — У тебя сломан поясничный отдел позвоночника, — снова летит от Мидории информация. Бакуго хочет отстраниться, но вместо это приваливается к ней всем телом. Удивительно, но она выдерживает, успевает перехватить его плечи и мягко сжать. — Ты будешь жить, — обещает, да оно и понятно. Бакуго хочет хмыкнуть и уколоть чем побольнее. Но захлопывает рот, сил нет на пикировку, и лбом упирается в чужое плечо. — Но не сможешь ходить, — вбивает в крышку гроба последний гвоздь Иоко, от чего Кацуки хочет, очень хочет накричать на нее. Но отпускает бедный белый халат. — Мы что-нибудь придумаем, — обещают ему, на Кацуки почему-то этого не слышит. Не принимает во внимание. У него перед глазами беззаботное детство, яркое, желтое и пахнущее соленой карамелью. Бакуго ненавидит соленую карамель. Но Иоко ее любит. — Ты еще побегаешь, слышишь, Кацуки? Нет. — Все будет хорошо, — как в бреду повторяет мелкая Мидория, пока сознание качает на мягких волнах самого Бакуго. Он проваливается в блаженный сон. Там солнце, песок, и он сам, Кацуки Бакуго, обгоняющий эту вечно отстающую семейку Мидория. На финиш своего геройства он прибегает первым.