***
Поехал по контракту в Сирию в надежде спасти побольше голодающих детишек, не выдержал увиденного — не выдержал правды, хочется сделать ремарку — пинками был возвращён в родной штат, где заступил на службу в местный отдел полиции с целью защищать своих сограждан. Тонкая бровь самопроизвольно подлетает на лоб. Надо же. Надо же ещё иметь неповторимый талант быть таким самонадеянным идиотом. Цинизм помогает выдёргивать самое важное из текста, и чем больше чёрно-белых строчек преломляются на хрусталике и проходят сквозь стекловидное тело, тем сильнее Чигири, интерпретирующему текст на свой манер, хочется удручённо вздохнуть и вышвырнуть бумаги в мусорку. С железной логикой идиотов нереально спорить — железо в их шариках и роликах очевидно окислившееся, ржавое настолько, что только в металлолом и на переработку в учебники с практикой для интернов. И у этого тоже, разумеется — таких ничему жизнь не учит. Мысли утяжеляют голову точно чугунные гирьки. Чигири не жалеет себя, но отчётливо чувствует, что его тонкая шея явно неспособна выдержать лишний вес. Пальцы торопливо заправляют волосы за уши, локоть укладывается в подлокотник, щека — в левую ладонь, пока правая утягивает за собой стопку бумажек. Смена позы помогает расслабить затёкшие мышцы, Чигири растекается по сиденью, трётся спиной о спинку кресла и вяло разминает голеностоп, давая себе короткую передышку перед тем, как вновь вернуться к работе. Пора бы выделить отдельные двадцать минут на зарядку, двадцать — на перекур с коллегами, и ещё двадцать — на просмотр «Современной любви». Когда-нибудь он досмотрит. Когда-нибудь, но не сегодня. Осеннее солнце ещё немного согревает затылок, Чигири подставляется ему и ворочается, небрежно спихивая рабочие кеды с ноги. Поджимает голень под себя, точно курица-наседка в ожидании цыплят, и наконец обращается к тексту, ныряя в его суть всем своим аналитическим сознанием. Находясь на службе в полицейском департаменте, был вынужден нейтрализовать полоумного ребёнка, возомнившим себя достаточно богоподобным для того, чтобы прийти на физкультуру ради массовой стрельбы в школе. Немногим позже имел честь ликвидировать ветвь наркокартеля и подержать на руках умирающего напарника, а затем — что в принципе закономерно после случившегося — замкнулся в себе и стал страдать от психопатологических переживаний, вследствие чего был отстранён от службы и направлен родственниками на лечение. Какая же жалкая у тебя история, Кунигами Рёнске. Какой же ты, блин, ненормальный. Невыносимый просто — слабым соплякам не место на поле боя, а они всё бодаются со своей ранимой психикой. Примерно так мыслит прожжёный опытом мозг, собирая крохи важной ему информации при ознакомлении с этим личным делом. Хёма раздражённо вздыхает, сетуя на то, что додумался полезть в медицину вместо какой-нибудь журналистики, и потирает переносицу. Нет, на самом деле, парень с фотографии не выглядит таким уж отвратительным, тупым или отбитым — парень с фотографии в основном похож на милый божий одуванчик, пробившийся сквозь асфальт, и — возможно, — Чигири чисто из личных симпатий к таким военным даже смог бы проявить толику сочувствия его горю, если бы не… Зрачки пробегаются по пушистым контурам волос. Спускаются к спокойным, уверенным в действиях хозяина глазам. Осматривают загорелые, румяные щёки. Кунигами Рёнске. Не, реально божий одуванчик какой-то. Плечи почему-то порывисто сутулятся, Чигири валится локтём на другой край кресла и топает ногой. Так, его явно ведёт куда-то не туда. Шея коротко хрустит, пристальный взгляд ещё раз прилипает к личному делу. Да, Кунигами Рёнске милый. Да, Чигири непременно пожалел бы этого бедолагу и угостил конфеткой из вазочки на одной из полок, если бы на столе, прямо перед сеткой капилляров, лопнувшей от чтения с экрана компьютера, с завидной регулярностью не появлялись такие же характеристики. Абсолютно такие же — Чигири слишком часто лечит эти обезображенные души, поэтому постепенно черствеет, начиная подозревать у себя атрофию эмпатии и иже с ней. Реальность циклична, нравственные установки социума неизлечимы, и с похожих друг на друга фотографиий, скромно забившихся в уголок каждого листа — прямо как в дешёвом каталоге телемагазина, ей-Богу — на Хёму постоянно, изо дня в день смотрят молодые, крепкие парни, прошедшие добровольную контрактную службу в вооружённых силах. На цифровых носителях и на бумаге личности этих пациентов обрываются ровным срезом между ключицами и шеей, но Чигири лучше любого полиграфиста знает — внутри их тёплых тел, прямо под слоями уязвимой дермы, медленно истлевает некогда несокрушимая, бескомпромиссная вера в справедливость громких речей, излагаемых власть имущими в микрофоны с лоснящихся от чистоты трибун. Ещё Хёма прекрасно осведомлен о том, что их правители никогда не говорят невыгодную правду и не предупреждают доверчивых гражданских о синхронной гибели тех надуманных постулатов, на которых кое-как построена человеческая природа. Президенты и министры всегда отправляют своих граждан на смерть, если на кону стоят деньги. С осознания данного факта любым из преданных ими и начинается правда. Запоминаются перелёты между континентами, бряцанье оружием в первоклассной амуниции и воронки от взрывов. Переплетаются с темнотой звероподобного психогенного ступора, липким, уничижительным страхом и остекленевшими, припорошенными жгучими песками взгляды друзей. Ошибочно выжившим всегда хочется верить, что падшие под натиском канонад и заминированных полей просто спят под колыбели своих матерей. Безутешных матерей, прижимающих к дрожащим от рыданий рёбрам их оторванные конечности, но вот перед кристально зоркими глазами вдруг возникают госпитали, и обманывать себя уже не выходит. Церебрум прожигает напалмом истерик, реактивные депрессии продираются в вены запахом железа и пороха, закладывают бесчисленные часовые бомбы в черепную коробку, и временный тремор конечностей перетекает в глубокий, пронзающий насквозь стыд, тщательно скрываемый за личиной эмоциональной тупости. Эти мальчишки — немногим позже думает Чигири, смакуя на языке тёплый брусничный чай — его ровесники, состоящие из того же набора костей и мяса. Разница в том, что они — ходячие мертвецы, а он — живучий инфекционист, патологоанатом и паразитолог в одном лице, пытающийся выдернуть их ноги — иногда одну, а иногда только туловища — с того света. И Кунигами Рёнске с его проблемами тоже придётся тащить на своём горбу. Горб, конечно, ненастоящий — у Хёмы ровная осанка, — невидимый для не-профессионалов, но обрушиться может так, что носителю не поздоровится. Тонкие ухоженные пальцы крутят кружку по выдуманной оси, чай глухо плещется о бортики. Чигири задумчиво причмокивает, прислоняя напиток к губам. Уже послезавтра он возьмёт на себя ещё одного смертника, получается. Настенные часы за острым плечом отсчитывают секунду за секундой, неуклонно двигаясь к моменту знакомства. Чигири не ждёт, но в груди внезапно прорезается непонятный зуд, а на кончиках пальцев проступает пот. Подобные странности совершенно точно не входили в его планы на ближайший день — Хёма вытягивает шею и непонимающе хватается за ту самую бумагу, привлекшую его внимание. Кунигами Рёнске, двадцать четыре года. До смеху пушистые волосы, похожие на одуванчик. Ровная линия челюсти. Большие, ясные глаза. Ветеран боевых действий. Предварительный диагноз — посттравматическое стрессовое расстройство. Малиновые радужки глядят на этот правильный, идеальный портрет чуть дольше положенного, Чигири сидит без движения, царапая край керамики зубами. Уголок страницы темнеет и топорщится между подушечками пальцев, кружка бесшумно опускается на стол, и блестящие губы искажаются в грустной, отчасти ироничной ухмылке. Куда ты вообще полез со своей наивной миной, дурной ребёнок?***
Ночью были заморозки. Чигири чувствует их холодок, спускаясь на кухню. Заиндевевшая трава на крохотном участке в совокупности с запотевшими стёклами в гостиной поднимают настроение на достойную планку, с высоты которой даже завтрак в забегаловке через дорогу от их госпиталя наверянка зайдёт на ура. Пожалуй, под такое визуальное сопровождение взаправду не грех собраться чуть быстрее привычного темпа. Малиновые радужки отвлечённо рассматривают продрогшие лица прохожих, вилка кромсает панкейки на ровные ломтики. Чигири смакует кленовый сироп на языке и думает о том, что стоит заказать добавку. Вкусно. Восхитительно вкусно, хоть пой, хоть падай в объятия тарелок. Не сказать, что он не любит поесть — кажется, любой нормальный человек получает удовольствие от приёмов пищи, — просто первая декада ноября приятно покалывает нос приближающейся зимой, снегопадами, корицей и тёплым шарфом. Чигири безумно любит зиму, потому что в это время года не только легче дышится, но и на порядок радостнее заниматься рутиной в ожидании повторения вечного цикла. Уверенность в продуктивном начале дня — и сезона в целом — упрямо движется вверх по кубической параболе, несмотря на настойчивые звонки одного криминального авторитета, с которым Хёма познакомился ещё во времена студенчества. Телефон ставится на беззвучный, свитер мягко прилегает к горлу, даруя удивительный комфорт, кресло ощущается головокружительно удобным, а некогда травмированное колено не напоминает о себе той пульсирующей болью прямиком из-под сентябрьских дождей. Под каким углом ни посмотри — всё классно. Даже чадящая кружка на коврике для мыши мысленно нарекаетая эксклюзивным граалем с самым божественным ягодным чаем во всей галактике, но стоит двери открыться — без стука, без извините, без здравствуйте, — как внутри довольного всем Чигири что-то с треском обрывается. Обрывается с таким запредельным уровнем децибел, что пальцы холодеют, счастливый блеск в глазах частично меркнет, а крупная шерстяная вязка на груди вмиг превращается в тугие титановые цепи. Ведь в проходе стоит никто иной, как Кунигами Рёнске. У него высокий рост — навскидку под метр девяносто, — чуть отросшие пушистые рыжие волосы и похожее на камень тело, от которого так и сквозит всевозможными типами агрессии, начиная от вербальной и заканчивая вероятной физической. Ни капли жизнерадостности. Ни капли дружелюбия. Спасибо, что без костылей — инвалиды с ПТСР вообще похожи на машину для убийств, лишённую смысла существования. Узкие ладони принимаются ползать по штанинам, как неприкаянные, сердце никак не находит себе места и испуганно шмыгает между рёбер. Чигири незаметно — этика крайне важна, клиент должен чувствовать себя в безопасности, даже если врачу стрёмно — косится на тёмную ткань лонгслива, скрывающего массивные, грубые предплечья его нового пациента. Секундного осмотра хватает для того, чтобы сделать вывод: вполне возможно, что Рёнске Кунигами склонен к проявлениям аутоагрессии. Конкретнее — к самоповреждению. Но это пока поверхностно. Это пока не точно. Это ещё предстоит узнать. Стук его шагов отбивает набатом по брюшине, и Хёма, ведомый выработанными трудовыми рефлексами, осторожно распрямляется во весь рост. Мягкие волосы цепляются за волокна шерсти, тонкие руки — в отличие от подавляющего большинства предыдущих сеансов — так и рвутся скреститься на груди на правах живой брони, и этот защитный механизм еле удаётся сдержать. Чёрт возьми. Густая рыжая чёлка чуть покачивается, Кунигами двигается глухой бетонной плитой на буксире в режиме замедленной съёмки. Проходит по ковру с видом брошенного на убой животного, которое не собирается бороться с алчным до крови мясником с планшетом для записей, и даже не поднимает взгляда, когда опускается на диван мешком с костями. Дикость с цинковым гробом из прессованных двухсотых на плечах. Кожаная обивка тихо поскрипывает под его весом, Чигири мимолётно оглядывает крепкие, широкие бёдра, очерченные натянутой тканью. Пальцы отпрыгивают от брюк и ложатся на край стола. Хочется постучать. Нервно постучать. Пробить насквозь и спрятаться в дырку трусливым страусом. Ладонь бесшумно обращается в кулак — на всякий случай, потому что хочется недопустимо-нешуточно — пока внимательный взгляд сползает вдоль чужих ног, сплюснутых тяжёлой ношей своего обладателя. Чигири с поразительной уверенностью в своих намерениях считает, что всецело занят предварительным анализом личности Кунигами, хотя зрачки какого-то хрена задерживается на складках между его разведённых колен и отдают сигнал к яйцам. Пиздец. Мякоть ладони становится скользкой, как кукурузное масло. Брови чуть не изгибаются под прямой угол, Хёма догадывается, что через пространство меж тазовых невозможно подобраться к глубине души, невозможно узнать человека, изучить его повадки и привычки. Ну или — может быть — вычленить самый мизер, отсылающий к детским травмам, и всё равно это вообще не сюда. Сюда — что-то такое неправильное, отчего на границах чувствительности невнятно покалывает и приятно потягивает. Губы Чигири покрываются коркой натянутой улыбки — неправильно позволять зарождаться этому, вообще-то. Но Хёма любит ставить свои эмоции немного выше своей работы, поэтому… Вот дерьмо. Рёнске вдавливает себя в диван основательнее прежнего. Привыкает? Ага, как же — стоит Чигири подумать об этом, как пока ещё не благодарный пациент наклоняет голову настолько низко, словно ещё немного — и рухнет на пол, а дальше застынет бездушной восковой фигурой, для спасения которой придётся вызывать скорую. Вокруг комков в глотке неуклонно оборачивается мнимая тишина. Тиканье часов давит на мозги, язык чешется поздороваться то ли из вежливости, то ли из чистейшей вредности — далеко не каждый психиатр образцово-показательный, Хёма этого не стесняется. Разрез рта ощущается поразительно клейким, дотошный взгляд акцентируется на стиснутых кулаках с натянутыми на них манжетами. Острые костяшки деформируют ткань и непрозрачно намекают помалкивать, но Чигири внезапно для себя расцветает в приветливой улыбке — да плевать он хотел на все эти намёки. Вообще плевать, серьёзно. — Добрый день. Я — ваш лечащий врач, Чигири Хёма. Вызубренное до зубного скрежета приветствие произносится хорошо, точно, с расстановкой, и издевательской подноготной — к гадалке не ходи, с таким психиатром недолго устроить дуэль. Но Кунигами ничуть не реагирует. Вот ни крошечки. Суетливость проходится вдоль нервных окончаний лихорадочным накатом, Чигири на автомате поправляет волосы и незаметно, крайне долго выдыхает нагретый лёгкими воздух, концентрируясь на лохматой макушке. — Как я могу к вам обращаться? Рыжая чёлка слегка покачивается. Огромные плечи на удивление пластично прижимаются к бычьей шее, а из-под густых волос выглядывают тусклые, лишённые блеска глаза. — По имени. В левом подреберье что-то вздрагивает, малиновые радужки бликуют на солнце. Хёма на мгновение забывает о том, кто он такой и откуда вылез, Кунигами глядит в его глаза несколько мучительно-долгих секунд, а затем опять гнёт шею к полу. — Вы же в курсе всего, я знаю, — сдавленным шёпотом произносит он, дёргая кулаками невпопад. На щеках теплеет — голос Рёнске глухой, грубый, со слабой хрипотцой, как у цепного пса государственной машины, привыкшего рычать и лаять по команде. Титановые цепи обвивают кишки тысячеградусным пламенем, Чигири теряет связь с трёхмерным пространством, моргает и поспешно прячется в кресло — нельзя забывать о соблюдении дистанции. Ни в коем разе нельзя. Утончённые пальцы отстранённо сжимают жёсткую резинку на карандаше, что случайно попался под руку, кипы бумаг на клавиатуре пестрят чужими диагнозами, поверх которых светится уже знакомый портрет. Война меняет людей, но грузные звенья отчего-то спадают к ногам — человек с такой простецкой физиономией вряд ли бы стал машиной для убийств. По-крайней мере, даже теперь он совершенно не похож. — Хорошо, Рёнске, — в последний раз взглянув на простодушного мальчишку на распечатке, подаёт голос Чигири. Сердце само собой возвращается на место, ноготь протыкает ластик, а не в пример себе проницательные зрачки выглядывают из-за монитора на его теперешнее состояние. Хёма оставляет карандаш в покое и прочищает горло. — Расскажите, зачем вы сюда пришли? Изучающий взгляд лихо проносится по касательной напряжённых мышц на руках. Кунигами глухо хмыкает, будто бы считает наводящие вопросы ничем иным, как мудацкой шуткой, и не отвечает. Чигири терпеливо подбирается, выстраивая оборону, подпирает щёку кулаком. — Я не буду на вас давить, мы не на допросе, — объясняется он. — Просто рассказывайте, как есть. Как вам будет удобно. Вопреки таким заверениям, Кунигами продолжает молчать, словно разговаривают не с ним, а с кем-то другим — по видеосвязи в смартфоне, по веб-камере, которой так-то нет, как угодно, короче говоря, но точно, железобетонно не с ним. Чигири поджимает губы и тянется к любимой кружке с вечно остывшим чаем. Важных деталей на его подкорке пока что ноль, работа предстоит безусловно долгая, но уже сейчас можно сделать важную пометку о том, что тот неиспорченный идеалист из уголка личного дела полностью отличается от нынешнего Кунигами Рёнске. Нынешний Кунигами Рёнске, вполне вероятно, всё такой же бесхитростный, прямолинейный и мягкотелый с изнанки, но совершенно неконтактный, совершенно закрытый, слово- и пуле- непробиваемый, и это однозначно будет крайне тяжёлый случай.***
Тяжёлым случаем оказывается не установление контакта, а то, как часто и пристально он смотрит. Уже на третьем сеансе Чигири ощущает первые фантомные касания на своём теле. Ломаные, прерывистые, пьяные — ноль координации и уверенности, несмотря на напускную организованность — они пронизывают до костей, бесцельно блуждают вдоль кадыка, опоясывают ворот водолазки приятным теплом, робко щупают изгиб талии и забираются за бортики пиджака дрожащими пальцами. Прикоснись нормально, если так хочется, чего ты боишься? — Как доехал? Не замёрз? — скрестив бледные пальцы в замок за заслонкой из монитора, подаёт голос Чигири. Угол экрана показывает прогноз погоды — в Миннеаполисе сегодня плюс двадцать три по Фаренгейту, — за стеклом сияет пронзительно-чистое небо с трассерами из самолётов, и розовые губы вновь цветут уверенной — пускай и немного напускной — улыбкой. Пускай, с Рёнске просто не будет. — Нормально, — коротко полоснув чуть ниже носа глазами, отрезает этот мальчик-одуванчик. Под ключицами против воли начинает биться немного быстрее нужного, Чигири выгибается в позвоночнике, вполне оправдано опасаясь того, что его застанут врасплох. Давать клиентам забавные прозвища наверянка не совсем профессионально с его стороны, но так гораздо проще не замечать, что зрачки Кунигами абсолютно пустые. Как у бесчестно выпотрошенного зеркального карпа, брошенного в жухлую траву на берегу безмятежного озера. Хёма неслышно ступает по гнили ветром, ползает по отсыревшим веткам, держа на помутневших зрачках свой цепкий, твёрдый, но дружелюбный взгляд — выверенная доза сочувствия не помешает. В особенности сейчас, когда подручных средств нет, и желеобразные потроха приходится собирать голыми руками. Ладони упираются в бережок столешницы, колёсики шуршат вдоль стыков ламината. Движимый законами физики Чигири отъезжает на своём мини-троне поближе к кожаному дивану. Скорость замедляется, но подошвы чиркают по полу с новой силой и обогреватель под столом устало, безысходно щёлкает. Пиши — пропало. Ведь Кунигами опять смотрит. Ловит каждое движение стеклянными склерами, забирает себе без остатка. Малиновый волос сползает по шее, Чигири без единого звука — за исключением мерного дыхания через приоткрытый рот — глядит в ответ. Похоже на идиотские переглядки висельника с вырванным из толпы зевакой, и верёвке на чужой шее нет никакого дела до того, что Хёма выспался, получил зарплату за октябрь и зевать ну совсем не хочет. Пряди ниспадают с его узких плеч и щекочут молочные щёки. Кунигами улавливает их перемещения, как запрограммированный локатор, ведёт шеей следом. Поджимает бескровные губы. Горбится. В этом угрюмом жесте нет ровным счётом никакого кокетства, только вот кровь всё равно приливает к лицу Чигири отнюдь не из-за теплоёмкости волосяного покрова. Он мостит острый подбородок на ладонь. Давит кожу кожей. Забрасывает ногу на ногу. Сжимает. Пульсация между становится до дрожи приятной. Мерзость. Как бы то ни было, установки и убеждения гласят, что каждый врач должен свято чтить профессиональные кодексы наряду с негласными правилами поведения. Чигири правда согласен, иначе бы не смог задержаться на своей должности аж на четыре года, но телу на сдерживающие его социальные стержни абсолютно наплевать. — Как у тебя дела в целом? — дружелюбно тянут голосовые связки. — Как себя чувствуешь? Сердце бьётся быстрее и быстрее, молит о помощи кого-то несуществующего и жмётся к хрупким рёбрам. Отголоски пульса откликаются внизу живота и вибрируют между бёдрами, потому что Кунигами по-прежнему смотрит. Радужки под его ресницами напоминают выжженое поле боя, мясистые пальцы неловко вертятся по придуманной им оси. Пересохшие губы раскрываются совсем чуть-чуть. — Пойдёт, — отмахиваются они. Ржавчина в глазах наливается лучами солнца и едва уловимо светлеет. — У тебя-то как?***
Одна из главных задач психиатра — умение проводить чёткую черту, отделяющую личное от рабочего, чтобы не навредить ни себе, ни пациенту. Чигири не сказал бы, что это безумно сложно, но сам процесс напоминает последовательное разделение сухожилий и мышц хирургическим скальпелем. Дилемма заключается в том, что мышцы не могут полноценно работать без сухожилий, а сухожилия не могут сохранять своё назначение без мышц. Остаются только варианты с протезированием. Но командный центр в условиях данного прецедента не может отдать сигнала — командный центр валяется в мусорке и поэтапно отмирает наряду с логикой. До зубного скрежета курьёзный случай — Чигири купается по локоть в своей крови, палит на сверкающие рыжики вокруг чужого зрачка с расстояния в полметра и очень надеется успеть пришить всё на место, чтобы не натворить делов. Сердце обливается кипятком при мысли о том, как оно будет при поцелуе. Сердечные клапаны разъедает серной кислотой, потому что поцелуи здесь категорически запрещены. Кунигами не моргает — продолжает щупать своими зрачками из-под жёсткой чёлки, спускается к коленям и шумно сглатывает слюну. Потрескавшиеся губы напряжены до такой степени, что продольные трещинки собираются гармошкой. Чигири видит на них следы от резцов, мечтает вылизать, как будто слюна реально помогает лечить раны — о, рот самое грязное место, которое можно придумать — и подъезжает гораздо ближе. — Ты кусаешь губы, — по-особенному неловко объясняется он, пока пальцы очерчивают озвученное место в воздухе. Суженные на свету зрачки Рёнске чуть-чуть расширяются. Чигири подмечает этот момент тянущим зудом в яйцах, но упрямо игнорирует факт появления у себя огромной — весом в центнер — ахилессовой пяты: — Когда это происходит? В смысле, что служит причиной? Снизу слышится глухое шебуршание. Кунигами счищает заусенец ногтём, дёргает кадыком и зашторивается пушистыми волосами. Белые вены на крупных ладонях врезаются в кожу. — В последний раз сегодня утром, а причина всегда разная. Чуть ниже пупка всё-таки завязывается взволнованный, эластичный узел, Чигири плотнее прижимается к сиденью, чтобы ненароком не поплыть от своих бушующих фантазий. Создаётся впечатление, словно он уже знает ответ на вопрос, который ещё не успел задать, но его мягкие губы с шумом приоткрываются, и между ними едва не просовывается неуёмный язык. Чигири неуловимо играет желваками и подсознательно проклинает свою выдержку. — О чём ты думал? — спрашивает. Тиканье часов колесит по его нервам асфальтоукладчиком, пристальный взгляд Кунигами ездит по щекам и растерянно путается в длинной пряди на переносице. — О том, почему такому человеку, как ты, приходится разговаривать с таким, как я? — отвернув голову ко входу, признаётся он. — Я не могу понять, почему я прихожу к тебе и каждый раз чувствую, что ты какой-то особенный. Грузное тело кажется таким уязвимым, что Чигири внезапно загорается идеей перешить его заново, собрать по частям — что-то от железного дровосека, что-то от чучела, самое важное — от Великого Гудвина. Скрепить там, настегать здесь, заколоть на швах табличку «не думай о плохом». Услышать историю о голодающих стариках и детях в Сирии, доходчиво представить, какое лицо бывает у мертвых подростков с дробовиком руках, разузнать о смерти напарника из уст единственного свидетеля — не считая беспристрастной нагрудной камеры — на четвёртом сеансе. Тем же вечером проникнуться, оттянуть себя за волосы, всхлипнуть в потолок и понять, что конкретно попал. Почувствовать незримую связь и предложить попить свой — свой, только свой, Чигири вечно жадничает с коллегами — чай на пятом. К ночи ощутить острое нежелание есть и пить в одиночку на своей просторной кухне. Поговорить о предпочтениях в музыке, кино и сериалах, постараться откреститься от собственных слабостей колкими словами, увидеть дрожь по чужим ногам и услышать смешливое «мне жутко холодно, сделай чай, пожалуйста» на шестом. Злиться на себя перед телевизором и жалеть о сказанном в два часа ночи. Рассказать о своём детстве, искренне рассмеяться, заметив смешинки в уголках чужих глаз и продемонстрировать шрам на колене в течение седьмого. Думать о том, что не зря проебался в лёгкой атлетике в старшей школе, рассматривая собранные в файл грамоты, сидя на углу кровати. Выслушать про его школу, его родителей и сестёр, понять его мотивацию и влюбиться в его наивность на восьмом. Линчевать себя до следующей встречи и слышать лязги цепей в течение прогулки по свежему морозному насту до ближайшего крутлосуточного за выпивкой. Дотронуться до пышной рыжей макушки, потрепать колючие прядки вложив, в это действие абсолютное принятие его загонов на девятом сеансе. Ощутить, как прежняя жизнь раскалывается, мастурбировать в душе тем же вечером, задерживая кратковременную память на фантомном осязании в своей узкой ладони, кончить с его именем в горле и сжаться в комок на постели. Кунигами, наверное, тоже узкий. Чигири едет головой от своих чувств, Чигири неистово боится их, но также неистово хочет понять. Почувствовать его так, как никто и никогда не чувствовал. Перестать опираться на осточертевшие беседы морали с желаниями — вторые выиграют, даже если первые пойдут на хитрость и набьют их карманы увесистой квартальной премией. Заглянуть в глаза с расстояния в десять дюймов в середине десятого. Сосчитать короткие, тонкие ресницы на нижнем веке, выучить узор вокруг зрачка, впитать чужое дыхание щекой и почувствовать несмелое касание в ответ. — Мне рядом с тобой спокойнее, — странно выдыхает Кунигами, держа тонкое запястье в слабой, неуверенной хватке. — Прости, я просто реально не знаю, почему. Врёт — даже Чигири со своим отрицанием знает, что он знает. В Миннеаполисе сегодня плюс десять по Фаренгейту, солнце почти не греет, в отличие от шерстяных носков и раздвоенного двигателя внутреннего сгорания на уровне ушей и члена. Хёма наклоняется немного ближе к чужому лицу, утыкается лоб в лоб и чувствует жгучий лазерный прицел на затылке — кажется, безжалостное в отношении оступившихся общество вскоре наденет на его голову мешок и мстительно обольёт бензином. Спичка уже рядом с тёркой. Всего один щелчок. В воздухе пахнет забродившим чаем, его шампунем для волос и его духами, Чигири завороженно бегает по лицу Рёнске расширенными до отказа зрачками, не смея отдёрнуть руку. Румянец добирается до кончиков ушей, шершавые пальцы гладят косточку на изящном запястье. Они грубые, провокационно-ласковые и мокрые. Их бьёт хаотичный тремор, и его природу теперь возможно определить на все сто. — Может быть, ты хочешь сходить куда-нибудь на выходных? Только стены кабинета знают, кто из них двоих первее произносит этот вопрос. Только Чигири бьёт кулаком о стол в опустевшем кабинете, чувствуя запах опалённой кожи в своих ноздрях.***
Предел тесного общения с клиентом ведь не зря имеет чёткие разграничения — психиатр не имеет никакого морального права внедрять своё истинное «я» в установленную связь. Не зря говорят, что период санации должен бла-бла-бла, круто, идите на хуй, делить с вами гражданство не означает делить мировоззрение. С такой инфантильной резкостью рассуждает Чигири, топчась по своей кухне. Дверь во двор приоткрыта на треть, сквозняк плывёт по лодыжкам и проникает под кожу. Хёма кутается в махровый халат и смотрит на искрящиеся сугробы с непоколебимой решительностью. Зима скоро кончится, утопающие в ночи облысевшие живые изгороди снова разгорятся процессом фотосинтеза, и Чигири, пока ещё есть подспорье, прижимается губами к тёплой кружке. Вкусовые рецепторы отдают брусникой и спиртом. Какой идиот придумал мешать сладкий чай с выпивкой? Чигири Хёма. Ещё вопросы? Голос разума затравленно отмалчивается, свободная ладонь ложится поверх оттянутого кармана и ждёт первой вибрации. Встреча через два часа. Свидание, блять. Чигири болезненно кривится — он никогда прежде не загонялся из-за того, что не может отлипнуть от телефона, но не смеет перестать думать о синяках под нижним веком Кунигами, похожих на проталины в заснеженных оврагах. Он до помешательства любит зиму, это правда. Но Кунигами, кажется, любит ещё больше.***
Мальчик-одуванчик наблюдает за ним в кафе с выражением лица того, кому нечего ловить от этой жизни, поддерживает разговор о поездке в Калифорнию, но резко прячется в сложенные крест-накрест руки и затихает. Скрывается в своём рукотворном панцире, отсвечивает хитином до самых ушей, будто страшится ляпнуть что-то лишнее. Рыжие волосы подстрижены, нежная кожа на хрящиках всё ещё хранит остатки летнего загара, но зоркий взгляд Чигири умеет отличать румянец от последствий прогулок по жаре. — Я так и не спросил, как ты провёл Рождество? — с честной заинтересованностью вопрошает он, как бы случайно задевая чужую ногу под столом. Кунигами прерывисто выдыхает в предплечья и вновь показывается из-под своего укрытия. Глаза блестят так, как никогда прежде. Робко, но ярко. — Думал. Мысок ботинка протискивается между чужих бёдер — массивных, крепких, наверянка упругих бёдер, сексуальных, особенных, самых-самых — и бесшумно упирается в ребро противоположного кресла. Кунигами скашивает глаза вниз. Переводит взгляд вверх. Нервно сминает губы. Шуршит ладонями по искусственной коже на обивке, будто по клеёнке. — Ты?.. Длинные пальцы невозмутимо ловят ложку за хвостик и принимаются размешивать какао в чашке, Чигири лукаво склоняет голову набок и облокачивается локтём на стол. — О чём же ты думал? — возвращается к прежней теме он. Мальчик-одуванчик смущённо отводит взгляд. Мешки под его глазами чернеют в тени от чёлки проплешинами от зажигательных снарядов, Чигири задевает его лодыжку — какая напряжённая — своей и ведёт немного ближе. Штаны можно постирать, пускай пачкаются — Хёма сам оплатит химчистку. Загорелые щёки Рёнске вспыхивают пуще прежнего. — О тебе, — с хрипом разжимаются его обветренные губы. — О том, чем ты занят, с кем отмечаешь, отмечаешь ли вовсе. Интонация впервые за всё время общения хотя бы отдалённо напоминает человеческую, и Чигири хочет проверить, насколько сильно Рёнске может расправить свои новые крылья. Как ярко он может загореться. Каким оттенком проявится его истинный цвет. До какой температуры прогреется его шумное, свистящее дыхание. Малиновая прядь стекает по тонкой переносице, Чигири врезается нижними рёбрами в стол, не считая присутствие других посетителей чем-то важным — никто не имеет той же значимости, что обрёл Кунигами Рёнске — и чувствует слабое прикосновение к ключицам, поверх которых стекает слой толстовки с начёсом и слабая коса. — Куда собираешься поехать после ужина? — спрашивает Хёма, склоня голову набок. Рёнске снова смотрит. Инстинктивно дёргает кадыком, сгибая пальцы. В ямочке под хрупкой костью ощущается тепло чужого тела. Рыжики вокруг его зрачка рассыпаются, пульсирующая вена на широкой шее не сможет выстоять в битве с безмерной жадностью. — Не знаю. Сёстрам сказал, чтобы особо не ждали. Такой недвусмысленный ответ врезается в барабанные перепонки взрывом сигнальной ракеты. Чигири улыбается. Конечно же, он в курсе, что сейчас метнёт охотничий нож в чужое сердце, но такие клинки — с зазубринами и загнутым, крючковатым кончиком — всегда становятся обоюдоострыми. — Поехали ко мне?***
Дыхание спирает у входа в дом, Чигири набрасывается с порога, забив на куртки, и с несвойственной своей женственности силой вжимает в стену с нежным поцелуем. Губы у него мягкие, ухоженные, будто бархатные. Язык — гладкий, обволакивающий жар. Рёнске теряется под его давлением всего на минуту, но ему вдруг чудится, что все войны бессмысленны, что мёртвые гражданские болтаются в на лианах с цветами во рту, освобождая место свежим рядам тех, кому по умолчанию невозможно помочь, а тот прежний мир, который ещё недавно был опустошён, уничтожен, вскрыт просроченной консервной банкой, теперь вывален на жухлую траву в зареве от взырвов и брошен догнивать. Брошен догнивать удобрением для нового у ног Чигири. У этих божественных ног, к которым был прикован взгляд с самой первой встречи. Строгий взгляд прожигал его, не давая есть и пить вместе с семьёй, некогда непоколебимая гордость душила до приступов в тёмной комнате, но теперь Кунигами видит многое, видит другое, и он готов упасть, преклониться, но всё ещё не готов выражаться словами. Зачем говорить, если можно дёрнуть крепкой шеей, перейти с до дрожи приятных губ на бледные запястья и преданно облизать подставленные руки? Хёма замирает, Рёнске выглядывает из-под полуприкртытых век и прерывисто высвобождает воздух из лёгких. Плевать на грязь. На всё плевать, кроме Чигири Хёмы. Его большие глаза ширко распахнуты, его малиновые радужки горят фонариками и носятся от ресницы к реснице. В ушах воют сирены воздушной тревоги, Кунигами вбирает пальцы в рот, хватается за руку, открыто демонстрируя то, что ему всё нравится, нетерпеливо ласкает каждую фалангу, обвязывается вокруг коротким языком, и припухшие от поцелуев губы напротив искажает улыбка, думать о природе которой совершенно не хочется. Даже если ему забавно, Рёнске уверен, что у него в паху тоже коротит скопившееся возбуждение, и от этой шальной мысли в лёгких скапливается вода, будто бы Кунигами не стоит на своих двоих посреди коридора, а падает в трясину из забродивших ягод. Запах чужого тела дурманит, протекает в вены морфием, с которого нереально соскочить без смерти и последующей реинкарнации. Реальность мешается с вымыслом и капает на мозжечок горячим потом, в куртке тесно, в белье неудобно и мокро. Рёнске выпускает пальцы изо рта, утопает в чужих зрачках и опирается на колени. Между его трясущихся от волнения рук звенит пряжка ремня, Чигири пялится сверху вниз, оглаживая щёки ласковым взглядом, и выгибается бёдрами навстречу. — Хочешь отсосать прямо в коридоре? — с придыханием спрашивает он. Необходимо кивнуть — на вопросы главного всегда надо кивать, — ещё необходимее вытеснить дрожь в животе, возвращающую к первому выстрелу в живую цель — Рёнске хочет убедиться в том, что сейчас не солдат. Пусть прошлое остаётся в прошлом и напоминает о себе гораздо реже: сейчас Рёнске возбуждённый, обсаженный расплавленным свинцом чужих прикосновений, усыпанный шрамами от ножевых — где-то своих, где-то от врага — и с задубевшими ногами, но точно не солдат. Губы прижимаются к острым коленям, большие руки ведут вдоль мягких волосков на стройных бёдрах. Кунигами гортанно урчит, поднимаясь поцелуями выше — Чигири внизу такой же яркий, как сверху, такой же горячий и вкусный. Сверху вжикает молния, под пуховиком Рёнске настоящий парник, но его глаза всё равно жмурятся от удовольствия, а жёсткие пальцы с наслаждением ложатся на ягодицы Чигири. Горло расслабляется и принимает его целиком, сразу на всю длину, на языке оседает пот, соль естественной смазки и мускус, но Рёнске совершенно не тошно. Тошно было бы без этих звонких стонов, без ладони на макушке, с иглами по лохмотьям мягких тканей и цевьём автомата на шее. — Пожалуйста, не так быстро, — всхлипывает этот потрясающий голос. Загривок осторожно щекочут нежные ладони, Чигири придерживает под шею и сам толкается в тесноту глотки, задавая нужный темп, заполняя рот Кунигами собой, пока крепкие, окаменевшие от желания руки насыщаются анестезией по тазовым костям и вдоль внутренней стороны поджарых, мягких ляжек. Грубые пальцы неумело хватаются за яички и перекатывают их в ладони, Чигири изгибается дугой, упирается спиной в стену и широко раскрывает рот. Настолько прелестных звуков ни в одном порно не будет. Рёнске ласкает ими слух, прерывисто сопит, сбивается в дыхании, ритмично вжимаясь в мягкие волосы, и считает сумасшедший пульс Чигири языком. Нет, такой не сосчитать. Его ноги и лицо блестят от испарины, их неповторимое изящество восхищает не меньше, чем благодарные, ласковые касания за ухом и у загривка и рассказы о сериалах про любовь наряду с отрицанием важности таких отношений. Тогда Кунигами тосковал, боясь показаться лишним в чужом мирке, но теперь он хочет подчиняться ему и защищать его, хочет слушать его высокопарные рассуждения и обнадеживающие речи круглые сутки, брать его и отдаваться ему, не боясь проснуться посреди ночи от кошмаров, где жгучие пески пустыни выдавливают твои склеры из глазниц дулами автоматов. Челюсть немеет, глаза сушит до слёз, но Кунигами терпеливо таращится в упор — наверное, не хочет видеть клеймо неприкасаемого на изнанке век — и подхватывает его под ягодицы, чувствуя холодные капли слюны на своём кадыке. Хёма пытается дотянуться до них, но безуспешно — его тело оплавляется, ему ещё немного до финала, и Рёнске доведёт всё до конца. Каждый из них вот-вот умрёт — и тот, кто мечтал не очнуться в госпитале, и тот, кто гуляет по полю одуванчиков с улыбкой миротворца. Сердце бьётся быстро, быстрее, чем при адреналиновом шоке, язык трётся о головку, ладони мягко ложатся на румяные от желания щёки и оттесняют в сторону, срывая последние пломбы. — Я хочу вместе с тобой, — дразнится Чигири, наклоняясь ниже для нового поцелуя. Кунигами сминает эти губы своими, слышит лязг молнии на своей куртке, и хочет скулить от радости — Хёме тоже совершенно не тошно. Снаружи шелестит и вихрится февральская метель, но в комнате жутко душно. Впрочем, самое то. Так теплее. Путаться ногами в пуховом одеяле, нависать сверху его мощного тела и бережно вжимать его щекой в подушку, не теряя зрительного контакта — самое лучшее решение. Коленки шелестят по простыням, Чигири скрывает пылающие скулы и нервно вздымающуюся грудь за распущенными, сырыми после душа волосами. Похолодевшие пальцы зарываются в пушистый затылок до самых корней и легко оттягивают назад. Снова продавливают, массируют, отвлекая — Кунигами мычит, выгибает шею навстречу и подставляется ласкающей его ладони. Его мощное тело полностью обнажёно — обнажены его шрамы, его узловатые, гладкие мышцы, видна линия загара по рукам и загривку. Чигири невольно любуется им — у Кунигами сильное, мясистое тело и зрачки по пять центов, как у наркомана во время прихода, горячие уши — достаточно провести по ним языком, чтобы обжечься — и тёмное пятно от слюны на подушке. — Хёма, не смотри так, — просит он. Зардевшая шея легковерно открыта, светлые ресницы покорно дрожат. Чигири кивает и прикусывает плечо, слизывая языком свежую соль и отдушки геля для душа. Мышцы под зубами напрягаются, точно железные, Кунигами глухо охает и хрипит. Да, он болен на голову, но он тоже нуждается, он полностью обезоружен, добровольно взят в заложники и привязан — он ещё ни разу не называл Чигири ни по имени, ни по фамилии, предпочитая использовать нейтральное «ты», и такое смещение в сторону конкретики определённо относится к прогрессу. — Я хочу рассмотреть твоё тело получше, — лизнув выступающий позвонок, подбадривает Чигири и спускается тёплой ладонью вдоль вдавленного в мясо позвоночника. — Ты безумно красивый. Рёнске вздрагивает и начинает ёрзать, потирясь членом о постель. — Не надо меня нахваливать, — со свистом упрашивает он и тут же прогибается в пояснице, как приручённый зверь. — Нет, надо, — осаждает его Хёма, спускаясь лёгкими поцелуями вслед за рукой, но тут же смягчается: — Я не могу молчать, прости. Кунигами обречённо вздыхает и комкает в руках подушку. Белеющие вены на его крупных предплечьях выглядывают из-под кожи, и Чигири случайно обращает внимание на бледно-розовую полоску на запястье. Неровную, всего одну, но глубокую. Кунигами Рёнске действительно склонен к самоповреждению, но влюбляться до беспамятства склонен ещё больше, и Чигири на все сто уверен, что ни за что не подведёт. Не отпустит, поможет. Он решил это ещё давно, а сейчас тупая блажь прибавляет ему стойкости и льется по венам сладким, жутко сладким чаем, хотя должна пахнуть порохом и кровью. Настольный светильник не даёт должной освещенности, но этих несчастных люксов хватает для того, чтобы упиваться наблюдением за тем, как между грубых, подкачанных ягодиц блестит бесцветная смазка. Чигири проводит пальцами по сведённым вместе ногам, размазывая оставшуюся. Жёсткие рыжие волоски цепляются за ногти, узкая ладонь разминает мурашки на задней стороне бёдер, оглаживает округлую, крепкую задницу. Хёма отчаянно ждёт идиотского «а я думал, мы с тобой друзья». Он правда ждёт, что Рёнске скажет что-то подобное и остановит. Ждёт, вновь прижимаясь губами сзади и лаская его затылок непослушными пальцами. Ждёт, всасывая кожу на пояснице в рот и отпихивая пяткой одеяло. Ждёт, прижимаясь указательным пальцем к скользкому от лубриканта входу. Сверлит чужую переносицу взглядом в последний раз — обратного пути не будет, — но Рёнске лишь ведёт ошалевшими зрачками по закушенной губе Чигири, вжимается в подушку с новой силой и смешливо приопускает веки. — Давай. Мы же договорились. Звучит как «я пережил выстрел в брюхо, сквозное ранение в плечо и ножевое в паре дюймов у лёгкого, а ты паришься о моей заднице». Скажи, ты реально идиот? Разве не он сказал в душе, что сам хочет тебя трахнуть в ответ? Вопрос самому себе остаётся неотвеченным, Чигири машинально хмурит брови, думая о том, как сделать лучше и безболезненнее, и аккуратно нажимает подушечкой на расслабленую плоть. Ладонь опирается на смятую, влажную простынь, длинные волосы спадают на чужую поясницу. — Потерпи, сейчас будет неприятно, — единственное, на что хватает словарного запаса Хёмы от осознания того, что вот-вот произойдёт. Вокруг фаланги сжимается тёплая плоть, Рёнске порывисто приподнимается на локтях и тянется к губам через плечо. Чигири целует развязно, медленно — указательный входит сразу наполовину, а нёбо ловит слабый стон. Можно глубже. Нужно глубже. Хёма дёргает кадыком, пропуская вибрацию вниз по горлу, открывает глаза и вспыхивает до самых плеч — рыжие радужки закатываются под верхнее веко, а обкусанный рот открывается шире. Кунигами насаживается сам, подаваясь назад, ноги зажимают его бёдра, а свободная ладонь успокаивающе разминает бока и ягодицы, гладит мощные, рельефные ноги. Всё будет в порядке. Да, всё будет в порядке. Сбрендившее сознание сосредотачивается на том, как размягчаются тонкие, шелковистые стенки, пропуская его всё дальше и дальше. Чигири готов выть из-за того, какой Рёнске горячий и узкий внутри. Какой он потрясающий, когда конвульсивно подрагивает, истекает ручьями пота на висках и шее, и совершенно не сдерживает голос, будто бы не умеет, будто бы неопытен, и эта мысль бросает Чигири в лихорадочную, полную экстаза дрожь. Брать его, вжимаясь влажными от испарины бёдрами в прохладные ягодицы, оказывается ещё приятнее. Чигири лежит сверху, навалившись на него всем весом, запутав его в своих прядях, слившись с ним воедино, вплавившись костями в кости, и двигается так плавно, как только может. Головка раздвигает его изнутри, соски скользят по мурашкам на сведённых лопатках, Рёнске откидывается головой на плечо, отталкиваясь ладонями от матраса, и застенчиво прячет взгляд под веками. — Кажется, я сейчас реально отъеду, — сбивчиво простанывает он, неравномерно подмахивая бёдрами. Его нутро обжигает член, любовно обнимает вдоль каждой вены, пропуская до конца, Чигири бережно обхватывает и накрывает его массивную кисть своей. Пальцы широко гладят его живот, безуспешно пытаясь протиснуться к члену, Хёма морщит лоб на свою тупость, обхватывает мускулистую грудь, вбивается в него до пошлых шлепков о грубую кожу. Рёнске растрёпанный, Чигири стонет в край его открытого рта в полный голос, задевает губами щёку, подбородок и скулу и снова целует. Он совершенно не верит в то, что секс способен исцелить Кунигами, он понимает, что сейчас они только на верхушке айсберга, но Хёме совершенно не страшно принимать удары чужого прошлого, как своего, и равнять их с землёй без шанса на восстановление. Не страшно падать на его широкую грудь, забираясь в объятия после секса — те самые идиотские объятия, которые он считал ничем иным, как плацебо — и произносить нетипичное для себя: — Не приходи ко мне на сеансы. Так нельзя. Кунигами замирает. Молчит, как при первой встрече, и его большое сердце, кажется, и вовсе не бьётся. — …Почему? Интуиция подсказывает, что что-то происходит, Хёма ошалело отнимает щёку от тёплого торса и зависает, чувствуя резкую горечь на языке. — Господи, нет, это не то, что ты подумал, — пытается объяснить он, потому что это действительно не то. Миннеаполис спит, за окном плюс десять по Фаренгейту, а по щекам Кунигами самовольно льются слёзы, которые Чигири вытирает вместе с неразборчивым шёпотом о том, что он просто боится вылететь с работы из-за отношений и сейчас совершенно не шутит.