***
Тигнари шёл по коридору, стараясь не переходить на бег, не пасть на колени от презрения к самому себе, от полыхнувшей, ожегшей всё внутри вины, пламенем сжигавшей все мысли, что были до этого разговора с тем, кого он считал своим другом. Кавех был в чём-то прав, и это угнетало побольше, чем его зависимости, чем его саморазрушение. Они действительно не смогли понять, что с ним не всё в порядке. Да, он всем своим видом показывал, что в порядке. Но почему Тигнари не удосужился даже узнать, что произошло, когда тот пропал на двое суток? Он хотел сделать это сейчас, по дороге домой, но теперь осознал, сколько боли причинил Кавеху тем, что отложил это так надолго. И про аль-Хайтама с его требованиями забыл сказать. Идиот.***
Кавех бежал, не разбирая дороги из-за слёз, застилавших глаза, из-за боли, накатывавшей всё больше с каждым шагом, из-за невыносимого роя мыслей и чувств, что поселились у него в голове. Хотелось забыться, не думать больше о своих «друзьях», о бывшей девушке, о проблемах с деньгами. Ни о чём не думать. Не было уже желания погрузиться с головой в эйфорию, в до безумия приятные чувства где-то в голове и теле, было лишь желание исчезнуть, стереть своё сознание к чёртовой матери. На последние деньги Кавех купил виски, но основным и самым затратным его приобретением было нечто, что, по обещаниям забитого жизнью торгаша, должно было избавить от любых мыслей надолго. Он влетает в квартиру ураганом, снося всё, что стояло в коридоре, не обращая внимания на удар о тумбу, пришедшийся на локоть и отозвавшийся острой болью. Ругнувшись, он скидывает пиджак и дрожащими руками достаёт заветный пакет. Его содержимое он, не предаваясь размышлениям ни на минуту, высыпает на стол. Он не тратит время на вычерчивание дорожек — всё в одну, скручивает последнюю мелкую купюру, завалявшуюся где-то на дне кармана пиджака — с лучших времён — и опускает голову над столом, делая глубокий вдох и ощущая, как в носу понемногу лопаются капилляры. Тишина пустой квартиры уже не такая напрягающая, и на задворках сознания формируется расслабление, чувство спокойствия и пустота. Руки уже не дрожат, и Кавех уверенно откупоривает бутылку и делает несколько глотков, не ощущая горечи градуса и привкуса спирта. Сознание постепенно уходит во тьму, пока тело на мгновение забывает как дышать, как держать глаза открытыми, как мыслить. Пустота, такая же, как та, что наполняет постепенно его жизнь, окутывает его, утаскивая за собой в пучину небытия. В ней нет ничего, кроме темноты и тишины — и Кавеху это нравится. До безумия, до желания пробыть в неё вечно, ведь в реальном мире ничего хорошего его уже не ждёт. Тело медленно сползает под стол, теряя последний контроль. Хорошо. Пусто.***
Незапертая дверь легко поддаётся. В нос бьёт запах дешёвого алкоголя. Под столом лежит что-то, что когда-то являлось гениальным архитектором и художником. Сейчас это просто тело. Такое, какое он видел уже в своей жизни. На душе становится паршиво. Сильные руки берут тело за воротник рубашки и под грудью, а нога со злостью откидывает упавшую на пол из рук тела наполовину наполненную бутылку. Струйка давно засохшей на светлом ламинате крови резала глаз. Вошедший интуитивно находит в небольшой квартире ванную и, придерживая тело для предупреждения каких-либо травм, но не сдерживая собственной злости то ли на него, то ли на себя, опускает его в чашу. Смотрит. На лице не отражается ничего. Тело безжизненно валится на сторону, не издавая при этом ни звука. Подносит руку к сонной артерии, чуть придавливая — пульс на месте. Живой. Отлично. Холодная вода не без труда приводит в чувства, заставляет недовольно мычать и жмуриться, прикладывая бледные ладони к измождённому лицу. Кавех на уровне инстинкта сжимается в комок, притягивает ноги к груди и стонет, недовольно и хрипло. Усилием воли он открывает впалые глаза-щёлочки, красные, контрастирующие с белым, словно бумага, лицом и чернеющими синяками. — М-мх, — он пытается сфокусировать взгляд на фигуре, бесчувственно льющей на него ледяную воду. Она не казалась Кавеху знакомой. Совсем. А потом седина волос отразилась в слепящем свете ванной комнаты, очертания высокого мужчины из размытых стали четкими, и Кавех понял, что влип. — Мне нужна картина, — не церемонясь, словно не придавая значения происходящему, начал аль-Хайтам, — сейчас. Я передавал информацию твоему другу, но, как я могу судить, она до тебя не дошла. Поэтому я здесь, — будто бы оправдывая своё присутствие в квартире, продолжал говорить. — В дальнем… — говорил с придыханием, с трудом и хрипом, — углу комнаты… Есть ещё старые работы… Возьми… Что понра… — не договорил, зашедшись в тяжёлом кашле, отхаркивая кровь из повреждённых сосудов. Аль-Хайтам молча кивнул, выключил воду и вышел, оставив архитектора в холодной мокрой ванной приходить в себя. Аль-Хайтам вошел в комнату. За шкафом он сразу приметил стопку работ. Перебирая с десяток поистине шедевральных картин, он увидел то, во что не смог поверить. Это нельзя было описать - слишком хорошо. Нельзя было поверить, что автор сия сейчас лежит в ванной, пытаясь оправиться от последствий своих саморазрушительных действий - настолько это было прекрасно, дышало жизнью, любовью, настоящим чувством, которое нельзя было заменить никакими стимуляторами. Человек просто не может, не должен уметь так писать. Это что-то за гранью разумного. Но вот оно здесь. Восхитительное, трогательное. Красивое. Хайтам закрывает дверь за собой, вынося в пергаменте, найденном там же, свою драгоценность. Гвоздь будущей программы. То, что он не станет выставлять на аукцион, то, что он оставит в своей коллекции прекрасного. То, что станет в ней центром композиции. Хотя оно само - композиция.