Who could deny these butterflies?

— Я недостаточно хорошо оценил вашу работу, господин Хуа? Назовите же цену.       Се Лянь не намерен отступать. Но Хуа Чэн продолжает молча смотреть на него затравленным взглядом. Се Лянь слышит, как за спиной, в виду прервавшегося исполнения музыки, начались недовольные перешёптывания и кашель. Тогда Се Лянь понимающе кивает и, не забирая денег, проходит на своё место. Где-то через минуту пришедший в себя Хуа Чэн начинает играть заново. Сидящий в зале Се Лянь, едва заметно улыбаясь, наблюдает за игрой этого некогда виртуозного пианиста, сейчас исполняющего незамысловатые мелодии.       Что же заставило вас отказаться от такой блестящей музыкальной карьеры, господин Хуа? Ответ на свой вопрос Се Лянь собирается получить сегодня вечером. Он ловит себя на мысли о том, что так же, как когда-то Хуа Чэн переживал за любой его промах, Се Лянь переживает каждый раз, когда, как ему кажется, Хуа Чэн отыгрывает слишком длинную паузу или пальцы его резко соскальзывают с клавиш. Где-то через полчаса Хуа Чэн уступает сцену джазовому квартету. Се Лянь одним взглядом приглашает его присесть к нему за столик.       Перед Се Лянем — нетронутый ужин, перед Хуа Чэном — бокал молока. Со стороны, безусловно, смотрится необычно и даже забавно, но Се Ляня мало волнуют чужие насмешливые взгляды. — Зачем ты здесь, гэгэ? — Хуа Чэн двигает к нему деньги.       Гэгэ… Се Лянь поправляет собранные в густой хвост волосы, а затем, кротко улыбнувшись, распускает их, надев резинку на изящное запястье. — Мы оба знаем ответ, господин Хуа.       Се Лянь замечает, что взгляд Хуа Чэна вновь прикован к его кулону с алым кленовым листочком. На мгновение Хуа Чэн скрещиват свои глаза с глазами Се Ляня, который отвечает на невысказанный вопрос: — Да, — он деликатно прикасается к украшению кончиком указательного, — вот так. Всё поняли? — Кажется…       Кажется ему… Се Лянь расправляет плечи и раскрывает ладони, всем своим видом показывая, что готов услышать правду. И ничего кроме нее: — Господин Хуа. Сегодня у вас не получится сбежать. Во всяком случае, я верю, что вы не станете этого делать. — Что бы тебе хотелось узнать, гэгэ? — Для начала, — Се Лянь мило склоняет голову набок, — скажите, что случилось с тем, кто когда-то так называл меня? Где он сейчас? Где Сань Лан? Ведь он исчез вместе с вами. — Всё так… — Хуа Чэн принимается тихонько отбивать ритм по кромке стола, будто перебирает клавиши. — Но исчез он гораздо раньше, чем познакомился с тобой. — Как такое может быть, господин Хуа? — У ответа на твой вопрос есть предыстория. — В таком случае, я бы хотел её услышать.       Хуа Чэн хватает губами воздух, а затем начинает свою тихую исповедь: — Когда-то я тоже был юн и полон надежд, гэгэ. Я грезил музыкой, мечтал посвятить ей всю свою жизнь. А ещё жаждал признания. Но все мои чаяния и надежды раз за разом разбивались о суровый вердикт преподавателей консерватории: хорошее исполнение, но не талантливое.       Се Лянь сглатывает ком в горле. Слова Хуа Чэна задевают его собственные раны. — Уверен, они не раз пожалели о столь поспешном вердикте. На том концерте ваше исполнение было безупречным. Если не сказать большего… вы играли гениально.       Хуа Чэн качает головой, между бровей врезается глубокая складка: — Вряд ли ты помнишь, но я сказал тогда: моё умение играть — оно совсем от другой силы.       Се Лянь прикусывает нижнюю губу и виновато улыбается: — Если честно — не придал этим словам значения. Возможно, я был слишком зол на вас за обман. — Понимаю. — Так что вы имели в виду, говоря о другой силе? — И об этом я тоже расскажу тебе. В какой момент мною овладело непреодолимое отчаяние. Я сдался. Начал пропускать занятия без уважительной причины, а вечерами пропадал в дешёвых барах и ресторанах. Если бы ты мог представить, как мне было стыдно — моя семья отдала последнее, чтобы я мог учиться в консерватории. Что ж, их надежд я тоже не оправдал. Я не знал, ради чего мне жить дальше, ведь музыка была смыслом моей жизни. Я взывал ко всему, к добру и злу, лишь бы хоть что-то могло помочь мне. А в какой-то из вечеров познакомился с одним человеком. С такой же повязкой на месте правого глаза. По крайней мере, в тот момент, я не подвергал сомнению, что это человек. Под воздействием алкоголя мы разговорились. Вернее, это мне нужно было выговориться. Меня выслушали. И без лишних экивоков предложили помочь. Правда, небезвозмездно.       Хуа Чэн усмехается с грустью, а затем продолжает: — И всего-то требовалось от меня — пожертвовать одним глазом. Я думал, что этим ограничивались мои жертвы. За это передо мной открывались невероятные перспективы — блестящее музыкальное будущее и, что было так важно на тот момент, настоящее. Я мог мгновенно поправить своё материальное положение. А ещё получал возможность менять облик и моментально оказываться в другом месте.       Се Лянь слушает, испытывая двоякие ощущения. Рациональная часть его отказывается верить в подобное. Но за время его пребывания в качестве преподавателя в доме Хуа Чэна случалось слишком много необъяснимого. Последний замечает его замешательство: — Да, гэгэ, это кажется невероятным. Я и сам поначалу не воспринял предложение всерьез. Но, видишь ли, эти силы умеют делать заманчивые предложения, от которых сложно отказаться. Я поддался искушению, тем более, он не требовал с меня мгновенной расплаты. Наоборот, мне предлагалось убедиться, что все сработает. И только тогда заплатить. — И всё сработало, как я понимаю? — Да. Преподавателей будто подменили — на каждом занятии я стал слышать лишь похвалу. Да и сам видел, насколько изменилась моя манера игры. И техника. Мне стали подвластны любые, самые сложные произведения. Больше не нужно было беспокоиться о достатке. Вся моя жизнь преобразилась. И перспектива потери глаза казалась такой мелочью. Но вместе с глазом я потерял гораздо больше. — А именно?..       Хуа Чэн отводит взгляд, а затем удручённо роняет на ладони: — Ты спрашивал о Сань Лане… Если бы не моя жажда лёгкой славы и незаслуженного признания, я мог бы им и остаться. Он — моя душа. Он — прежний я. И чем дальше я погружался во тьму — тем быстрее исчезал я настоящий. В какой-то момент я уже не мог предстать перед тобой в его облике. — Хм. Ваш истинный облик даже успел без спросу полезть ко мне с поцелуями, — с иронией произносит Се Лянь. — Да. И за это я прошу у тебя прощения. Конечно, не только за это. За весь обман, за то, что ввёл тебя в заблуждение насчёт моего умения играть. — Зачем вам вообще это понадобилось? — Я видел, как несправедливо к тебе относятся, как не замечают твоего трудолюбия и самоотверженности. Прочувствовав на собственном опыте, каково это, когда все твои усилия кажутся напрасными, я больше не мог терпеть подобного отношения к тебе. Но была и другая причина. — Какая? — Я боялся, что в какой-то момент ты тоже поддашься отчаянию и будешь готов на всё, лишь бы разорвать этот замкнутый круг из неудач. И только узнав тебя лучше, я понял, что страх мой был напрасен. Ты бы никогда не пошел против собственной совести, гэгэ. Ты всего добился сам. А я лишь хотел, чтобы ты поверил в себя. Прости, что позволил себе так много.       Се Лянь по-прежнему до конца не может поверить в услышанное. Но и причины врать для Хуа Чэна он не видит. Поэтому он вдыхает поглубже и говорит с тревожной тоской наблюдающему за ним Хуа Чэну: — Наверное, мне нужно встать и уйти. Но есть ещё что-то, что на даёт мне сделать этого. Как бы там ни было, только рядом с вами я мог ступать по жизни уверенно и свободно… будто даосы по облакам. — Гэгэ… — И всё равно не понимаю: допустим, вы получили свой талант и всеобщее признание нечестным путём. Но что произошло — то произошло. Что помешало вам и дальше шедеврально исполнять музыку, собирая лучшие концертные залы мира? — Милый гэгэ. Это лишь кажется простым — жить чужой жизнью. Со временем всеобщее признание и поклонение перестали приносить мне радость. После бурных оваций и моря так любимых мною цветов публика расходилась, а я оставался в одиночестве. Все видели во мне лишь талантливого музыканта, но никто не видел во мне человека. В конечном итоге, получив всё, чего так жаждал в юности, я оказался лишённым простых радостей, доступных обычным людям. Я никого не виню. Я просто больше не смог играть чужую роль. А ещё я потерял того, кто стал мне дороже всего на свете. Мнимая успешность не принесла мне счастья. Так что — всё более чем справедливо, гэгэ. Ты исполняешь шедевры музыкальной классики на самых дорогих инструментах в мире, а я играю заурядное попурри из современных мелодий на дешёвых пианино в ресторанных залах. Все по-честному, гэгэ. Так, как и должно быть.       Се Лянь хочет возразить, но в это время к их столику подходит администратор заведения и просит вернуться Хуа Чэна за инструмент. — Вот и всё, гэгэ. Теперь ты знаешь правду. И всё, что я осмелюсь попросить, это позволить мне быть незаметным зрителем на твоих выступлениях. Обещаю больше не совершать оплошностей и не попадаться тебе на глаза. Просто знай: я навсегда останусь твоим самым преданным невидимым поклонником. — Я пришел сюда сегодня не для того, чтобы это была наша последняя встреча, господин Хуа, — успевает сказать Се Лянь, прежде чем взволнованный Хуа Чэн покидает его.       Через два дня будет ещё один вечер нескончаемых оваций. Когда Се Лянь спустится к своим поклонникам, из толпы зрителей рука с длинными музыкальными пальцами протянет ему букет из кремовых оттенков роз.       А потом будет тихая и молчаливая прогулка по заснеженному Берлину. В какой-то момент Се Лянь, забывший сегодня перчатки, начнет дуть на свои озябший пальчики, пытаясь согреть их горячим дыханием. Не говоря ни слова, Хуа Чэн расстегнёт куртку и, взяв холодные руки смущённого гэгэ, прислонит их к своему животу. От тепла кожи Хуа Чэна Се Лянь почувствует лёгкие покалывания, лучами расходящиеся от позвоночника по всему телу. — Можно вопрос? — прошепчет Се Лянь. — Конечно, гэгэ. — Кто сейчас согревает мне руки? Сань Лан или Хуа Чэн?..