***
Серый кот прыгнул на стол, прошелся меж стопками книг и лениво потянулся прямо на развернутом свитке, изогнувшись волной. А потом перешагнул на колени, и проделал это так деловито и уверенно, словно и эльф был мебелью, что тот стол. Тифанто открыл глаза, и пыль с ресниц осыпалась ему на щеки. Потом отнял от лица флейту, примерзшую к губам: та стронулась с места с тихим щелчком — своих клапанов, или его костей. — Ты мне мешаешь, — проворчал он, но кот преспокойно улегся ему на ноги и принялся с мурлыканьем когтить колено. У него недоставало половинки левого уха — верно, от того, что он единственный из всего кошачьего племени в этом доме любил выбираться из поместья и нахально бродил по городу и порту дни и ночи напролет. Тифанто рассеянно провел по его голове кончиками пальцев, отыскав там пару старых боевых ран под мягкой шерстью, и положил флейту на стол. Оказалось, что настал вечер, и вечер был тих. Закатное солнце взошло над стеклянным утесом в витраже окна, подсвечивая голубые грани волн в белом крошеве хрустальной чистой пены, и стены библиотеки усыпало осколками цветного света; опалово-радужная тень черного сердечка корабля плыла среди них легким облачком. Витражи поместья приводили его в восторг сродни отчаянью. Хрусталь и камни, травяной тягучий хризолит, словно флор превращающие свет в сладкое зеленое вино, и ледяные искры сагенитов, не тающих под солнцем, шепчущие мхи малахитов, запекшиеся раны янтаря, кровавые соленые альмандины, прорехи чистой тьмы агатов — Тифанто удивляла их обыденная красота, затертая в резные рамы и ничуть не отзывавшаяся в сердцах хозяев дома. Близнецы ходили мимо них, не поворачивая головы, и жаловались лишь на то, что замки, отлитые в форме голов маленьких лошадок, ржавы и все время заедают. А ведь по ночам тонкие лучи луны рассекало об острые края мозаик, как ножами. Тогда свет от них становился пушистым, мягким, и стелился на каменные плиты пола как руно. Звезды же утешали остроту рисунков, и те страгивались с места, приходили в движение и по кругу воплощали полеты кораблей, шторма и штили, лесные оленьи скачки и лошадиные ноги, бьющие лиловый ветер. Табун в пушистых травах Тифанто видел только раз — в хозяйской спальне; витражный сад, запертый в стрельчатые окна большого зала на первом этаже, каждую безлунную полночь прорастал стальными ростками крапивы и кипрея, и к утру на них поспевала искристая пыльца и веяла тугими облаками под высоким потолком. И вопреки своему обещанию, Тифанто бродил ночами по дому только затем, чтобы раз за разом наблюдать, как это происходит. Каждое окно было что целый мир, песня стеклышек и камешков — а ведь сработали их человеческие руки. Но даже витражи не выманили его сегодня из библиотеки. Когда он вернулся в Роменну, Варна смотрел на него столь подозрительно, будто бы и у эльфа недоставало теперь кончика уха, клочка шерсти или души, или чего-нибудь еще столь же заметного. Его юный хозяин даже предположил, что гость болен, но Тифанто заверил, что эльфы неподвластны и болезням — и заперся в библиотеке среди прочего старья. Непривычно скупая отговорка гостя едва ли удовлетворила любопытство юноши, но к счастью, Варна был не только любопытен, но и безмерно горд — и оттого Тифанто и сам полагал шаги, что он слышал за дверями, лишь случайной прогулкой или все тянувшимися сборами вещей. К тому же, близнецы весь день ругались и шумели, грохоча дверями и посудой, да так, что Тифанто всерьез опасался, не кончится ли дело безобразной дракой двух обиженных детей — но к вечеру наконец-то оба унялись. — Ты знаешь, что такое флажолет? — спросил Тифанто у кота, который свернулся на его коленях. Хвост его небрежно и высокомерно дрогнул, а Тифанто, задумчиво облокотившись о стол, вновь взглянул на пыльные страницы. Горы старого пепла разгреб он за те дни, что провел в Роменне. Но если и были когда-то ценности среди похороненных в подвале дома книг, то их давно перевезли или уничтожили, а прочее для близнецов полезно было разве что своим старым языком. Но по крупицам собирая среди мусора едва живые зерна старых дней, он неожиданно наткнулся на сокровище. Среди страниц, скрепленных меж собою полуистлевшей золоченой нитью, не хватало половины. А сохранившиеся были столь стары, что сделались черными и хрупкими, как зимняя древесная кора, и рассыпались от прикосновений пальцев. Они рассыпались даже от дыхания, а то и взгляда стало бы довольно, чтобы вконец испепелить списки реликвий первых нуменорских властителей, среди которых Тифанто столкнулся лицом к лицу со старым другом. Волной, кошкой, серпиком лунного света призрак старого клинка изогнулся бледной линией растресканных чернил. Крошка серебряной фольги чудом сохранилась на том месте, где на рукояти был выбит герб; от самого герба не осталось вовсе ничего. Но Тифанто улыбнулся: в его-то памяти ярко взошла восьмикрылая мельница луны, вокруг которой разлетались лучистые звезды. Даже истлевший и забытый в старой книге, брошенной в подвал, Аранрут легко пробил пространство и время, словно одна память об Элу была наделена той прежней силой — руки его короля. — Где же ты теперь, — вздохнул Тифанто, откинувшись на спинку кресла и принявшись гладить мягкую кошачью спину на своих коленях. — Узурпатором утоплен в море? Сломан? Брошен в горн? Вторая кошка, рыжая как осенние листья, бесшумно прыгнула на спинку кресла, наступила на плечо и принялась тереться щекой о его бровь, пока та не встала дыбом. Тифанто вздохнул, провел рукой по лицу — и безжалостно захлопнул памятную ветошь, взметнув в воздух новую душную тучу бумажных струпьев. Серый кот вздрогнул, проколов когтями бархат подола, и соскочил на пол. А Тифанто встал, намереваясь отправиться в зимний сад. Привычки в этом добром доме заводились, словно кошки. Вышел он вовремя: слуг уже отпустили, а те, кто оставался, укладывались спать. Тифанто старался не попадаться им на глаза, хоть Варна его об этом не просил. Он избегал их не из осторожности, а оттого, что по утрам, или беседуя с хозяевами за столом, или выходя в сад у дома, Тифанто чувствовал, как гнетут его чужие лица. Их внимание тяжестью свисало с плеч, кружило около него незваной стаей глупых птиц. Старый конюх, сухой, серый и крепкий как морская коряга, глядел на эльфа как на дикого коня с негодными ногами, но все равно свободного зазря; красивая молчаливая женщина, что готовила еду, смотрела так, словно ей все время было больно, а он чем-то был способен ей помочь. Высокому темноволосому юноше, который занимался сбором вещей, носил тяжести, бегал с поручениями и был немногим старше Варны, эльф попросту мерещился, но Тифанто чувствовал, как застревает в его мыслях что нехороший сон, оборванный под утро криком петуха. Сейчас никого из них не было. Не слышалось и голосов хозяев. Тифанто прошелся по залу, с прошлого его визита еще больше обедневшему — если б не чудесное его окно, по вечерам выложенное бархатными фиалками. Полотен поубавилось, оставшиеся развесили поредевшим строем, заставили цветами, стыдливо увядающими в горшках и вазах. Торжественно и ровно, как для погребального костра, в камине были сложены поленья, но кресла у камина сегодня были заняты лишь кошками. Белая канарейка в клетке молчала чучелом, но когда Тифанто прошел мимо, бестолково зазвенела как неловко задетая струна. И едва он пересек зал и ступил в галерею, наверху вдруг застучали шаги, зло и дробно, будто горсть жемчуга бросили на камни. А потом: — Ты не отправишь меня туда в ящике, как какую-нибудь… тарелку! Большое расписное блюдо вдребезги разбилось об узорчатые плиты прямо под его ногами, и осколки злобно брызнули по всем углам, словно упавший с дерева пчелиный рой. Тифанто аккуратно посторонился и в недоумении взглянул наверх. — Прости! Лунет стояла у резных перил балкона над лестницей, испуганно прижав к лицу руки, мгновение назад безжалостно бросившие тарелку об пол. Щеки у нее пламенели еще ярче волос, а волосы медленно опадали на опущенные плечи, словно увядали лепестки глянцевого пышного цветка. — Я думала, это он… — жалобно сказала Лунет и закрыла руками еще и глаза. — Нет, это я, — примирительно улыбнулся Тифанто, хоть безобидного золоченого блюда стало жаль даже ему: — Но ведь дело принимает опасный оборот! — Еще какой! — злой и храбрый вызов враз вернулся на ее лицо, охолонув краснеющие щеки, и Тифанто догадался, что восклицание ее предназначалось вовсе не ему. А Лунет развернулась на каблуках, взметнув белым платьем — и вдруг остановилась, будто застряла в цветах, которые были расставлены и на балконе. — Ты вконец позабыла всякие манеры, дорогая сестрица? Варна вышел к ним словно лишь затем, чтобы смерить гостя хмурым взглядом. Сестре же не досталось вовсе никакого — лишь слова, сказанные с дурнотой на лице. А вот она сама вмиг снова сделалась готовой что-нибудь в него швырнуть: по крайней мере, на вид. — Все этой зимой наперекосяк, — посетовал Тифанто и безропотно отступил под тень дерева в огромной вазе, размахнувшего зеленые перья своих листьев над лестницей и половиной галереи. — Я не поеду, братец, даже не мечтай! — крикнула Лунет сверху. — Пусть шлет хоть письма, хоть… своих солдат! Я лучше брошусь в море! — Разве мы это уже не обсудили? — безразлично спросил Варна, но прошелся по осколкам с весьма угрожающим видом, намереваясь подняться наверх. — Я не желаю даже дня проводить в этом стылом каземате с мрачными мужами!.. — Лунет! — Я хочу остаться здесь! С тобой! — Замолчи сейчас же! — Варна повысил голос, а девушка в отчаянии топнула ногой: — И с ним! — и взметнула рукой в сторону дерева; звон браслетов окатил листья словно дождь. Тифанто удивленно взмахнул ресницами, а Варна приостановился и глянул через плечо на эльфа, прикусив губу и придержав улыбку. — Я хотела сказать… он обещал, что научит меня языку… — тихо оправдалась Лунет, почуяв эту перемену. А потом звонко, зло, отчаянно и бесполезно, будто еще одна тарелка, крик ее разлетелся в стенах зала: — И я знаю, зачем на самом деле он хочет моего приезда! А вот голос Варны, словно осколок, воткнулся в нее очень тихо: — И зачем же? Лунет метнулась прочь от его приглашающей, распахнутой теперь настежь улыбки, как от брошенного камня. Вырвалась из цветов и листьев, убежала, заперлась, и замок за нею щелкнул очень тихо и стыдливо. Варна усмехнулся и спустился обратно, отчего-то передумав идти к сестре. Вид у него был все еще рассерженный, но взглянув на эльфа, он сказал с почтением: — За эту глупую сцену я у тебя прошу прощения, — юноша слегка склонил голову и опустил ресницы, но это не смягчило его взгляда, оправив его острыми язычками огня, — моя сестра несдержанна, но так уж сказывается дурное и опасное влияние здешнего общества. И Тифанто плеснул в этот огонь своей водой: — Разве мы все этого не учитываем? — спросил он с холодной задумчивостью, а потом направился в свой сад, ступая меж золотых осколков словно ненарочно. В саду он провел всю ночь, терпеливо расчищая землю под цветочными кустами, и остался до зари, наблюдая, какими путями ходит рассвет по стеклянной крыше. И утром, не дождавшись, пока эльф освободится, хозяин дома явился с приглашением к завтраку. Словно подхватив игру, Варна никогда не слал к нему слуг и приходил сам, но это, скорее, было из желания лишний раз понаблюдать, чем эльф занимается. И Тифанто видел, как разочаровывает его раз за разом, обнаруживаясь то среди растений, то за книгами, то бесцельно бродящим в отцветшем саду смоковниц и гранатов: «ну, сделай уже что-нибудь», или, скорее «начни уже чудить» — говорило каждое появление юноши, но пребывание эльфа в доме не приносило ровным счетом ничего удивительного, кроме расцветающего сада, смирного поведения коней, если он подле них появлялся, и беспорядка в библиотеке и подвале, перевернутых его лингвистическими изысканиями вверх дном. Он даже больше не играл на флейте, хотя по-прежнему везде таскал ее с собой, словно без нее не мог ходить. Даже за столом она лежала под его рукой — молчаливое железо, такое же пустое, опустошающее и несбывшееся, как приметные кончики ушей их гостя. И если б не сказки по вечерам у пламени камина, то, должно быть, и Варне эльф бы уже мерещился. Утром хозяева вели себя как ни в чем не бывало. Варна пребывал в хорошем настроении, Лунет выглядела разве что сонной; на ее коленях дремала белая пушистая кошка, выводя такое же пушистое колыбельное мурлыканье. А после завтрака Тифанто вернулся в библиотеку и разогнал оттуда прочь всех кошек, и, скоротав еще немного времени за желтым и густым, как горький мед, вином, и за перевоплощением дориатского клинка из непочетной ветоши в подобающее ему описание и вид, наконец сдул с флейты пыль и парой полубеззвучных нот позвал какую-нибудь птицу: из тех, что будут посговорчивее с ним. К нему слетел пятнистый дрозд, попрыгал по руке с пальца на палец — и деловито упорхнул, дребезжа крыльями о воздух. И Тифанто просидел в одиночестве довольно долго и даже успел начать еще одну страницу, прежде чем на приглашение его все-таки явились. Лунет пришла вместе со своей белой кошкой: та лежала на ее плече как воротник с камешками янтарно-красных глаз. Дрозд тоже прилетел за ними, уселся на статую мраморного воина неподалеку от окна, а девушка, остановившись на пороге, подозрительно и сердито спросила: — Как ты это сделал? — Я сделал — что? — Тифанто удивленно взглянул на нее и отодвинул в сторону листы, письма и свитки. — Птица моего брата прилетела ко мне, и… — Лунет нахмурилась пуще прежнего, вызывающе глядя на него своими большими, удлиненными глазами. — Он предупреждал меня о колдовстве! Птицы не умеют говорить! — Ну вот — опять, — вздохнул Тифанто, сокрушенно качая головой: — Конечно, не умеют! Дрозд — лишь глупая птица: запри его, и он будет тебе петь за парочку виноградных улиток, и колдовства в его чириканье будет еще меньше, чем в улиточной скорлупе. Он вовсе не заговорил — это ты поняла его, — пояснил он совсем уж загадочно, и, немного подумав, добавил с ворчливым весельем: — Вы уж решите меж собой, наконец, кто я — чудовище из сказки, сказочник, или просто чудовище. Лунет насмешливо фыркнула, а потом аккуратно спустила кошку на пол и решительно вошла в библиотеку: — А я бы все равно ничего ему не рассказала. Тифанто беспечно взмахнул рукой: — Тогда приступим к делу! Раз времени у нас осталось мало, не пора ли нам и впрямь заняться тем, что я пообещал? — и добавил с мягким любопытством: — Если ты, конечно же, не передумала. А Лунет вдруг помрачнела. И сперва долго молчала, и хоть потом обычная ее задорная храбрость вернулась — но отразилась лишь в словах: — Вот еще. Тифанто посмотрел теперь внимательно: — Тогда у меня есть условие, — сказал он. Взгляд девушки под рыжими ресницами насторожился еще больше, но Тифанто как ни в чем не бывало продолжил: — И вот какое: с этого дня мы с тобой больше ни слова не скажем друг другу на твоем языке. Даже за столом. Даже… по вечерам, — и хитро улыбнулся, а Лунет сперва будто бы даже обрадовалась, а потом воскликнула: — Но я ведь не пойму и половины! — Ты услышишь гораздо больше, чем думаешь, — пообещал Тифанто. — И я это придумал вовсе не из вредности, а лишь затем, чтобы ускорить дело. Я ведь тоже не останусь у вас на зиму… — А Варна ничего мне не сказал, — растерялась Лунет. — Оттого, что я ничего не сказал ему, — улыбнулся Тифанто, протянув ладонь, и дрозд порхнул ему на руку, взял с нее несколько зерен, припасенных в награду, и вновь вернулся на статуэтку. Сел на навершие меча, а потом перепрыгнул на голову. Лунет проводила его взглядом туда и обратно, и снова непонимающе уставилась на эльфа, а тот лишь загадал еще одну загадку, и на лицо его наплыла тень мрачной мечтательности: — Я уплыву на север. На материк. И это очень, очень далеко, и может быть, это путешествие займет даже больше одной зимы. — Но зачем? — спросила она и посмотрела почему-то на кошку. Та неторопливо прошлась по комнате, задрав огромный пушистый хвост. — Ты ведь только… — Так ты согласна? — поинтересовался Тифанто, не слушая вопросов, и сперва у Лунет сделалось такое лицо, словно она барахтается в воде — но потом оно слегка разгладилось и прояснилось. Медленно она кивнула, а потом быстро затворила дверь. Белая кошка осталась с ними, поглядывая на птицу, сидящую на статуэтке, безо всякого интереса, словно та тоже была мраморная. — Раз так, пожалуй, мы многое успеем до того, как ты отправишься в столицу к своему отцу. Хоть знания эти и не годятся для королевского двора, и подготовления тебе нужны, пожалуй, совсем другие — но что уж взять со здешнего общества, не правда ли? Сказав это, Тифанто отодвинул стул у маленького столика под витражным окном и приглашающе указал на него рукой. Лунет решительно шагнула вперед — и вдруг замешкалась. Поглядела на стеклянный утес, сейчас просто серый от пасмурности утра. С усилием сглотнула какие-то трудные слова, и сказала другие — но и этих слов, одного только ее тона, презрительного и гордого, и выражения, скорчившегося в ямках тени в глубине глазниц, хватило, чтобы разом все испортить: — Моего приезда хочет не отец, а дядя.***
Море смердело гарью. Запах этот, чуждый, неподвижный, насмерть стоял в воздухе, не поддаваясь ветрам и застревал в каждом вздохе бриза душным слоем меж солью, подгнившей путаницей водорослей на берегу, запахами льда из моря, дорожной пыли под ногами, осеннего черного былья по обочинам тропы и птичьих гнезд на скалах. Костры и очаги не пахли так. Даже пожар, случись он в чьем-то доме, пах бы иначе. Дым и масляная каль, что Даэрон почувствовал на изгибе тропы, стояли вокруг деревни что стража, и эта стража не хотела его пускать, грозила, велела свернуть — но он все-таки прошел, хоть и ступал теперь медленно, не делая движений ни резких, ни лишних. Он разоружился бы перед нею, будь у него оружие с собой. Но Даэрон, как был, спустился по тропе, и гарь поползла за ним по пятам, подталкивая в спину. Холодный мелкий дождь прокалывал одежду, как иголками. Бухта затуманилась водой, а горизонт и вовсе смыло. Но близ от берега все было на ладони: серая бурлящая вода, смурные тени скал. Даэрон посмотрел туда, где был невольничий корабль. Теперь холодный рев накатывал на перевернутую железную скорлупку. Она лежала на боку, увязнув на отливном дне, пустая половинка, ощеренная обгорелыми опалубками изнутри. Вокруг покачивались черные щепки, словно перья огромной птицы, которую распотрошили и разбросали по воде. Сломанную мачту наполовину выволокли на берег; вокруг нее ходили тени, и странным рядом на песке лежали укутанные в обрывки парусов мешки. Когда он прошел мимо, тени с берега тоже стали строиться: оставляли свои дела, поглядывали наверх. Те, кто видимыми находились у домов, заходили внутрь. Деревня пришла в странное движение — не суетливое, не тревожное — но смутная и монотонная что дождь маета подхватила все живое. И эта маета имела направление, и медленно, словно прилив, плыла к нему. Из сыромятни близ берега вышли двое. Даэрон глянул туда и прошел мимо. Потом увидел Нэнара — он тоже прятался в дожде, сидя на крыльце ильмарова дома. Рядом с ним скорчилась на ступенях маленькая фигура, и через несколько шагов Даэрон услышал вой. А Нэнар встал. Ветер хлестнул его собственными косами по лицу, но он даже не поднял руки. Словно по сигналу, двое из сыромятни, и еще по нескольку человек, появившись из дождевой завесы, пошли за ним следом, но Нэнар обернулся, что-то коротко сказал через плечо, и все остановились. И Даэрон остановился на берегу, глядя исподлобья. Флейта заскулила в руке, и он осек ее как трусливую собаку. Теперь он слышал только вой, и когда Нэнар подошел, и меж ними осталось всего несколько шагов, Эванет вскочила и бросилась к нему, а капитан поднял руку, и она налетела на нее, будто не видела, и осталась стоять, вцепившись в его локоть. Даэрону хватило одного взгляда в ее черные глаза на мертвенно-бледном пожелтевшем лице в лохмотьях встрепанных волос, чтобы все понять. Он улыбнулся, вскинув голову. На самом деле, ему хотелось хохотать. Нэнар положил другую руку на рукоять меча, но это был не жест угрозы, а словно и ему стоять было трудновато и он искал опору. — Скажи ему, — велел он, схватив Эванет за руку и вытолкнув ее вперед, и желание расхохотаться сдавило Даэрону горло как петлей — ему показалось, что если он не выпустит его, то задохнется: у капитана жалости к этой женщине оказалось еще меньше, чем у него самого, да только Нэнар об этом вряд ли думал. — Ну же, скажи! Скажи! Она так ничего и не сказала. Соскользнула с руки Нэнара, упала на колени и принялась опять рыдать. — Тогда скажу я, — Нэнар шагнул вперед. Мокрые волосы, лицо, глаза, все серое, все залито водой, вода стекала с него клочьями, струилась по кольчужным колечкам на плечах, стекала с рук, с полов одежды. Она смыла не только цвет - Даэрону казалось, она сейчас смыла даже его имя. — Тогда скажу я, — повторил Нэнар, словно и предыдущие слова смыло тоже. — Когда начался пожар, Ильмар пытался их спасти. С ним пошли еще трое. Плач Эванет сорвался, обломился. Нэнар наклонился, протянув руку, словно хотел помочь ей подняться, но странно вздрогнул и вместо этого сделал еще шаг вперед, и сделал бы еще один, но помешанная улыбка Даэрона не пустила его дальше. Взгляд Нэнара переменился — сперва ожил, а потом в нем наконец проснулась ярость — не вспыхнула, а встала как волна, как белый шквал над головой. И все же он договорил, или что-то договорило за него: — Палуба провалилась. Они мертвы, — и добавил, словно сперва ошибся, а теперь нашелся, что сказать: — Они сгорели. Даэрон все же попытался выплыть. — Я не… Волосы взметнулись как черная вода, лицо упало в нее и потонуло серым камнем. Даэрон даже не понял, пощечина это была, или удар; дождь с неба шел теперь багровый, вплетался липкой лаской в волосы, тянул голову к земле. Пытаясь из-под него выбраться, он отступил на шаг и вялым, будто сонным движением притронулся к лицу. Вместо слов, забитых в глотку, на губах осталась только кровь. Даэрон сглотнул и ее. Эванет снова вскочила, чтобы броситься к нему — и снова упала, а Нэнар будто не заметил. — Не лги мне, — он горько покачал головой, и речь его теперь звучала так, словно он сам оправдывался. — Не лги хотя бы сейчас! Эванет видела тебя! И ты хотел от них избавиться, твердил об этом все время! Но сделать это так… Даже узурпатор был не способен на такую подлость. Я не понимаю! Все эти годы… Все это время! И тогда Даэрон все-таки рассмеялся. А Нэнар говорил, и говорил, словно хотел замуровать его словами, как камнями, но он его больше не слышал. Ему казалось, все его тело от удара пошло трещинами, и из этих трещин наружу что-то рвется. Железный дребезг смеха с трудом всплывал из-под воды, и когда Даэрон снова поднял голову, то увидел, как кто-то бросается к нему с кинжалом в руке. — Нет! — крикнул Нэнар зло и удивленно, как будто оружием пригрозили ему самому, и заступил дорогу. — Прочь отсюда! Убери оружие. Убери сейчас же! — Ну что ты, — тихо сказал Даэрон, а смех все кружил и кружил вокруг него сам по себе, как стая визгливых соек, выучивших пару нот. — Ну что ты, не трудись. Сейчас, подожди… Мне надо сказать тебе кое-что. Только дай сперва сообразить… У тебя, капитан, очень уж тяжелая рука, — он издал глухой смешок и вытер рот от брызнувшей крови. — Давай оставим все эти глупости. Есть кое-что поважнее. — Замолчи, Даэрон. — Ах, вот ты и наигрался добрым именем! — воскликнул он и снова расхохотался. Эванет уже не рыдала, лишь тихо плакала, и ее плач залило дождем. А Нэнар выглядел теперь почти прозрачным. И все же скалой под его гневом Даэрон простоял недолго. Шагнул вперед, торопливо прянул, потому что больше не мог вынести ни слова, и встал очень близко, чтобы шептать на ухо. И Нэнар окаменел — как каменеют от страха и храбрости, почувствовав тычок ножа куда-нибудь в живот. — Помнишь, что я говорил тебе? — спросил Даэрон, царапнув его ухо губами. — Любовь к смертным — это всегда жертва, взамен которой ты не получишь ничего. — Сердце грохотало в голове, ревело словно бык, а может это было море, или белый бык в море. Мокрые серые вихри нестерпимо пахли солью. И едва все это одолев, Даэрон все-таки сказал: — И я ведь не первая жертва, которую ты принес, не так ли? Едва дослушав, Нэнар оттолкнул его от себя с отчаянной силой и беспомощной яростью — так, словно из тела выдирал клинок. Даэрон спокойно отскользнул назад и выпрямился, обретя неуловимую стать секущего с неба дождя. Вокруг стало темно, темно и тихо: кончился дождь, растаяла фигурка Эванет, что так и сидела на коленях. Лезвия мечей истлели и осыпались на камни ржавой пылью, обрушились дома, обрушились и скалы, и даже с небом сделалось что-то не так, как будто звездный ход на нем взбесился и разлетелся не по своим местам — словно между двумя вздохами прошла тысяча лет, и все, кто стоял на этом берегу, давно уже были мертвы — кроме двоих. Даэрона даже повеселила растерянность, с которой Нэнар огляделся по сторонам и не увидел ничего. А может, и разжалобила — но лишь слегка. И хоть непонимание на лице капитана быстро сменилось прежней злобой, Даэрон уже глядел на Нэнара спокойно, слегка склонив голову к плечу. — Сейчас это пройдет, — пообещал он задумчиво и тихо, указав глазами вникуда. И хотел сказать что-то еще, как будто эта темнота предназначалась для совсем иного — но потом поморщился, отмахнулся от глупой мысли — и ушел молча. И это действительно прошло. И когда прошло, вокруг все было по-прежнему. Тихо плакала на коленях Эванет, вокруг Нэнара стояли люди, штормило море и шел, усиливаясь, дождь.