***
Он исполнил своё желание — теперь волны удовольствия и лёгкости охватывают его каждый вечер в пустой квартире под незамысловатую музыку. Кавех не ест, не спит — он вдохновляется каждым звуком и цветом сразу после того, как горькая, но уже приятно горькая, таблетка опускается на язык. Картины выходят из-под его руки с невероятной лёгкостью, и даже ему, конченому перфекционисту, кажутся идеальными. В них он вкладывает всю свою боль и горе, всё пережитое. Эти несколько дней до назначенной встречи он не выходил из дома — творил, наслаждаясь приятным чувством эйфории в груди. И не вышел бы, если бы чудом не разрядившийся, забытый ещё в тот сумбурный, тяжёлый день на дне сумки телефон не нарушил импровизированную атмосферу вдохновения громким звонком-напоминанием. С трудом вспомнив, что за напоминание он вообще ставил — привычки подписывать эти надоедливые звонки он не имел — Кавех тяжело вздохнул, со звоном хлопнул себя по лбу и судорожно начал собираться.***
Они столкнулись у двери в кабинет аль-Хайтама. Последний испугался, когда с ним столкнулся этот комок спешки и абсурда. — Кавех? Я уж думал вы не придёте, вот, уходить собирался, — немного недоумевающим тоном начал Хайтам, взглянув в измученное бессонными ночами лицо. — Здравствуйте, прошу прощения, я… — Кавех решил оправдаться, увидев, как Хайтам на него смотрит, — приболел немного, ничего серьёзного, но появились причины задержаться. Я должен был предупредить, но… — его остановили от всех этих оправданий. — Я понял. Пройдёмте в кабинет? Вы будете решать вопрос без юриста? — Да-да, — Кавех прошёл за Хайтамом, — я изучил договор, — соврал. Он так и лежит в кармане сумки. — Меня устраивают ваши условия. Я согласен. — Так сразу? Радует ваша уверенность, — пройдя за стол, владелец организации достал новый экземпляр документа. — Места для ваших подписей я отмечу галочками, — задумчиво проговорил он, ища ручку по столу и отмечая фрагменты в договоре. — Вот, — он протянул бумаги Кавеху. — Благодарю, — наспех чиркнув свою простую, но изящную подпись в нескольких местах, он отдал одну бумагу Хайтаму, вторую складывая к себе. — Не стоит. Очень приятно иметь с вами дело, — они пожали друг другу руки, обменявшись дружелюбными улыбками, и Кавех, пообещав предоставить первую работу через пару дней, исчез так же быстро, как появился. Кавех ушёл, но оставил множество вопросов в голове аль-Хайтама. Главный — что с ним, Бездна его подери, произошло? За пару дней он из пусть потрёпанного, пусть немного гиперактивного и нетерпеливого, но всё же живого человека превратился в ходячий труп. Как зомби из дешёвых постапокалиптических фильмов, он выглядел буквально мёртвым, хотя и искренне пытался казаться живее всех живых. Эффект зловещей долины сказывался на аль-Хайтаме: эти неестественные, дёрганые движения, пустой, бегающий взгляд — всё это выдавало под маской жизни нечто неживое, уже гниющее. Гниль была явно скрыта от глаз людей непонимающих, но Хайтаму открывалась во всей красе. Сквозь неестественно расширенные зрачки он мог наблюдать, как разум, как душа, покрытые пеленой неясной боли и попыток от этой боли избавиться, растворяются во всепоглощающей пустоте. Хайтаму всё было понятно, потому что однажды он всё это уже видел.***
— Блять, ты… Непонимающее слов тело лежало, покрываясь нездоровой испариной, а невидящие глаза смотрели исподлобья, словно насмехаясь над беспокойством аль-Хайтама. Дрожащие руки подхватили тело со стороны спины и приложили к стене, пока сам Хайтам пытался оценить масштаб бедствия. Порезанные запястья, кровь — везде, где только можно, и, кажется, там где нельзя тоже. Пол, стены — всё было в уже темнеющей, застывающей крови. И шприц с гнутой иглой рядом с телом.***
Иначе, чем телом, то, что когда-то было его любимым человеком, аль-Хайтам называть уже не может. Хотя от него наверное уже и тела не осталось. Поэтому теперь смотреть на ещё одну умирающую, давящую саму себя, душу было очень страшно. И отчасти больно. Он, пусть давно проработал эту боль, уходящую в глубины собственного сердца, испытывал настоящие страдания, видя, как вновь умирает такой человек, хотя и не знакомый ему лично, но одними только своими работами сумевший сыграть настоящую симфонию на струнах его чувств.***
Кавех рванул из галереи домой. Голова кружилась, и всё, о чём он сейчас молил всех богов Селестии — поскорее преодолеть расстояние, отделяющее его от его квартиры. Вновь окунуться в мир грёз, по которому за этот небольшой перерыв успел безумно соскучиться. Он чуть не бежал, мечтая поскорее почувствовать эту эйфорию и вновь творить, творить, пока рука не начнет отваливаться, а пятна цвета в глазах не начнут троиться. А потом смотреть в потолок, наслаждаясь живописными картинами, возникающими прямо у него в свободной от мыслей и тревог голове. Благо, средств для воззвания к этому высшему наслаждению у него ещё достаточное количество. Почти все, небольшие, но достаточные сбережения были спущены на эти ощущения. Много — пока — ему за раз не требовалось, но блистеры подходили к концу, и это угнетало даже одурманенную голову Кавеха. В ближайшие дни нужно было бы вновь наведаться за новой партией, а значит завтра — отдать одну из своих картин в галерею и получить аванс. Планы, ускользающие из расслабленного разума, были на ходу записаны в планер — в этот раз уведомление он подписал — остатки здравомыслия ещё плескались где-то за стеной удовольствий, мешая полностью расслабиться, однако художник понимал, что если совсем отпустит их, то потеряет связь с, хотя и пугающе суровой, но необходимой для существования реальностью. Реальностью, из которой возможно попасть в его новый мир — мир покоя и умиротворения. По подъезду он уже бежал, и на своём этаже старался отдышаться, хватая ртом воздух и опираясь руками о свои колени. Голова болела нещадно, словно готовая в любой момент разбиться на куски от случайного поворота. Трясущимися руками пытаясь вставить в замочную скважину ключ, Кавех нервно, рвано дышал, стараясь открыть заветную дверь как можно скорее. Он влетел в помещение, чуть не срывая дверь с петель, и сразу влез в свой, сделанный из фальшивой стенки ящика, тайник — Кавех был наивным, но дураком он не был. И доля паранойи присутствовала, несмотря на то, что он провёл в этом болоте только несколько дней. Вытряхнув на ладонь пару — очень хотелось испытать нечто нового уровня — бело-розовых таблеток, он проглотил их, не запивая. Они встряли комом в горле, но Кавех, прикладывая достаточно усилий, подавил желание откашляться — не мог терять ни минуты даже на поиск бутылки с водой. Почувствовав ещё не полноценное, но в некотором роде расслабляющее облегчение, он наконец разделся и сел на пол, прислоняясь затылком к прохладной стене. Из-под стола он достал давно забытую потрёпанную тетрадь и когда-то завалившийся туда карандаш. Он, выводя буквы своим немного прыгающим, неровным, но по-своему красивым почерком, пишет: 12 июля. Кажется, я наконец обрёл спокойствие. Я никогда ещё не был так безмятежен, как сейчас, даже в лучшие, как мне тогда казалось, годы своей бренной жизни. Ощущение пустоты, ветра свободы в голове — то, о чём я и перед сном мечтать не смел, а перед сном я мечтал о самых невероятных и сокровенных вещах. Это одновременно восхищает и немного… — тут он запнулся, пытаясь подобрать идеальное слово, подходившее под описание его отношения к новым ощущениям, — пугает. Но я наконец обрёл вдохновение, что не может меня не радовать. Я буквально чувствую, как счастье наполняет мои вены, подходит к сердцу и оттуда разливается по всему телу, в конце концов находя пристанище в моей голове. Он отложил карандаш, когда почувствовал, что рука начала невольно подрагивать. На периферии зрения мелькнула неясная тень. Страх сковал всё тело. Эйфория, которой не суждено было случиться в полной мере, явно сдала позиции, оставляя пространство в голове и теле Кавеха липкому, навязчивому страху, тревоге и иррациональному желанию сжаться в маленький комок, испариться. Внутри всё свело от мерзкого ощущения приближающейся опасности, и хотя на задворках сознания в конвульсиях билась последняя здравая мысль — бояться нечего, он дома, один, у него всё хорошо — она была добита новой волной паранойи после очередной мелькнувшего мимо тёмного пятна. Теней становилось больше, и их количество росло до тех пор, пока Кавех не перестал различать меж ними комнату. Они словно двигались на него плотной стеной. А потом он услышал: — Ты неудачник! — мерзким шёпотом, откуда-то сбоку, словно из-под стола, стоявшего рядом. — Тебя никто никогда не любил! — будто бы сверху, насмешливым тоном. — Ты настолько глуп, что мог поверить какой-то артистке погорелого театра! — раздавалось сзади, из стены, пробирающим до мурашек тяжёлым хрипом. — Тебе сдохнуть пора, а ты всё пытаешься убедить себя в обратном, идиот! — вдруг прямо в голове раздался оглушительный крик, от которого Кавех вжался в стену, словно стараясь сбежать от этого кошмара, поднимая ладони к ушам, с трудом дыша, пока крупная дрожь издевалась над телом. Он не понимал, что закрывать уши сейчас бесполезно. И всё казалось таким реальным… Архонты, как будто в комнате действительно стояли десятки полных ненависти и злобы людей, вдалбливающих с громким звоном в уши Кавеха все его проблемы, обиды и травмы. По щекам потекли холодные слёзы отчаяния и страха, зубы, сжатые до боли, скрипели и, казалось, готовы были сломаться под той силой, что Кавех прикладывал к ним для хоть какой-то концентрации на собственных ощущениях. В черноте закрытых глаз мелькали цветные пятна, только больше натягивавшие тетиву нервов Кавеха, вот-вот готовую запустить стрелу-срыв куда-то в центр сознания. Всё пропало в момент. Тишина, отдающаяся в зажатых ушах раздражающим звоном после всей пережитой вакханалии, заполнила комнату, а по ощущениям Кавеха — всё сущее. Медленно сползая спиной на пол, он болезненно вздохнул, чувствуя, как горячая жидкость стекает от носа к подбородку, голову заполняет туман, а конечности наливаются свинцом.***
С трудом открывая глаза и сразу же закрывая их от невыносимой боли, Кавех, стараясь двигаться максимально медленно и осторожно, принял сидячее положение. Боль — единственное, что было в нём в тот момент. Ни чувств, ни эмоций, ни мыслей — всё пространство головы и тела занимала невыносимая, режущая боль. Дышать было сложно, открыть глаза он так и не смог — свет доставлял новую порцию страданий, заставляя морщиться и содрогаться. Прижимая руку к глазам, чтобы ни один луч света не проник на сетчатку и не вызвал вновь этого сковывающего ощущения, Кавех, опираясь на стол и любую иную мебель, на ощупь прошёл к окну, с силой задёргивая шторы. На пробу открыл глаза — больно, но терпимо. Он, едва не падая, ища поддержки у любого вертикально стоящего предмета, добрался до кухни и сразу же припал к крану со спасительной влагой, не утруждая себя поиском стакана или другой посуды. Шум в голове немного уменьшился, открывая Кавеху возможность впустить в свой бренный разум хотя бы одну мысль.«Что за нахуй это было?!»
Он сел на стул и обхватил голову руками. Воспоминания о вчерашнем вечере — вчерашнем ли? Сколько он там пролежал? — так и возникали перед глазами, провоцируя новую волну страха, от которого пришлось вздрогнуть. Вновь встал. Умылся. Частички засохшей крови с болью отходили от кожи, оставляя неприятное жжение. Подумав о том, что стоило бы привести себя в порядок, Кавех вошёл в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Ужаснулся. На бледном лице выделялись только почти чёрные синяки под глазами, в которых полопались все возможные капилляры.Архонты, что со мной стало?
Думает он, с жалостью разглядывая своё уставшее лицо. Вновь умывшись ледяной водой, попытавшись избавиться от чувства отвращения к самому себе и привести себя в чувства, Кавех вернулся в комнату. На глаза попалась сумка. Он вытащил из неё разбитый телефон, который, при попытке его включить, лишь отозвался вибрацией и указал на нулевой заряд. Архитектор с трудом нашёл зарядное устройство среди общего беспорядка квартиры и наконец подключил телефон в сеть. Тот сразу начал разрываться от бесконечно приходивших уведомлений из мессенджеров. Последнее отразившееся уведомление, что он увидел, было: «ТВОЮ МАТЬ, КАВЕХ, ГДЕ НОСИТ ТВОЮ МНОГОСТРАДАЛЬНУЮ ЗАДНИЦУ?» Кавех испуганно глянул на дату. 14 июля. Он пролежал так… Два дня? Он постепенно вспоминал, как ненадолго приходил в сознание, видел иллюзии, нарисованные его воспалённым сознанием, и отключался вновь… Два дня… Раздался звонок, заставивший Кавеха вздрогнуть. Он сбросил, совсем не готовый воспринимать информацию на слух, и сразу же открыл мессенджер. — КАВЕХ!— да тут я
— ГОСПОДИ Я ДУМАЛ ТЫ ТАМ ОТКИНУЛСЯ— я бы рад, но нет
— ты как там?— полный тотальный всеобъемлющий пиздец.
— ну, если ты в состоянии вспомнить и напечатать слово «всеобъемлющий», то не так всё плохо.— ага. Чего хотел то?
— В смысле, блять, чего? У нас встреча в шипах через час.— блять…
14 июля, 19:00, новая выставка в «Шипах искусства». Точно. Как он мог забыть… А, впрочем, неудивительно. Надев первое, что выпало из шкафа — если добавить цепей и немного макияжа, всё имеет свой шарм — и постаравшись наскоро привести этот ужас, что когда-то было его золотистыми волосами, в приемлемый вид — пара заколочек и лак спасают — Кавех выскочил из квартиры, успев проглотить пару таблеток, из которых одна — «волшебная» — он понимал, что ему предстоит долгий вечер — а другие — от головной боли. Последний блистер эйфории отправился во внутренний карман бирюзового пиджака. Часовая стрелка часов угрожающе приближалась к семи, намекая, что он безбожно опаздывает. Выпрыгивая из автобуса, стоило его дверям только открыться, Кавех на ходу отвечает на звонок. — Я лечу, извини, я совсем забыл! — Давай быстрее, церемония открытия вот-вот! — шептал раздражённо голос на другом конце провода. Быстрым шагом войдя в здание, он направился к стойке регистрации, с трудом вспомнив, на какой из сотен вкладок открыта почта с электронным приглашением. Архитектор едва успел к началу церемонии.