Гляди на море впрок

                    Страх. Первое чувство, которое просыпается вместе с Гермионой — всепоглощающий, клокочущий страх.       Совершенно необязательно быть самой умной ведьмой своего времени, чтобы понять — попалась.       Этот запах. Сырость, кровь, земля. Этот холод. Пронизывающий до костей, забирающийся под кожу, превращающий кровь в лед. Эти решетки камеры. Её камеры. Личные апартаменты в подземельях.       Блядь.       Пока Грейнджер позволяет себе лишь моргать, она старается думать. Всё, что у неё осталось — мозги. Без волшебной палочки маловато, но хоть что-то.       Насколько они могут помочь сейчас, когда тело будто свинцом налито — сил нет даже затекшую ногу передвинуть, не то что встать?       Кожу на щеках нестерпимо тянет. Так и хочется впиться ногтями и чесать. Чесать, пока из ран — а они безусловно у неё были — снова не хлынет яркая кровь.       Начнем с малого? Гермиона шевелит пальцами на руках. Они слушаются, но так плохо, будто механизм её суставов заржавел и теперь двигался вопреки.       Мало-помалу ей всё же удается растормошить тело, заставить себя двигаться через боль. По ощущениям сломано ребро и, кажется, лодыжка. Или это простой вывих. Жаль, она не медик. Хотя, как бы ей это помогло сейчас?       Нужно осмотреться, пока здесь никого нет. Пока она одна в этом пугающем полумраке. Свет факела на дальней стене, там, за решетками, пляшет перед глазами. Дает понимание, что зрение чертовски расфокусировано.       Твою. Мать.       Холодная стена, на которую Грейнджер привалилась спиной, даёт нужную опору, но совершенно точно не даёт надежды.       Шаркающие же шаги вдалеке дают лишь новую порцию ужаса. Не сейчас. Она ещё не готова.       Мужская фигура появляется быстро. Увалень. Просто огромный мужчина, она его не знает. Возится с решёткой, распахивает дверь и движется к ней.       Надо что-то делать.       Вот только, даже если бы у неё были на это силы, она ничего бы сделать не смогла.       Она не боец. Сколько бы Рон ни пытался поднатаскать её по рукопашному бою, это не её стихия. Ей не справиться с этим бугаем. Не сработает «подсечь под ноги и повалить на пол».       Голос Уизли пронесся в голове так отчетливо, что захотелось даже рассмеяться. Какой. Хреновый. Совет. Рональд.       Остается просто смотреть, как этот мудак неспешно приближается к ней. Кот с загнанной в угол мышью, не иначе.       Осознание приходит быстро и почти безболезненно: она умрет здесь. Эта камера рано или поздно станет её склепом.       И, вероятно, лучше бы это случилось побыстрее.       — Очнулась, — произносит мужчина с такой скукой, что Гермионе становится не по себе еще больше, если это возможно. — Зря, конечно. Но мне же лучше, что ты не сдохла.       — Да пошел ты, — через силу цедит Грейнджер.       Блестящая мысль. Послать в пешее незнакомого нет-сомнения-Пожирателя-Смерти, когда сама едва ли можешь ногами пошевелить. Но где наша не пропадала, а?       Удар прилетает быстро. Молниеносно оставляя жгучий след на щеке. Откуда мужчины знают, как бить женщин так, чтобы было разрушающе больно?       — На твоем месте я бы заткнулся, — спокойно произносит он, разгибаясь. Когда только наклониться к ней успел?       Ой, да знает она. Мог бы и не лезть с рациональными советами. Если только они не о том, куда засунуть свою гордость.       — Пошел. Ты, — снова здоро́во, Грейнджер.       Вот, кажется, и незнакомец так думает. Вздыхает как-то обреченно. И опять боль.       Но теперь хотя бы еще и темнота.       Понять бы, сколько она длилась на этот раз. Потому что, когда Гермиона в следующий раз открывает глаза, перед ней совершенно необъяснимо стоит стакан с водой и тарелка.       Тарелка с почти голой костью и ошметком, судя по всему, картофельного пюре. И нет приборов. Как у собаки.       Этот натюрморт почти нереален. Почти как галлюцинация. Инородная картинка в предлагаемых обстоятельствах.       И Грейнджер требуется минута, чтобы решить, что перевесит — жажда и голод или боязнь того, что её отравят.       Очень медлительная цепочка рациональных рассуждений заставляет выбрать выживание. Хотели бы убить — убили. Влить веритасерум — вольют, никуда не денется. А жить-то нестерпимо хочется, несмотря ни на что.       Поэтому она пьет. Мелкими глотками, пытаясь удержать стакан в трясущихся руках. Но пьет.       И ест. Мерлин, ест руками холодное, склизкое пюре и тоже медленно. Драккл его знает, как давно её желудок пуст. Нельзя быстро.       Вдруг мысль о кусочке шоколада почти убивает. А что если она никогда его больше не попробует? Вот так просто. Больше никогда.       Как только тарелка вновь оказывается на полу, то исчезает вместе со стаканом.       Значит, следят. Следят за ней, как за личной зверушкой в зоопарке. Знать бы только, кто смотритель.       Не то чтобы Гермиона была рада, что провела, судя по всему, немало времени в отключке, но плюсы в этом несомненно найти удалось. Как минимум, тело стало слушаться чуть лучше.       Не слишком-то уверенно, но Грейнджер поднимается на ноги, держась за шершавую стену.       Нужно думать. Думать, как убираться отсюда ко всем дракклам. Но для того, чтобы выстроить в голове хотя бы подобие плана, нужно понять, насколько всё плохо.       Несколько неспешных шагов, отдающих болью в правой лодыжке. Мерлин, как же противно хрустит мелкая россыпь щебня под её кроссовками.       Глухая стена. Угловая камера. Упрямая решетка с толстыми прутьями. Расстояние между ними чертовски маленькое. Даже если они — кто бы это ни был — изведут её голодом, голова никогда не пройдет в эти щели.       Хорошо. Что еще?       Гермиона аккуратно оборачивается, но и внутри камеры не видит ровным счетом ничего, за что можно бы было ухватиться, с чего можно было хотя бы начать обдумывать план побега.       Камень. Бесконечный камень, украшенный разве что хаотичными царапинами — о их происхождении Грейнджер старается не думать.       Судно. Ночное, мать его, судно. В крайней степени унизительное. Но, вероятно, не унизительней необходимости справлять нужду на пол в углу.       Ни окон, ни какого-то источника света кроме факела за пределами камеры. Ни даже посторонних звуков.       Хотя, был один. И Гермиона может лишь надеяться, что он не станет причиной её сумасшествия — где-то капает вода. Капля за каплей, методично, будто метроном.       Грейнджер снова разворачивается к решетке и, прихрамывая, подходит к внушительному на вид замку.       Волшебной палочки у неё нет, но магия то никуда не делась.       Она, может, и магглорожденная, но даже по её венам, смешиваясь с «грязной» кровью, течет волшебство. Бурлит лавой, искрит на кончиках пальцев оттого, что заперто в теле и сидит там впроголодь, не имея выхода.       Попытка на грани наивности, но она всё же пробует. Подносит руку к замку и тихо шепчет те отпирающие, которые знает. А знает их она в избытке. И когда ни одно из них не работает, Гермиона вполне понимает, что попала не к необразованным егерям.       Она попала к тому, у кого есть мозги. Кто не оставил волшебницу один-на-один с незаколдованным замком, уповая лишь на отсутствие волшебной палочки.       Вот же блядство.       Вполне возможно впервые в жизни Гермиона Джин Грейнджер не имеет ни малейшего понятия, что делать дальше.       Остается лишь надеяться на то, что придет кто-то, кто может отпереть эту дверь, и совершит ошибку. А она должна будет ею воспользоваться.       Обязательно.       Но никто не приходит.       Сложно сказать, сколько это длится, потому что никакого временного ориентира у Гермионы нет.       Периодически появляются еда и вода. Насколько это системно, Грейнджер понятия не имеет.       Она пыталась считать капли между «обедами», но каждый раз сбивалась. К тому же, эта информация всё равно дала бы мало.       День сейчас или ночь? Ни намёка. Здесь всегда одинаково темно, одинаково капает вода, одинаково пляшет огонь факела. Серьезно, он будто насмехается над ней, отбрасывая причудливые тени на мертвом камне серой стены.       Гермиона же теперь сидит на холодном шершавом полу и пытается защитить свои воспоминания. Почему-то она ни на секунду не сомневается, что в её голову попытаются залезть. Рано или поздно.       Стандартное обучение окклюменции предполагает способ, при котором волшебник строит воображаемые стены, кирпичик за кирпичиком, пытаясь отгородить то, что нужно надежно спрятать.       Вот только её учил Северус. А к нему никак нельзя применить слово «стандартный».       Снейп учил её строить зеркальную комнату. Те же стены, только поверхность должна не прятать напрямую, а отражать. Создавать иллюзию — смотри, всё перед тобой. Махинация, достойная педагога.       Жаль только, что именно это искусство было для Гермионы болевой точкой, невосполнимым пробелом, ремеслом, которое никак не могло ей поддаться.       Зеркала выходили полупрозрачные, выдающие иллюзиониста-неумеху с потрохами.       Но она всё равно пробует.       Если ей и суждено здесь умереть, то Грейнджер постарается унести все, пусть и немногочисленные, секреты с собой на тот свет. Ничего им не оставит.       Её глаза плотно закрыты, она пытается расслабить тело, мысленно направить взгляд между бровей — обычно это помогает. Бракованное зеркало бликует, трясется, а затем и вовсе даёт трещину. Потому что Гермиона вдруг слышит звук.       Распахивет глаза. Это шаги. Размеренные, драккл их дери, спокойные. И возникший словно из ниоткуда сквозняк.       Грейнджер замирает, превращаясь в нервный инстинкт. Если её камеру откроют, если кто-то сюда войдет, нужно искать брешь в действиях её гостя. И попытаться прорвать оборону.       Шансы? Да никаких, мать их. Но это не значит, что нужно сдаться.       Шаги всё ближе, но Грейнджер решает не менять позу, так и сидит посередине камеры с подогнутыми ногами. Не в угол же ей забиваться в самом деле.       А дальше… дальше она видит. Беспорядочное гнездо черных, слишком пышных — пожалуй, даже для Гермионы, — кудрей. Бледное лицо с впалыми щеками и такие острые скулы, что кажется, можно порезаться, если их потрогать.       Но самое пугающее, как это ни странно — ледяное спокойствие Беллатрисы Лестрейндж, так ярко контрастирующее с присущей ей бесноватой безуменкой.       Лязг замка, с которого Грейнджер не сводит внимательного взгляда, пытаясь не думать о том, что будет дальше. Что она может с ней сделать.       Всё еще нужно наблюдать. Иначе впору прямо сейчас начинать царапать эпитафию на этой ублюдской каменной стене.       Вот же блядский Мерлин, никаких подсказок. Лестрейндж просто касается замочной скважины, не произнеся ни звука. Если магия завязана на контакте с кожей или…       Додумать она не успевает, потому что тело пронзает невыносимая боль.       Да уж, почему-то Гермионе кажется, что Круцио у Беллатрисы какое-то авторское, будто неповторимое блюдо. Отборное, забористое.       Наверное, это как сломать все кости разом. Или опуститься в кипящую лаву.       Отпускает быстро, но тело всё ещё помнит.       Грейнджер не собирается сейчас драться. Решает экономить силы. Со свистом втягивает носом воздух, лежа на полу и наблюдая, как Лестрейндж постукивает ботинком прямо перед её носом.       Не дергаться — выбор ясный, логичный. Если ты слаб, заткнись. Не двигайся. Береги энергию. Жди, блядь, момента.       — Вместо приветствия, если ты не возражаешь, — насмешливо говорит Беллатриса, чуть задевая краем ботинка щеку Гермионы.       Она, может, и возражает. И сказать хочет слишком много, но сделать ничего не успевает.       Удар под ребра. Салазар, ты это видел? Маггловский удар, арестовавший воздух в легких. И воздух этот жжет, заставляя подтянуть к груди согнутые колени.       — Вставай, грязнокровка, — скалясь, судя по голосу, говорит Лестрейндж.       Руки трясутся, но Гермиона пытается оттолкнуться ими от пола, скребет мысками кроссовок, пытаясь отползти. Сколько бы гордости ни кипело в ней, да перед болью всё сыпется.       Получить бы передышку, крохотную фору, пока она ползет к стене. Всё же пытается добраться до угла, хоть и думала, что это выбор проигравшей. Хотя куда уж. Простое правило выживания: не можешь выиграть — убегай. И ей дают убежать. Но только лишь вглубь её камеры.       — Сегодня я хочу с тобой посекретничать, — елейно мурлыкает Беллатриса, присаживаясь на корточки перед Грейнджер.       Блядь.       Где там её зеркала, Моргана их порази?       Не успевает. Ни драккла не успевает.       Уже чувствует Лестрейндж — не даром бывшую Блэк, — в своей голове, видит картинки из прошлого, скачут там будто диафильмы. И смех, кажется, тоже слышит. Потому что не бросает попыток сопротивляться. Наивно до одури.       В первый раз в жизни Гермиона действительно рада, что из-за своей работы посещала не все собрания Ордена, знала не все стратегии, не все планы. У неё были свои задачи, но в них интересного для Беллатрисы ни на кнат.       Разве что… Северус.       Грейнджер не хотела. Она сожалеет. До зияющей дыры в сердце.       Вдруг в голове становится пусто, там только Гермиона. Мерлин, какое же отвратительное чувство. Наверное, так себя должны чувствовать жертвы насилия. Мерзко и тянет блевать.       За несколько минут все её мысли перестали быть её собственностью. Её воспоминания теперь принадлежали не только ей. Нет больше личного. Нет больше своего, трепетного.       — Даже жаль, что этот предатель уже мертв, — хмыкает Лестрейндж так, будто они тут только что чай пили и говорили о погоде. Как же, сука, буднично. — Ты настолько же бесполезна, насколько бесполезно твоё существование и твоя магия.       Это перебор, дамочка. Грейнджер злится на эти слова совершенно иррационально, но злится с удовольствием. И вдруг до неё доходит, что эта погань ей сказала. Снейп мёртв.       Мёртв.       Запертое в теле волшебство бунтует, выливаясь во всплеск стихийной магии: тусклое и холодное, но всё же пламя опаляет ладони Гермионы, когда она из последних сил смотрит на Беллатрису.       Да. Заклинания с огнем — любимый вид волшебства Грейнджер. Она владеет ими мастерски. Всегда владела.       Брови Лестрейндж приподнимаются, но еле заметно. Она выглядит удивленной. Что ж, картина мира имеет свойство рушиться. Гермиона — ведьма. И хорошая ведьма. И надо бы уже это признать всем чистокровным снобам.       — Дай мне палочку, и посмотрим, кто из нас бесполезен, — шипит Грейнджер, откидываясь на стену.       Беллатриса смеется так, как умеет смеяться только она, и взмахивает своим древком, будто дразня Гермиону.       Старый шрам на предплечье взрывается совершенно невыносимой болью. Грейнджер кричит, хотя и обещала себе не делать этого, но, казалось, уже зажившие буквы снова кровоточат. Вскрыта каждая.       Видимо, для Лестрейндж отдельный вид удовольствия напомнить Гермионе о её статусе в магическом мире. «Грязнокровка» расплывается по рукаву кофты алыми пятнами под гогот своего автора.       А для Грейнджер дальше снова боль, боль и сон.       Сон крепкий, глубокий. Такой, который случается тогда, когда тело измучено до предела. Почти кома. Почти забытьё.       И просыпаться сложно. И просыпаться не хочется. Потому что те будни, в которых теперь живёт Грейнджер, одинаковые, как на подбор.       Вариант первый: одиночество. Гнетущее, давящее. Тишина с капающей водой.       Главная задача — не сойти с ума.       В ход идёт всё: окклюменция, повторение рецептов всех известных Грейнджер зелий, минимальные физические нагрузки, когда раны затягиваются, цитирование фактов из «Истории Хогвартса» — та нить с нормальной жизнью, за которую Гермиона хватается с удручающим отчаянием.       Пока держится. Пока в своём уме.       Вариант второй: не-одиночество. И Мерлин видит, как она его ненавидит.       У Гермионы складывается впечатление, что она теперь личная груша для битья, грязнокровный козлик отпущения.       Судя по тому остервенению, с которым Лестрейндж пускала в неё очередное Круцио, Грейнджер понимала, что та просто выпускает пар.       Смешно ли, но помимо того, что Гермиона научилась думать о том, что боль — штука конечная, и нужно просто подождать, когда она закончится, в какой-то момент её стали лечить.       А то как же, вдруг игрушка поистрепается. Обидно станет. Экземпляр всё же штучный: подружка Гарри Поттера.       Так, вместе с едой, стал появляться бадьян, немного восстанавливающего зелья, костерост, если потребуется.       И Грейнджер пользуется. Выживание — всё еще базовый инстинкт. А надежда всё ещё умирает последней.       Так что Гермиона даже практически не удивляется, когда Беллатриса приходит не одна. За ней плетётся затравленного вида пожилой мужчина. Его внешность, круглые очки на кончике крючковатого носа, внимательный взгляд — буквально всё в нем вопит о том, что он колдомедик.       Лестрейндж не церемонится: то ли не доверяет целителю, то ли возиться не хочет с возможным сопротивлением пациентки — сразу накладывает на Грейнджер обездвиживающее.       Мерлин, как же Гермиона устала от этой беспомощности.       Медик осматривает её быстро, колдует проекции органов, чуть дольше остального останавливается на мозге. Хмурится, качает головой, изучая закорючки цифр, повисших в воздухе мигающими неоновыми строчками.       Это почти красиво, учитывая здешнюю серость.       Целитель ничего не говорит, встает и снова плетется за Беллатрисой. Они уходят, так и не сняв с Грейнджер Петрификус. Ладно, он куда лучше любых заклинаний, которые на неё здесь накладывали. И обездвиживающее точно проходит без следа.       После этого странного визита следует порция самого длительного одиночества. По ощущениям, конечно.       Гермиона бесконечно думает, сколько уже времени прошло с начала её заточения, как дела на фронте, живо ли сопротивление, стоит ли Орден.       О том, что ей делать, думает тоже. Но уже меньше. Не хватало только смириться с положением дел, блядь.       А что делать, если камера исследована вдоль и поперек, проверена каждая балка в решетке, а беспалочковая магия всё ещё слаба, особенно, если Грейнджер вдруг рискнет применить её против Лестрейндж.       Годрик, прости, но у Гермионы даже закрадывается мысль о том, чтобы перестать принимать выдаваемые ей медикаменты. В конце концов организм истощится и всё закончится. Вдруг это стало вполне неплохим исходом. Практически вариантом.       Пока она в очередной раз думает об этом, ей кажется, что в коридоре слышны шаги. Только в этот раз такие тихие, будто идущий прячется. Но этот мираж быстро исчезает, снова уступая место капающей воде.       Показалось. Хорошо бы, если это не галлюцинации.       От этой мысли даже немного кружится голова, стреляет в висках. Правда, сколько может выдержать разум?       Вдруг шаги возобновляются.       Даже не шаги. Топот. Бег.       — Давай в тот конец, я сюда, — кричит… Гарри?       Мерлин милостивый. Гарри. Он здесь. Она убьет его за то, что он полез её спасать. Но потом.       Сейчас она бежит к решетке, хватаясь за неё, как за спасательный круг. Хотела закричать, но выходит только хрип:       — Гарри! Сюда, я в угловой камере.       И она слышит, как он бежит. Годрик, слезы-то откуда взялись? Бегут ручьями, будто прорвали весенний лёд.       — Гермиона, — Поттер подбегает к решетке и улыбается. Огонь факела пляшет в стеклах его очков. Похудел, осунулся. — Рон! Она здесь.       — Что вы… — Грейнджер сглатывает комок, осматривая друга, который уже изучает треклятый замок, отделяющий её от долгожданной свободы, — здесь делаете?       — Тебя спасаем, дурочка, — Рон подбегает быстро и тянет к ней руки в отверстия между железными прутьями. Гермиона сплетает с ним пальцы, продолжая плакать.       — Давайте разберемся с этим засовом сначала, Мерлина ради, — стонет Гарри, кидая на них быстрый взгляд. — У нас чертовски мало времени.       — Да, да. Конечно, — Уизли отпускает руку Грейнджер и присоединяется к Поттеру, встает рядом, как и всегда. — Гермиона, отойди в дальний угол.       Она слушается, всё еще не веря своим глазам, и отходит как можно дальше от решетки.       Парни лупят по замку десятками заклинаний: от Аллохоморы до Бомбарды. И в итоге побеждают. Рон побеждает. Замок вылетает из двери под натиском его фиолетового луча. Гермиона удивится потом. Спросит, какое это было заклинание, но тоже потом.       Сейчас она выбегает к ним, а эти балбесы одновременно обнимают её. И Грейнджер вспоминает это чувство. То самое чувство, которое считала для себя утраченным навсегда — безопасность и дом.       И наконец облегченно выдыхает.       Они надолго не задерживаются в объятиях и отпускают её. Гарри протягивает Гермионе палочку. Чужую, конечно. Не её. Но, оказавшись в её руках, древко всё же слегка вибрирует, видимо, чувствуя, как долго спала магия Грейнджер и как отчаянно хочет вырваться наружу.       — Бежим, — коротко бросает Рон, беря Гермиону за руку, сжимая ладонь почти до хруста.       Она старается не думать о том, что тело отвыкло от бега, о том, что ноги слушаются плохо. Старается держаться темпа друзей.       Пролёт, ещё пролёт. Годрик, сколько же здесь камер. Наконец они достигают лестницы и, быстро перебирая ногами, несутся наверх.       Туда. К свободе.       Это место — сплошное мерзкое подземелье. Даже здесь, наверху, в каком-то большом зале отвратительно пахнет сыростью. Даже здесь капает вода.       Но к чёрту. Даже сбившееся дыхание, от которого хочется выплюнуть лёгкие, не остановит Грейнджер на пути к освобождению.       И тёплая рука Уизли в её ладони даёт уверенность. Да.       Ничто не остановит.       Ничто.       Как, сука, по заказу. Именно сейчас их окружают черные тени. Они клубятся, перерезая путь к массивной двери из красного дерева.       Заставляют остановиться. Нет-нет-нет.       Гермиона тихо стонет — и от досады, и от того, как её слабое тело измотал этот побег. Попытка побега.       Гарри и Рон уже вытягивают палочки перед собой, и она следует их примеру, встречая появляющихся Пожирателей.       Пять. Их пять. Задача сложная, но точно не невыполнимая.       Вот только среди них Белла. Грейнджер сразу замечает её и её ехидную улыбку.       Конечно. Всё было слишком просто. Это ловушка. Не могла ею не быть. Какой же Гарри идиот.       — Блядь, — шепчет Рон, стиснув зубы.       Да. Попались. Снова. Эта мысль беспощадно жалит мозг, так и хочется завыть, но Гермиона заставляет себя собраться и крепче перехватить во вспотевшей ладони древко.       — По тебе можно сверять часы, мой маленький Потти, — щебечет Лестрейндж, пока остальные Пожиратели расходятся, окружая Золотое, мать его, Трио.       Гарри не отвечает. Точнее, отвечает, конечно, но сразу красным лучом из своей палочки.       Беллатриса отражает его легко, почти играючи.       — Не шали, пупсик, — она скалит гнилые зубы, качая головой. — Ты — не моя добыча. А вот девчонка — да. И вы совершенно предсказуемо пытаетесь украсть мою вещь.       — Она тебе не вещь, — рывкает Рон, и из его палочки тоже вырывается луч, но тоже безрезультатно.       — Да что ты? — гогочет Белла и чуть кивает своим союзникам, давая, судя по всему, знак атаковать.       Магия искрит со всех сторон. Грейнджер отбивает то, что может отбить, пытается даже нападать.       И они даже держатся. Минут десять. Но проигрывают.       — Не вещь, говоришь? — тянет Лестрейндж, хлопая по щеке безоружного Рона, руки которого держит за спиной крупный Пожиратель Смерти.       Гермиона и опомниться не успевает, как магия Беллатрисы поднимает её с пола, обездвиживает и впечатывает спиной в стену, выбивая болезненный выдох .       — Как по мне, неплохая декорация, — Лестрейндж бросает на Грейнджер полный презрения взгляд, пока глаза Гермионы застилают слезы бессилия.       Теперь она просто смотрит.       Видит то, чего никогда в жизни не хотела бы видеть. Грейнджер отказывается принимать то, что Беллатриса обходит Рона с оценивающим взглядом, пока и его, и Гарри крепко удерживают пособники Волдеморта.       — Видишь ли, у нас есть немного времени, пока мы ждем Тёмного Лорда, — Лестрейндж хихикает, как девчонка, упирая палочку Уизли в щеку. — Мне нельзя трогать милого Гарри, но тебя-то можно. А твоя грязнокровка посмотрит на это. Чудесно, правда?       Годрик, нет. Гермиона пытается закричать, но не понимает, получается ли у неё это, потому что всё, на что она действительно может сейчас обращать внимание — Рон.       Она слышит только его крик. Душераздирающий. И это не Круцио. Непростительное не рвет рубашку клочками, не заставляет вскрываться кожу, не оставляет рваные порезы. Так кровь может литься только от Сектумсемпры.       И она не одна. Беллатриса выпускает несколько заклинаний и хохочет, пока кровь хлещет из Рона. Эта психопатка даже не замечает, что несколько капель долетает до неё.       А Гермиона, кажется, действительно кричит. Умоляет остановиться. Просит взять её вместо него. Но сделать ничего не может.       Вдруг все те пытки, в которых Грейнджер жила последнее время, кажутся ей баловством. Это было небольно.       Истекающий кровью Рон, из которого уходит жизнь, — вот, что больно.       Его уже даже никто не держит. Потому что незачем. Потому что Беллатриса добавляет Круцио. Как будто ему было мало. Он едва ли кричит. Громко стонет, а Гермионе от этого еще больнее.       Она в ужасе переводит взгляд на Гарри, и сердце разбивается снова, почти превращается в порошок, потому что на осколки уже успело разлететься раньше.       Гарри вырывается из лап Пожирателей, плачет и кричит так надрывно, что уши закладывает.       Рон корчится на полу, всё ещё цепляясь за жизнь, Гермиона это видит. Глаз теперь отвести не может.       Поэтому практически не замечает, как все замирают, а в зале будто становится темнее и холоднее.       Черное облако с искрящимися зелеными молниями растет, множится, почти душит своим присутствием. И это конец. Совершенно очевидный.       Волдеморт.       Движется легко, практически скользит по воздуху. Воздуху, в котором не остается кислорода.       Гермионе нечем дышать. Потому что она всё понимает. И всё еще не может двигаться.       — Отпустите, — шипит Волдеморт, обращаясь к своим приспешникам, даже мимолетного взгляда не бросив на Рона.       И они отпускают.       А Грейнджер осознает, что и на это она вынуждена будет смотреть. И хотела бы захлебнуться в слезах, да не получается.       Волдеморт что-то говорит, но Гермиона не слышит. Смотрит на Гарри и пытается запомнить его до мельчайших деталей. Это то, чем она может ему сейчас отплатить. Помнить ту гордость, с которой он выдерживает разговор со своим врагом, помнить его.       Хотя бы то время, пока её саму не убьют.       Всё происходит быстро. Вместе с тем, как вспышка зеленого света озаряет пропахший сыростью зал, магия, которая держала Грейнджер возле стены, ослабевает, и Гермиона грузно валится на пол, не найдя в себе сил устоять на ногах.       Она прижимается щекой к холодному полу, не отрывая взгляда от глаз лежащего на боку Гарри. Он больше не моргает. Он больше не сопротивляется.       А Гермиона чувствует опустошение. Ей так больно, что это практически агония.       Драккл с ним, что будет дальше. Потому что кто-то идёт к ней. Но это неважно. Её уже убили.       Кап-кап-кап.       Снова этот звук. Чёртова вода. А она уже думала, что сбежала от этой пытки.       Кап-кап-кап.       Прямо рядом с Гарри. Гарри, который этого не слышит.       Она уже умерла? Сошла с ума?       Что-то неправильно. Гермиона смотрит на капли, цепляется за них, чтобы не смотреть на друзей. Но капли эти всё ещё совершенно неправильные.       Снизу вверх. Так не бывает. Простая физика должна работать, сколько ни игнорируй её изучение в Хогвартсе.       Кап-кап-кап.       Грейнджер закрывает глаза. Её кружит, как от перемещения с порт-ключом. Черт, даже запах меняется. И щёку холодит от пола куда сильнее.       Гермиона заставляет себя поднять веки, и, видит Мерлин, лучше бы она этого не делала.       Здесь снова её камера. Тот же камень, тот же факел, та же решетка.       Она сошла с ума. Наконец-то. Всё.       Жаль только, что больное сознание не подкинуло какой-нибудь радостный сюжет. А то от этой галлюцинации больно так, как не сделает ни одно Круцио. Да даже сотня не справится.       — Понравилось? — Грейнджер вдруг слышит такую знакомую усмешку, что впору под камень зарыться.       Потому что стоит перевести взгляд, и она видит Лестрейндж, сидящую на стуле посередине её камеры. Её и ещё двух Пожирателей, стоящих поодаль с палочками наготове.       — Что? — всё, что может Гермиона — только хрипеть.       — Ты же у нас умная, грязнокровка, — щебечет Беллатриса, но Грейнджер всё же подмечает, что та выглядит слегка измотанной. — Это так занятно, что я тебе даже расскажу, чтобы ты смогла оценить, с кем твой поганый Орден имеет дело.       Гермиона навряд ли способна на какие-то эмоции. Ей даже практически неинтересно, потому что хочется забиться в угол и баюкать разбитое сердце, стараясь держаться за мысль, что всё, что она пережила за последний час или около того — иллюзия. Гарри жив. Рон жив. По крайней мере, обратного в реальности она не видела. Всё, что она видела — пустышка.       — Могла ли ты предположить, какой силой обладает легилименция? — продолжает Лестрейндж так, будто ведёт лекцию по каким-нибудь Чарам. — Твой дружок натолкнул на эту мысль Тёмного Лорда в тот день, когда мы встретились в Зале Пророчеств. Он так ловко обдурил хваленого Поттера, дав ему взглянуть на мнимую реальность, что тот сразу примчался спасать свою шавку.       Грейнджер всё ещё лежит на полу, не в силах встать, и просто слушает.       — Согласись, довольно занятно, — Лестрейндж встает со стула, опираясь на спинку. Что бы она ни говорила, видимо, это представление отняло у неё достаточно сил. Притащила ведь с собой охрану. Знала, что так будет. — Скажи мне, грязнокровка, ты ведь поверила, что это реально?       Гермиона молчит, безучастно смотря за тем, как Беллатриса вертит палочку в руке.       — Отвечай, — требует Лестрейндж, взмахивая древком, отчего по телу Гермионы проносится разряд тока. Еще не Круцио, но уже больно.       — Да, — отвечает Грейнджер, не находя в себе сил на отпор. Не сегодня. Сегодня предел был преодолен.       — Замечательно, моя мышка, — удовлетворенно кивает Беллатриса. — Тебя ждут интересные, насыщенные дни. Всё ради науки, естественно. Тебе понравится.       Её смех ещё долго стоит в ушах Гермионы, даже после того, как вся компания Пожирателей покидает её камеру и оставляет Грейнджер в одиночестве.       Гермиона так и не встаёт. Просто не может. Первый раз за всё время здесь она позволяет себе плакать по-настоящему. Навзрыд. До изнеможения, которое сменяет сон.       Сны превращаются в кошмары. Реальность превращается в кошмар. И та не-реальность, которую с завидной частотой теперь приносит легилименция Беллатрисы — кошмар.       Следующие — сколько? — дни, недели, месяцы Лестрейндж уже не приходит с физическими пытками. Нет. По крайней мере не с теми, что обитают в стенах камеры Гермионы.       Теперь Грейнджер знает, что боль может жить в голове. А вот тело вполне может от этого страдать по-настоящему.       Беллатриса отвратительно изобретательна. Тренирует на ней свои иллюзии разными способами: причиняет ей душевные страдания, рисуя картины, в которых умирают её друзья, преподаватели, члены Ордена; физические — помещает Гермиону в эфемерные условия, в которых должно страдать тело. Судя по всему, эта психопатка ознакомилась с маггловскими методами пыток.       Гермиона чувствует на себе кипяток, чувствует, как ломаются кости, как сдирается кожа. И всегда, сука, просыпается без единой царапины. И всегда жалеет о том, что вообще проснулась.       Вся боль в голове. И один Мерлин знает, откуда Грейнджер берет силы на то, чтобы строить, и строить, и строить зеркала и кирпичные стены окклюменции тогда, когда остается одна. Выхода всё равно нет. Только попытка защититься.       Это ли ей помогает, или то, что Беллатриса не знает Гермиону так хорошо, чтобы нигде не проколоться, но у Грейнджер иногда получается разрушить иллюзию. Дьявол в деталях, они обе это усваивают.       Исковерканное имя члена Ордена из уст Гарри, неправильное расположение комнат в Норе, несуществующие факты из жизни Гермионы, даже звук тех самых сраных капель воды там, где их быть не может — иногда было что-то, что выдавало фальшивку.       Беллатриса злится, с остервенением копаясь в очередной раз в памяти Грейнджер, чтобы восполнить пробелы. Гермиона тихо ликует и пытается защититься, с каждым разом строя всё более прочные стены окклюменции. Зеркала теперь уже не имеют смысла. Прятать нечего. Задача только в том, чтобы постараться не впускать.       Это превращается почти в игру. Почти в нормальность, из которой Гермиона может черпать силы.       Если бы только Грейнджер не чувствовала, как страдания тела и разума разрушают её душу. Как будто всё меньше места остается любви и привязанности, доброте и правильности, сожалениям и стыду. Остается лишь усталость и несвобода.       — Ну и упрямая же ты, грязнокровка, — хмыкает Беллатриса в очередной раз, когда у Гермионы получается раскусить иллюзию.       — Никто не обещал, что будет легко, — прыскает Грейнджер, опираясь спиной на шероховатую поверхность стены. Игнорирует подступивший к горлу ком, обжигающий кислотой гортань. И слезы игнорирует. Успеется.       Лестрейндж внимательно смотрит на неё, оценивающе. Видно, действительно думала, что Гермиона превратится в безвольную тряпку.       Грейнджер даже кажется, что Беллатриса к ней слегка смягчилась. Вряд ли уважала за старания, скорее замечала сопротивление. А так, думается, было интереснее. Она же и сама тренировала свой навык. Всё ради науки, да уж, блядь.       — Ещё попробуешь? — Гермиона выгибает бровь, в упор глядя на Лестрейндж.       Ни в коем случае Грейнджер не хочет снова посмотреть на то, как Джинни прямо на её глазах разрывает вервульф. И не хочет чувствовать ту беспомощность, с которой как обычно вынуждена на это смотреть, не осознавая, что для неё рисуют иллюзию.       А вот Беллу поддеть — это теперь всегда пожалуйста.       В какой-то момент Грейнджер просто перестала её бояться. Мерлина ради, что она может такого сделать, чего и без того не делала?       — Закрой рот, — тянет Беллатриса, подходя к двери камеры. — Так уж вышло, что я отлично узнала тебя, грязнокровка. Ты решила, что мы с тобой на пике возможностей нашего общения. Ты ошибаешься, дорогуша. И лучше бы тебе подготовиться к моему следующему визиту. Я буду не одна.       Гермиона лишь кивает в ответ и вытягивает вперед ноги. Лестрейндж была права, Грейнджер действительно не видит вариантов, как ещё её можно измотать. А самое главное, она не понимает, за что борется. Теперь уже абсолютно.       Жизнь перестала быть для неё ценностью. Стала обузой. Что происходит на войне, она понятия не имеет. Живы ли её друзья — тоже. Существует только эта камера, сраные приемы пищи и роль лабораторной крысы в руках выжившей из ума женщины. Бесперспективный вакуум, не имеющий ни смысла, ни выхода.       И что это еще за «я буду не одна», драккл её подери? Колдомедик и без того шатается сюда бесконечно часто. Всё. Ради. Науки.       Было бы здесь, чем заняться, Грейнджер не стала бы занимать голову этой мыслью. Вот только… занимает, в общем.       Даже смешно, каким развлечением может стать обдумывание чего-то. Кого притащит с собой Белла? Это даже, блядь, интересно. Гермиона понимает, что это не отвечает определению «нормальность», но она действительно ждёт. Как дети ждут Санту в Рождество.       С катушек съехала, не иначе.       Окончательно она осознает это именно тогда, когда Лестрейндж всё же приходит. И действительно не одна.       С ней порядка десяти Пожирателей и тот, кого Гермиона не ожидает увидеть. Не хочет. Боится. Это ни драккла не Санта.       Когда Волдеморт смотрит на неё, будто пытаясь проникнуть за стенки её черепной коробки, Гермиона чувствует, как липкие руки страха скользят по затылку.       Она не знает, что делать. Стоит и боится шелохнуться. Но смотрит. Смотрит прямо в узкие щели глаз змееподобного чудовища. Судя по всему, гордость действительно умрет в ней только после того, как сердце перестанет качать кровь.       — Рад вас видеть, мисс Грейнджер, — учтив, как и всегда. Но каждый присутствующий здесь знает, что эта вежливость ничего не значит. — Я видел то, как вы помогали Белле в экспериментах. Мило с вашей стороны.       Брехня. Совершенно отвратительная чушь. Ненужная, бредовая. У Гермионы не было никакого выбора. Будто он этого не знал.       — Удивительная вещь, — театрально ласково говорит Волдеморт, подходя ближе к Гермионе. — Крайне редко я могу это признать, но ваши способности незаурядны. Вы — интересный экземпляр, мисс Грейнджер. Природа — странная материя. Иногда она наделяет большими способностями тех, кто этого недостоин. Вы же не только никак не сломаетесь, умудряетесь улучшать окклюменцию. Любопытно.       Годрик, разве он сам не помнит, что он — не чистокровный волшебник? Полукровка. Как удобно об этом забыть, если нужна идеология, чтобы вести за собой послушный скот.       Волдеморт кивает Белле, и та делает нечто, что не укладывается в голове у Гермионы. Совсем. Никак.       Лестрейндж протягивает ей палочку. Палочку.       Они тут все из ума выжили или что?       — Только дернись, — тихо шипит Белла, вкладывая древко в ладонь Грейнджер.       Ну да, с чужой палочкой против Волдеморта, Беллатрисы и десятка Пожирателей. Все шансы уложить на лопатки эту чудесную компанию.       Гермиона сжимает палочку в руке и ждёт.       Волдеморт, кажется, тоже ждёт. Потому что смотрит на неё и молчит с минуту. Ведёт подобием брови и усмехается.       Не дёрнулась. Выдрессировали.       — А теперь, мисс Грейнджер, представьте, что вы на уроке, — Волдеморт делает шаг назад, освобождая пространство. — Белла навряд ли похожа на Филиуса, но у вас в последнее время должно было улучшиться воображение. Приступайте.       — Повторишь за мной заклинание, — спокойно говорит Лестрейндж, но кажется, что её голос треснул. — Попробуешь, провалишься и дело с концом.       Волдеморт неодобрительно цокает, будто журя Беллу за неверие в способности Грейнджер. Гермиона даже хочет закатить глаза, да вовремя сдерживается. Она всё ещё пытается раскусить этот театр абсурда.       Так-то оно так, вот только ловит себя на мысли, что ей будто нравится то, что происходит. Потому что это всё отличается от её однообразных будней. И ей не больно. Пока.       Беллатриса лениво чертит руну в воздухе. Один раз, второй. Она тоже играет роль, потому что ей так приказали.       А Грейнджер запоминает эту руну. Потому что и у неё своя роль. А у представления есть зритель. И его лучше не злить.       — Трисепс ангиус, — наконец произносит Лестрейндж, соединяя руну с заклинанием, отчего магия создает из воздуха отвратительную трехглавую змею.       Она плюхается на каменный пол и, не думая ни секунды, раскрывает все три своих пасти, обнажая клыки с капающим с них ядом.       — Пер игнем, — шипит Белла, сопровождая заклинание резким росчерком древка, и змея тут же вспыхивает, мерзко извиваясь под языками пламени.       Пока Грейнджер смотрит на черное пятно, оставшееся на полу от этого мелкого чудовища, все смотрят на неё.       — Вперед, — снисходительно говорит Лестрейндж, делая шаг назад.       Гермиона чувствует, как магия вязко обволакивает руку, уже ожидая, как наконец выйдет на свободу. Ей недостаточно окклюменции. Недостаточно тех безпалочковых выбросов. Ей нужно больше.       Грейнджер предполагает, что именно поэтому у неё получается повторить за Беллой это безусловно сложное заклинание. Не с первого раза, что несколько задевает самолюбие. Но с третьего, что, должно быть, тоже неплохо.       А уж спалить змею и вовсе получается сразу. Всё-таки с огнём Гермиона действительно дружит.       Когда Грейнджер поднимает глаза на Беллу, та выглядит раздраженной. Она не ожидала похоже. Что это? Самое сложное заклинание для освоения в её арсенале? Что до Гермионы, она думает, что это было не сложнее Протеевых чар.       — Любопытно, — а вот Волдеморт, кажется, был доволен. — Да, Белла, определенно — да.       Ни драккла он не объясняет, конечно. Уходит быстро, оставляя после себя лишь тихий шелест мантии и противный лязг двери в решетке.       Палочка вылетает из руки Гермионы так стремительно, что она даже это не сразу осознает.       И она снова остается одна с новым вопросом: что это было-то, блядь? И ведь не спросишь у удаляющихся Пожирателей. Не ответят.       Садится на пол, запускает руки в непослушные кудри, оттягивает их так, что становится больно, но в то же время легче.       Мерлин, как же Грейнджер устала.       И эта усталость выливается в полный отчаяния крик. Он эхом проносится по тёмным коридорам, пульсирует в швах каменной кладки стен и оседает там абсолютной безнадёгой.       И Гермиона чувствует себя паршиво, не в своей тарелке. Вплоть до следующего прихода Беллы.       И то, что она говорит ей, вызывает у Грейнджер иррациональный, натужный смех, за последствие которого она даже не боится. Потому что это какая-то новая точка сумасшествия.       — Тёмный Лорд дарит тебе беспрецедентную возможность вступить в ряды Пожирателей Смерти, — пытаясь скрыть отвращение, цедит Лестрейндж.       — Как тебя только не вывернуло от этой фразы, — Грейнджер продолжает смеяться. Это извращенная реакция, но какая уж есть.       — Это решение Темного Лорда, грязнокровка, — шипит Белла, занося свою палочку над Гермионой.       И в этот момент Гермионе даже жалко Лестрейндж. Какая же благочестивая служака, Годрик. Готова засунуть куда подальше свои собственные убеждения, идеологию, которой они вообще-то служат. Потому что приказали.       Всё просто. Не только Грейнджер здесь несвободна. И если у Гермионы клетка вполне осязаема, то для Беллы Волдеморт подготовил поводок с удавкой. Он нереален, но держит очень неплохо.       — Закончились чистокровные волшебники? — Гермиона хмыкает, смотря Белле прямо в глаза, даже не обращая внимания на то, как скачет кончик её палочки. — Маловато наследие?       Лестрейндж кривит губы в ухмылке и коротко взмахивает древком. Грейнджер чувствует, как по её щеке течет теплая кровь.       Царапина? Серьезно? Решила испугать простой царапиной? Гермиона фактически привыкла жить здесь в боли. Навряд ли она сейчас даже что-то чувствует.       — Есть лишь один чистокровный волшебник, который произведет настоящий фурор на глупца Поттера на поле боя, вступи он в наши ряды. Но у меня нет поганца Уизли, — Лестрейндж скалит зубы в самодовольной улыбке. — А ты есть.       Грейнджер качает головой. Она не согласится. Её не заставят. Нечем брать.       — Ну и зачем вам моё согласие? Наложи Империус. Навряд ли брезгуешь непростительными, — Гермионе действительно интересно, к чему все эти расшаркивания.       Лестрейндж смотрит на неё выжидающе. Видимо, хочет, чтобы догадалась сама. А Гермиона и догадывается, стоит лишь немного подумать:       — Метку нельзя получить без искреннего «да», так ведь? — пораскинуть мозгами даже интересно в нынешних-то обстоятельствах. — Ну и где гарантия, что я не убегу к своим, даже если соглашусь? Выпускать меня — глупо, не находишь?       Грейнджер понимала, что играет не в свою пользу. Но любопытно, как этот снобский сброд решил эту задачку. Она всё равно не согласится.       — Ты дашь Непреложный обет, грязнокровка, — мягко говорит Белла, опираясь на решетку камеры.       — Конечно, — Гермиона хмыкает, позволяя себе даже немного улыбнуться. — Я раздаю их каждый вторник в два часа дня между третьей и четвертой порцией твоих пыток. Пожалуйста, не опаздывай.       Непреложный обет. Кажется, из ума выжила здесь не только Грейнджер. Потому что самодовольный вид мадам Лестрейндж говорит о том, что она вполне уверена в своих словах.       — Правда, а с чего вдруг? — Гермиона вытирает нос тыльной стороной ладони, шмыгая. Какие уж тут приличия после того, что Белла видела, как Грейнджер без стеснения блюет под впечатлением от очередной яркой постановки в её голове.       Лестрейндж выходит из камеры и запирает дверь. Тянется к краю своего старомодного корсета и достает оттуда помятую плотную бумажку.       — У меня есть аргументы, — Белла улыбается, чуть ли не светится, когда просовывает эту бумажку между прутьев решетки.       А Гермиона наблюдает, как фотография — она почти сразу это замечает, — совершает свой планерный полёт.       Берёт её в руки быстро и больше не ёрничает. Смотрит.       И, конечно, узнаёт. Она узнает их из тысячи, они же не узнают её, окажись Гермиона прямо у них на пороге. Родители.       Белла не использовала их при легилименции ни разу. Ни единого, мать его, раза. Берегла, судя по всему. Сука.       — Видишь девочку с ними? — Лестрейндж просовывает палец сквозь прутья, указывая на фото. — Они взяли её из приюта пару лет назад. Не смогли смириться с бездетной жизнью.       Как же мерзко она хихикает. Как же сильно колотит Грейнджер. Так, что она едва может рассмотреть ребенка, которого с двух сторон обнимают её мама и папа.       — Я притащу их сюда, грязнокровка, — Белла проводит языком по нижней губе, предвкушая победу. — Это будет не вымысел, не фикция. Посажу их в камеру напротив, а ты будешь смотреть. А вот что именно ты сможешь увидеть, я как раз покажу. Много раз, поверь. Но не сегодня.       И уходит. Просто уходит, оставляя Гермиону один-на-один с маггловским снимком.       И как же это подло. И как же это продумано.       Потому что Гермиона сразу понимает, что проиграла. Опять. Только теперь окончательно. Она наконец сломалась.       Где та война? Где тот Орден, за который она сражалась? Уже кажется, что этого и вовсе не существует. Это слишком далеко, это было слишком давно.       А они? Вот же они. Яркими красками на плотной бумаге. А бумагу она держит в своих собственных руках. Как, кажется, и их жизни.       Никто их не защитит. Никто не знает, что их нужно защищать.       Орден силён, но у него свои задачи. И Аластор вряд ли следит за парочкой магглов, пусть и таких важных для Гермионы. И Кингсли не следит тоже. Пожалуй, они и вовсе решили, что и самой Грейнджер уже нет в живых.       Только она и может сейчас им помочь.       И она даст этот Непреложный. Конечно, даст.       Она точно знает это тогда, когда Белла приходит к ней в следующий раз. Лестрейндж даже не прячется, не ломает комедию. Собирается обрушить на неё ужасную картинку прямо и честно.       — Не надо, — тихо говорит Гермиона, сжимая в кулаке фотографию, которую и из рук-то почти не выпускала всё это время, но Белла её не слушает.       Показывает.       Крик папы, от того как ломаются его кости, навеки отпечатается в памяти. Слёзы мамы, которая, забыв когда-то о волшебстве, снова знакомится с ним через Круциатус — Гермиона никогда бы себе не смогла простить. И девочка. Незнакомая девчонка, за которую Грейнджер чувствует ответственность. Она…       Хватит.       — Хватит, — хрипит Гермиона. Умоляет, свернувшись калачиком на полу камеры.       — Что-то хочешь мне сказать? — это напускное сочувствие Лестрейндж убивает. Нихрена ей не жаль.       — Да, — Грейнджер через силу встает, отталкиваясь руками от пола. Если и проигрывать, то хотя бы стоя на ногах. — Я дам обет. Приму метку, или что вы там ещё от меня хотите?       Белла улыбается и даже ничего не говорит в ответ, поэтому Грейнджер продолжает:       — Но Непреложный будет с двух сторон. Вы пообещаете мне никогда не трогать их, — Гермиона делает маленький шаг в её сторону. Попытка не пытка. Она должна озвучить это условие. — И я не буду увиливать. Ни в чём.       «Я устала» — но этого вслух она этого не произносит.       — Это решать не мне, — Лестрейндж ухмыляется, пожимая плечами. — Я передам Тёмному Лорду твоё решение. Кстати, как по мне, единственное мудрое из всего, что ты делала здесь.       И уходит победителем.       А Гермиона уже даже не плачет. Не осталось слёз. Ничего уже не осталось. Даже души, которую она, кажется, только что продала.       И цена-то вполне приемлема. Грейнджер устраивает, если так.       И хочется только в угол забиться и не высовываться, чтобы не изменить того, что у её родных будет шанс на «долго и счастливо», вдали от этого кошмара. Зафиксироваться хочется.       Сложить руки над головой и сказать: «всё, я в домике». Чик-трак.       Гермиона почти так и поступает. Сидит в углу, обняв колени, и пропускает, кажется, два приёма пищи.       Она ждёт. Ждёт, когда вернется дракклова Белла и скажет, что сделка состоится.       И, надо думать, именно потому что Гермиона ждёт, кажется, что Лестрейндж нет слишком долго.       Слишком.       Вот уж никогда Гермиона не думала, что будет заламывать руки, мерить шагами эту чёртову камеру и бесконечно ждать Беллу.       Абсурд.       Но сейчас нужно, так нужно, чтобы Лестрейндж пришла.       Двадцать приёмов пищи. Двадцать пять. И никого. Хоть бы эти эльфы, снабжающие её едой, опустошающие ночное судно — эльфы же? — притащили сюда свои тощие задницы и сказали, что их хозяйка скоро будет.       Но и они не приходят, пусть Грейнджер и пробует на них кричать в пустоту. На всех, что уж там. И на себя тоже.       Когда Гермиона слышит шаги, то подлетает к прутьям так быстро, что даже отчёта себе не отдаёт.       Шаги превращаются в бег, а сердце Грейнджер пропускает удар. Белла не бегает. Никогда.       Гермиона делает шаг назад от решетки ровно в тот момент, когда видит огненно-рыжую макушку. Почти такого же цвета, как и факел на стене.       Мерлина ради, зачем?       Она же уже согласилась, а такой сценарий они уже проходили.       — Гермиона? — Рон щурится, смотря на неё так, будто узрел мозгошмыга воплоти. — Годриковы портки, ты жива?       Грейнджер молчит, только закатывает глаза, отходя к стене. Да уж, редко Белла допускала такую оплошность, чтобы Гермиона осознавала нереальность происходящего.       Слишком долго где-то таскалась что ли? Навык подрастеряла?       — Сейчас, — Уизли достает палочку, направляя её на замок в решетчатой двери. — Сейчас мы тебя вытащим.       Он кричит кому-то, прежде чем обрушить ряд заклинаний на замок, но в этот раз ни драккла у него не выходит. Лупит магией, плещет её почем зря, а дверь всё заперта.       Грейнджер неспешно стекает по стене, садится на пол и наблюдает. Видит, как забавно семенит Макгонагалл, приближаясь к Рону. Она замечает Гермиону и, не сдерживаясь, подносит дрожащую руку к открытому от удивления рту.       — Великий Мерлин, — шепчет, а Грейнджер видит, как в её глазах стоят слёзы. И молчит.       Не нужно с ними говорить, так проще будет. Она всё равно увидит, как они будут страдать в очередной раз. Уж лучше отстраниться, не давать себе снова прикипеть к этим людям. Ведь их не существует.       — Отойди-ка, мой мальчик, — Минерва мягко отодвигает Рона от двери и внимательно смотрит на замок, рукой по нему проводит, думает. Это видно.       Затем отходит дальше, уводя Уизли за собой. Чертит в воздухе сложную руну, что-то шепчет. И замок разлетается на кусочки, валится на пол десятком металлических деталей.       Они оба бросаются к двери, дергают, вызывая скрежет-недовольство ржавых решёток. Рон присаживается перед Гермионой на колени и берёт за руки.       — Эй. Ты сможешь идти? — какой вкрадчивый голос. — Если нет, я понесу, только скажи.       Ну уж нет. Надо ломать эту клоунаду, раз Лестрейндж не сделала так, чтобы Гермиона не осознавала подделку реальности. Чем быстрее она их всех поймает, тем лучше.       — Какой пароль был у Полной Дамы на первом курсе? — Грейнджер спрашивает отрешенно, старается не смотреть Рону в глаза.       — Гермиона, ты что, проверяешь, я ли это? Чёрт, я, кто ещё… — Уизли не понимает, сжимает её ладонь сильнее.       — Какой пароль? — спокойно повторяет Гермиона.       — Ка-капут драконис, — неуверенно отвечает Рон, будто боясь, что скажет что-то не то.       Неплохо, Белла. Неплохо.       — Как звали моего кота? — Гермиона переводит взгляд на Минерву, которая теперь выглядит испуганной.       — Гермиона… — она хочет что-то сказать, но, видимо, замечает серьезность во взгляде Грейнджер и отвечает быстро: — Живоглот. Он наполовину низзл, рыжий. Ты его оставила родителям, они живут в Австралии. Ты стерла им память, когда началась война.       При упоминании родителей у Гермионы щемит сердце. Они всё ещё в опасности. А ей просто об этом напоминают.       — Но война закончилась, милая, — Минерва присаживается рядом с Роном, и её юбка частично накрывает подогнутые колени Грейнджер. — Мы победили. Гарри победил. Всё будет хорошо. Пожалуйста, дай нам вытащить тебя отсюда.       И Гермиона соглашается. Нет смысла оттягивать момент, уж лучше они быстрее дойдут до точки извращенного сценария Беллатрисы.       Гермиона подождёт, когда Лестрейндж это прекратит.       Просто подождёт.       Она ждёт этого, когда они поднимаются вверх по лестнице и выходят на улицу, оставляя за спиной старое поместье Блэков. Ждёт этого, когда её селят в комнату на Гриммо. Ждёт этого, когда Поппи осматривает её с невероятной нежностью. Ждёт этого, когда Аластор заходит к ней и якобы ненавязчиво пытается что-то разузнать.       Смотрит на Гарри и Рона, которые навещают Грейнджер, и ждёт, гадает, как именно Лестрейндж убьет их в этот раз.       Но именно в этот раз всё так правильно, ни единого изъяна. Ни единого промаха. Неужели Белла так хорошо её изучила?       Даже пошла на «убийство» Тёмного Лорда, о котором говорят все. Даже «Пророк» этим пестрит первыми полосами. Этого она себе раньше не позволяла. Да и себя не убивала. Особенно странно было это сделать руками Молли Уизли.       Чего Лестрейндж хочет?       А если это не Лестрейндж? В первый раз Гермиону посещает эта мысль тогда, когда она слышит обрывок разговора Гарри и Лонгботтома на кухне.       Невилла интересовали ощущения Поттера от использования жаброслей. Лонгботтом что-то вычитал в одной из книг по гербологии и решил уточнить детали. И даже спрашивал о том, где Гарри их достал тогда, на их четвёртом курсе.       Точно. Добби. Гермиона почти не помнит об этом. Это та мелочь, которая живёт себе спокойно в недрах памяти и никогда не всплывает на поверхность, если не напомнить. Неужели Белла так основательно покопалась в её мозгах?       Нет, покопалась, конечно. Тут и думать нечего.       Вот только деталей таких с каждым днём набиралось всё больше. Старый джемпер Молли — Гермиона была уверена, что он сиреневый с синими полосками, но, только когда увидела, поняла, что он — голубой. Всегда был голубым, на самом деле.       Форма очков у Поппи, рисунки на тарелках, которые подавали на Гриммо, рамка портрета Сириуса — всё казалось слишком реальным. В глаза бросались вещи, которые были хорошо знакомы Гермионе, но искажались в долгосрочной памяти. Но стоило лишь взглянуть — всё вставало на свои места.       И это было странно. И это было страшно.       Гермиона старалась не поддерживать отношения ни с кем. Чтобы не привязываться, если их всех убьют.       А если не убьют… Если это взаправдашняя реальность, то как она могла бы?       Грейнджер ведь их всех предала. Сломалась. Она сказала своё «да». Смалодушничала.       А они носятся с ней как с писаной торбой.       Не знают ничего.       Но она-то знает. Всё помнит до мелочей.       И малодушничает ещё раз. Потому что ловит себя на мысли, что лучше бы вернуться уже в камеру. К привычному порядку вещей.       Потому что, если не вернется…       То как с этим жить?