Когда мы стареем, нас оживляет наличие рядом живых существ
Да и тут — не без сказки
»…в конце концов, сиреневые паруса Эретильдо похожи на солнечную утреннюю грозу над городом. На свету я вижу их замысел: тонкая багряная паутина оживляет каждый их вздох, и тогда эти паруса — будто сны, утешающие шторм, разодранный свирепым рогом. А ведь он выглядел столь кротким, этот рог, воздетый на гордой голове морского животного: опутанный поводьями, но свободный и сияющий, как луч луны над облаками. На далеком востоке ему бы приписали способность сбивать с неба звезды, поднимать мертвых с поля боя и исцелять смертельные раны одним прикосновением — но это, конечно же, неправда. Прикосновения не требуется — довольно одного взгляда. Поэтому я к нему не приближаюсь: тут нужно чистое сердце, а не золотые поводья. А я бы, скорее, поседел, и золото стало бы валиться у меня из рукавов само по себе, чем я ступил бы под его сиреневую тень. Прочие корабли одеваются железом и готовятся к войне, загоняемые в волны ревом королевских труб, и сбиваются в гибельное стадо, способное вытоптать целое море. Эретильдо — последний, кто помнит о свободе и о том, кто он есть на самом деле.» Тифанто отложил ветхий лист, и тот по памяти свернулся как ракушка, изнутри изрезанная строем черных ломких рун. Кораблик в стеклянном сосуде, письмо в бутылке, брошенное в волны времени: на них оно качалось потерянным добрых пятьдесят лет и выплыло в его руки, найдясь на темном дне подвала. Конечно, оно больше не имело смысла, и нежный пепел памяти больше ничего не значил: волшебный рог, способный исцелить мертвого, был бессилен против жажды вечно жить. Эретильдо тоже оказался загнан в море, или же утонул. Другой судьбы у него быть не могло. Всем здешним кораблям уготовано железо. На этом острове тени предвидения трудно было различить, не спутав с тревогами смертных земель. Здесь Тифанто сам чувствовал себя смертным — слишком живым, слишком быстрым, слишком тяжелым: время подхватывало и его, пока носилось над головой стаей кричащих на разные голоса птиц. Их было так много, этих птиц, словно они задумали большое переселение, и оттого сбивались в стаю, словно корабли, готовые лететь прочь с острова, но пока оставались в прежнем небе, носились меж белых и розовых башен Роменны, созывая оставшееся время и своими безмолвными плачами бередя души тем, кто не мог летать. Но то у моря. В Арменелосе, должно быть, все не так. Тифанто с силой сцепил зубы на кончике длинной и тонкой черной трубки, на другом конце которой коптил маленький бутон жерла, и фыркнул, разгоняя дымок; писем, найденных в подвале, набралось бы на целый винный погреб. Содержимое их давно перебродило в горький уксус, хоть к горечи у Тифанто давным-давно появилась равнодушная стойкость, как к яду, если бы он каждый день выпивал отраву по чуть-чуть. Он сам бы своим присутствием мог кого угодно отравить, пропитавшись этим ядом: но дети, по счастью, тоже имели к нему сопротивление в силу лишь своего возраста. Его сказки были для них, что для самого Тифанто витражи: старые стекляшки удивительной красоты, мимо которых он бродил, не поворачивая головы, а близнецы готовы были любоваться днями напролет. А ведь и его замки были ржавы: память отворялась каждый раз не без труда. Порой он привирал, как свет: имена звучали по-другому, цвета и цветы менялись местами или превращались во что-нибудь иное. Едва ли близнецы догадывались, что порой он говорил о себе: у Тифанто про запас было припрятано достаточно имен, чтобы рассказать о том, что он видел сам, укрывшись под другой личиной. То было не от стыда — разве что порой, немного; не от ревности — в некоторые воспоминания не хотелось никого впускать, но он решительно отмахивался от своей скупости. А лишь оттого, что они были дети — и что потом, когда они вырастут, на вспаханное волшебное поле легче будет сеять стальные зерна правды о том, что не всегда гордые королевские манифесты ошибались насчет его народа. И подумав об этом, Тифанто поймал себя на мысли, что глядит вперед — туда, где эти дети выросли. Не так уж далеко, но все же — вперед, и Тифанто как будто был уверен, что он там тоже будет. Даже несмотря на то, что теперь его присутствие в их доме потеряло добрую половину смысла. Может быть, виноваты в этом были письма. Может быть, его остановило предчувствие. А может быть, кухарка. Он вернулся в Роменну перед рассветом, когда все еще спали, и его встретила кухарка, вставшая до зари, чтобы напечь хлеба. Как и прежде, она глядела на чужака усталым взглядом, полным ноющей боли как домашней рутиной, но, перешагнув порог, Тифанто впервые подумал, что все же может ей помочь. Женщину звали Таманьянети, и это имя сверкало на ней, как венок из белых маленьких цветов, как если бы она набрала их себе, сбежав поутру из города в долину и решив украсить серые рабочие одежды, и вернулась в дом в подвядшем травяном уборе поверх тугих плетений кос. Косами она смиряла волосы, темно-каштановые и длинные: строгими кольцами, как корабельные канаты, они послушно лежали у нее на голове, а на кухне она прятала их еще и полотняной повязкой. С порога женщина спросила, голоден ли гость — час ранний, но она быстро управится с готовкой. Тифанто ей ответил, что было бы достаточно вина, и буднично, словно так уже не раз бывало, спустился с нею на кухню, бросив на пороге все вещи, кроме флейты. В большой каменной комнате, желтой от жаркого очага и кисло пахнущей хлебной закваской и травяной пылью, Таманьянети оглянулась, словно искала для гостя подобающее место, но тот сам уселся за дубовый грубый стол, наполовину усыпанный белой мучной поземкой. Кухарка принесла вина, и, словно совершила какой-то ритуал, взглянула выжидательно, но без особенной надежды. — И, если нужно, — добавила учтиво, — я спущусь в ледник за чем-нибудь холодным. Тифанто улыбнулся, и довольно откровенно. Нет, это не было уловкой, но его лицо как будто слегка примирило с ним Таманьянети и ее молчание, потому что след на лице эльфа был насмерть человеческим: левый глаз по всему белку залило кровью — как будто темно-синий, почти черный несверкающий сапфир уродливо замкнуло зазубренной ржавой оправой. От этого взгляд казался слегка вывихнутым; синеватая дымка на щеке особенно хорошо была видна в свете огня. — Мне ничего не надо, — сказал Тифанто и устроился поудобнее на широкой лавке, подвернув под себя одну ногу, а Таманьянети взяла большое глиняное блюдо и опрокинула из него на стол серый как камень пузыристый ком, а потом медленно погрузила в него руки, словно это доставляло ей обычное удовольствие даже в присутствии Тифанто. Потом она неожиданно сказала: — У хозяев есть красивый бархат. И шелк. Но шелк — для лета, а сейчас уже настали холода… Моя сестра могла бы сшить тебе что-нибудь такое, что носят здесь. — В предложении ее звучала не забота и не желание угодить гостю, а что-то вроде стыда — словно здешними одеждами она хотела прикрыть чужака и спрятать с глаз долой. Тифанто, было поднеся флейту к лицу, замешкался, и из флейты прорезался удивленный хрип. А Таманьянети отвернулась. Потом, откуда ни возьмись, на подоконник прыгнул серый кот с половинкой уха, уселся, обернув лапы хвостом, и замер словно статуэтка. — Ну вот, опять новый кот, — поморщилась Таманьянети, отчего-то сделавшись небывало разговорчивой, а ведь прежде Тифанто не слышал от нее ни слова, кроме как по кухонной работе. — Все кошки — злые духи, которые принимают приятный облик, чтобы понравиться людям. Одна бровь эльфа едва заметно дрогнула, а Флажолет дернул свернутым в колечко хвостом как скорпион, намеревающийся ударить жалом. — А птицы? — спросил Тифанто, и, разглядев на флейте заново наросшие соленые круги, досадливо поджал губы и положил ее на стол. С тихим потайным щелчком, словно отстегнутый клинок, от черного тела отделилась одна черная косточка, потом вторая; легко, как разбитая, флейта у него в руках рассыпалась на части, и Тифанто принялся старательно оттирать одну трубку за другой краешком рукава. Таманьянети мяла свой хлеб: — Про птиц я ничего не знаю. Но они хотя бы красиво поют. — А вот бархат мне, пожалуй, правда нужен, — сказал Тифанто, с придирчивым прищуром разглядывая распахнутый клапан и истертую подушечку внутри него, и пояснил в ответ на короткий вопросительный взгляд. — Для флейты. Женщина кивнула одним из своих заученных молчаливых кивков. Тесто у нее в руках извивалось и шипело, как змеиный клубок, а лицо выглядело так, словно она была рада, что ей есть чем занять руки. Над очагом вскипала вода, на столе у окна лежали три синие ощипанные птицы, и серый кот поглядывал на них с непристойным любопытством. — Давно ли ты работаешь здесь? — спросил Тифанто, разглядывая на просвет огня тоненькую как игла трубочку. Лицо Таманьянети немедленно помрачнело, словно она ждала этого вопроса: — Давно, — сказала она. — Я была здесь еще до войны. — Вот же странное дело: все непременно добавляют «до войны», или «после войны», стоит мне о чем-нибудь спросить, — удивился Тифанто и не глядя воткнул почищенную трубочку на место. — Как будто впрямь была война! Ваш властитель снарядился в бой — это правда. Привел на материк огромные армии — это тоже правда. Вооружены они были страшно и искусно — и с этим не поспоришь. Но, как я слышал, одного вида его грозной армады, вставшей как горный хребет на горизонте, оказалось довольно, чтобы весь юг — и не только — пал на колени, как трава под ветром. Вот бы все войны были таковы, не правда ли? — Тебе-то что известно о войне? — Ну, кое-что известно, — ответил Тифанто. — Но не об этой. У меня, признаться, чувство, что я что-то важное проспал. Я здесь чужак — прости уж мне мое невежество. Женщина резко разогнулась, словно рассердилась. — Я знаю, отчего ты смеешься, — сказала она, но быстро превратилась обратно в смущенную и хмурую кухарку. — Но эта война — такая же война, как Роменна — осажденный город. Она замолчала, но потом все-таки договорила, хоть и очень тихо: — Здесь не бряцают клинки и не текут реки крови, но — как ты там сказал? Мы поклонились, как трава под ветром. — И снова странность: в городе Верных о Верных говорят шепотом, — сказал Тифанто, и Таманьянети звучно хлопнула рукой по тесту. — Не в городе, — сказала она, — но в этом доме. — В доме, где говорят на запретном языке, — тут же подхватил Тифанто. — В доме, где приняли меня, как гостя. Я понял, — обрадовался он. — Есть Верные, есть те, кто вернее прочих, а есть такие, кто верен не совсем. Таманьянети вдруг звонко рассмеялась, распрямилась и отерла тыльной стороной руки лицо, оставив на нем мучной след, отчего наполовину оно осталось смеяться, а наполовину сделалось белым и печальным. — Шепотом, ты прав. Но все же говорят. Как жаль, что госпожа не дожила до этого дня, — сказала она и развела руками: — Она не дожила, а я — вот, пожалуйста. Может быть, теперь и впрямь все будет по-другому… Тифанто улыбнулся, и на эту улыбку она взглянула, как на кота, и даже отвернулась, будто не хотела это видеть. Но сама, наоборот, повеселела, и даже имя ее расцвело ярче, а ведь Тифанто и без того путался в ее словах, молчании, косах и решениях, и ему все чудилось, что если она расплетет свои волосы, то запоет какую-нибудь старую песню как Лунет. — Кухарке некому тебя выдать. А тебе некому выдать кухарку, которую за разговор с тобой бросили бы в портовую башню. Мой муж в столице, среди людей короля. С войны он вернулся — просто не сюда. Мой старший сын прислуживает в этом доме, и уедет прислуживать в столицу, когда туда отправятся юные господа. Моя сестра живет в этом городе и шьет одежды, а ее муж тайком выходит в море на больших кораблях, ускользая от королевских патрулей, будто преступник. С ним — немало людей, которые поступают так же. Мы живем неплохо, просто осторожно, и чтим законы короля — кроме тех, что посягают на свободу, хоть с этим бы многие поспорили. — Как вас много, — Тифанто с мягкой усмешкой покачал головой. — Как бы мне разобраться, кто кого верней. — Варна знает об этом, — веско сказала Таманьянети, вминая тесто в стол, — годы научили меня печь дюжину видов хлеба и молчанию, но не обману. Так что и тут не стану врать: только после отъезда их отца и дяди мы все вздохнули свободно. Разобраться тут и впрямь непросто. И едва договорив, она очень быстро оделась своим хмурым молчанием, словно замерзла, запахнулась с головой, и из-под него сказала только: — Ты думаешь, кто-то в самом деле помнит, из-за чего все это началось? — спросила она, и Тифанто понял, что именно это все эти дни болело у нее в глазах при виде гостя. — Конечно, нет. Из-за вас? Если честно, в это мне совсем не верится. Мы и сами справились… Вряд ли этими словами она оправдывала его — скорее, умаляла до дурного и глупого сна из тех, что донимали ее сына. А Тифанто, собрав флейту, поиграл по клапанам пальцами, и те издали сухую усмешку, но сам он не сказал в ответ ни слова и поднялся из-за стола, оставив нетронутым вино. Кот остался сидеть на окне, и Таманьянети поглядывала на него недовольно, и уходящему гостю тоже достался похожий взгляд. В прыжках огня и тени поступь его казалась расшатанной. Наверное, из-за этого кухарка и не промолчала. — Госпожа была из тех, кто вернее прочих, — сказала она ему вслед, подражая шутливому тону, с которым сам Тифанто произносил эти слова. И уже по-своему добавила: — Когда-то… И вечером того же дня Тифанто сидел за столом в своей спальне, не в библиотеке. Флажолет дремал на постели, свернувшись клубком поверх горячего бугорка на покрывале — некоторое время назад Таманьянети принесла грелку с углями, как было тут положено по вечерам, и вне кухни они с эльфом взглянули друга на друга так, словно никогда и не говорили. Заодно принесла она и обещанный бархат, но настроения заниматься флейтой у Тифанто не нашлось. Солнце уже садилось, когда постучали в дверь, и вслед за этим Варна шагнул в приглашающее молчание. Он снова был одет для работы, а волосы спутал над затылком клубочком яркого огня; в руках юноша сжимал черные тонкие ножны, перехватив их под горло. Затворив дверь, он сказал без приветствий: — Я хочу кое-что тебе показать. — И, кажется, я знаю, что ты принес, — улыбнулся Тифанто, и, Варна, ободренный его интересом, приблизился к столу и положил на него клинок. На вид легкий, он ударился о столешницу с тяжелым глухим стуком; Тифанто подхватил меч за середину, а потом за рукоять, завитую спиралью и слегка расширяющуюся в центре, как веретено. С тихим щелчком клинок разомкнулся с ножнами и мягко выскользнул на свет из бархатной подложки: жемчужно-матовое лезвие шириной в два пальца проблеснуло неярко и кротко, как шелковая лента, не выдавая обоюдной остроты на первый взгляд. Тонкие струйки рунических письмен стекали по клинку вертикально вниз, как будто его только что достали из воды. Потом Тифанто освободил клинок от ножен целиком и поднял перед глазами за рукоять: меч повис в его руке как котенок, схваченный за загривок. — Слишком тонкий, слишком легкий… — сказал Тифанто, разглядывая надписи, и это прозвучало как мягкий и ласковый приговор. — Хоть и ему можно придумать танец, — и вопросительно взглянул на юношу: — Но ты ведь не затем показываешь мне его? — Это меч моей матери, — сказал Варна. — Я увидел, как слуги укладывают его вместе с остальными вещами… Но я, пожалуй, напишу отцу, что мы его не нашли. Мне не хочется отдавать его. — Понимаю, — согласился Тифанто и вернул клинок в ножны. Повторный щелчок был тих и легок словно вздох. — А что же твоя сестра? — Ей нет дела до мечей, — отмахнулся Варна, а потом нахмурился. Блуждающая по черной струнке ножен улыбка гостя подтвердила, что спрашивал тот вовсе и не о клинке, но Тифанто как ни в чем не бывало положил меч на стол и заметил: — У него любопытное имя: Единорог. — Кит с севера, похожий на швейное шило? — улыбнулся Варна. — И впрямь — похож… — Но все-таки оружие это не церемониальное, — сказал Тифанто. — Он, судя по письменам, довольно стар… Разве ты не знаешь его истории? — Нет, — Варна пожал плечами. — Я и не знал, что он здесь, в доме. По правде говоря, я даже не знал, что он вовсе существует. В руке у статуи в саду такой же меч… Мы с сестрой всегда думали, что это было сделано для красоты. Потому что так положено. А потом мельком взглянул на эльфа, словно намеревался подсечь его на крючок: — А если бы мне и вздумалось — ты бы научил? — Разве я похож на учителя фехтования? — Тифанто удивленно вскинул брови. — Ты сказал мне, что можешь убить, — напомнил Варна. — В самый первый день. — Ах, вот к чему ты это все… Всякий может, — подтвердил Тифанто и беспечно пояснил: — Но это делает меня лишь убийцей, а не воином. И что-то мне подсказывает, твои желания от этого довольно далеки. Варна поджал губы, как ему показалось, весьма уязвленно, а эльф спрятал свою улыбку в облачке дыма и спросил: — А отчего ты не тренировался раньше? В Роменне разве не найдется для тебя учителей? — Отец учил меня, когда я был ребенком, — не слишком охотно ответил Варна. — Но мы, конечно, лишь дрались на палках и без конца учили увороты, стойки и прыжки. И это было не слишком увлекательно. — Да, обращению с мечами сперва и учатся на палках, — пожал плечами Тифанто. — И это не слишком увлекательно — до первых синяков. Ты, наверное, полагаешь, что я должен непременно быть по-особому искусен в обращении с оружием? Ну, придется мне тебя разочаровать: я плохой боец. — Я так и думал, — заявил Варна, взглянув на его лицо, но Тифанто это ничуть не задело — в ответ он рассмеялся почти бесшумным, как пляска огня в камине, смехом, и таким же веселым и немного злым. И это веселье все еще поблескивало у него в глазах, когда Тифанто взглянул в окно. Окно его спальни было одним из трех лесов этого дома: ночные стрелы сосен, осколки желтых игл, клубы дыма-мха, сова-луна с зелеными глазами, разметанные лисьим бегом травы из слоистой бирюзы, и черные как угли соловьи, которые не пели раньше первых утренних звезд, и оттого сейчас выглядящие как прорехи пустой стеклянной тьмы. — Почти стемнело, — сказал Тифанто и поднялся. — Не хочешь ли составить мне компанию и прогуляться в порт?