Буря

В течение жизни мы можем непрерывно следить за мыслями и чувствами только одного героя — своими собственными. В этом же и заключается основное отличие и плюс всех историй. Главный герой в них тоже зачастую один, но при этом всегда есть автор, который все слышит, все видит, обо всем все знает и, самое главное, может об этом рассказать.

Пахнет ранним утром и недавно прошедшим дождем. Окно выходит в колодец, и солнце до двора не дотягивается, из-за чего свет в комнате пасмурный, отдающий в синеву, будто вместо мая заканчивается целый октябрь. Тело уже привыкло просыпаться в одно и то же время, догадаться получается просто по свету и запаху, так что даже не нужно тянуться к часам: все равно на них будет не больше пары минут до шести. Рядом, руками обняв подушку и лицом отвернувшись к стене, спит Антон. Сон у него, как и всегда под утро, очень крепкий. Дышит он глубоко и почти не слышно, видно только, как размеренно и едва заметно опускаются и поднимаются его лопатки. Даже с открытым окном в комнате тепло, поэтому одеяло сбилось к самым ногам, позволяя взгляду по спине скользнуть вниз, к чуть прогнутой пояснице, которую наверняка не помешало бы размять, и дальше, к бедрам. Арсений спускается глазами до запутавшихся в одеяле ног и отворачивается. После короткой ночи матрас кажется пуховой периной, а подушка словно набита мехом и мягким мхом; не успевшие отдохнуть мышцы так и подначивают перевернуться на живот, носом уткнуться в подушку и доспать еще хотя бы пару часов. Как же не хочется вставать. У Антона, конечно же, нет нормального кофе, как попало работает вода в душе, да и разговаривать с его соседями совершенно нет настроения, но Арсений все равно жалеет, что не может остаться. Голос у Антона сразу после сна наверняка низкий, шуршащий от хрипотцы. Он умеет такой голос делать и днем, но разговаривает, конечно, своим обычным, а Арсению его утрированно низкий голос очень нравится, напоминает о дурацких вещах вроде шелеста шин на проселочной дороге, но, помимо этого, еще и просто заводит. Если он останется, через пару часов они оба уже проснутся и Антон наверняка удивится и обязательно что-то скажет. Что там обычно говорит Антон? Слова, от которых не захочется зарыться носом в подушку из-за вязкого чувства неловкости, потому что не самый простой для тебя поступок разгадали и поняли. Антон не скажет: «Ух ты, ничего себе, посмотрите, Арсений Попов не убежал с рассветом». Антон вообще не сделает из этого никакого большого события, но и не оставит незамеченным. Он скажет: «Остался». Короткое и простое. На что Арсений ответит: «Ну да, остался», и больше к этому возвращаться они не будут. С сожалением Арсений думает и о сексе. Он наверняка будет поначалу неспешным, почти ленивым, каким обычно бывает, когда вы оба только проснулись. Разумеется, на боку, потому что все эти колени, локти и долгие поцелуи созданы совсем не для утра. А вот на боку Антон руками прижмет его к себе так крепко, что передавит воздух в легких, а затем размеренно и неторопливо возьмет, все еще растянутого — потому что сколько с вечера прошло, часов пять? — а затем в самый затылок обязательно выдохнет этот его низкий, ни разу еще не сдержанный, слишком поспешный для первого толчка стон, который Арсению так нравится именно своей поспешностью. Как будто Антону нестерпимо хорошо уже до того, как он его всерьез возьмет. Еще недолго Арсений позволяет себе повариться в фантазиях о том, как, плавно просыпаясь, Антон начинает разгоняться и брать его сильнее, отвечая на каждый стон резким толчком, а затем решительно встает. Собирается он быстро и очень тихо, точь-в-точь цирковая мышка на элеваторе: с легкой миной отвращения натягивает вчерашнее белье, надевает брюки и на стуле находит рубашку. Привыкшие пальцы невесомыми мошками летают над пуговицами, пока глаза смотрят на спящего Антона. Ни о чем особенном Арсений не думает, просто очерчивает взглядом широкую спину, находит родинку под лопаткой, по-смешному всего одну, как потерявшуюся овечку на ржаном поле, рассматривает даже во сне сведенные напряжением плечи. Устает, пальцы перелетают к пуговицам на манжетах, и Арсений сам не замечает, что хмурится. Хоть раз бы дома остался, так нет же. Вечно в театре крутится. Будто отзываясь на его мысли, Антон вздыхает и крепче сжимает подушку. Арсений, отбросив желание взъерошить его волосы, прикоснуться к родинке-овечке, а может, даже оставить на ней крошечный поцелуй, бесшумно выходит из комнаты. Пока он на ощупь надевает обувь, в замке ворочается ключ и темную прихожую заливает все тем же колодезным светом, а на пороге возникает пошатывающийся Эд. Арсений, не поднимая головы, приглушает тяжелый вздох. Подобная встреча случается уже не впервые. Как бы он ни пытался ее избегать, стараясь выйти то раньше, то немного позже, все равно каждый раз дорогу ему перегораживает Эд, который как раз в то время, когда Арсению пора уходить, возвращается домой после концертов. — Уже убегаешь? — Эд фыркает и, как обычно, замирает в дверном проеме. Как там тебя? Эд? Иди к черту. Арсений сосредоточенно и молча завязывает шнурки, надеясь, что хотя бы сегодня обойдется без пустой болтовни, но Эда с утра всякий раз тянет поговорить. — Ты хоть раз оставался? — Его насмешливый и ленивый голос раздражает, поэтому Арсений пропускает и этот вопрос, а разделавшись со шнурками, встает и выразительно смотрит на заслонившую выход жилистую фигуру. — Прости, люблю лезть не в свое дело. — Эд поднимает ладони, будто сдается, но от двери не отходит. — Но ответ, видимо, нет. Хочется по-детски Эда передразнить, состроить грозную мину, а лучше просто сбежать, но Арсений воспитанный и взрослый, а коридор слишком узкий, к тому же на пути стоит шкаф, который мешает проворно проскользнуть мимо. — Не слишком рано для беседы? — все-таки спрашивает он. Если добавить в голос как можно больше усталости — можно будет пройти? — А я еще не ложился, — с готовностью отвечает Эд. — Да и все-таки уже не чужие люди. Каждое утро видимся. Видимо, нельзя. — Эд вроде бы? — раздраженно уточняет Арсений. — Я спешу. Эд наигранно всплескивает руками и неловко отходит вглубь коридора, по пути задевая вешалку, а затем насмешливо показывает обеими руками на выход, мол, никто и не держит. — Не знаю, — говорит он ему вслед. Не надо было прогуливать школу. Арсений уже стоит на лестничной площадке и недолго борется с желанием просто уйти, но все-таки оборачивается. — Чего ты не знаешь? То, что с ним явно не хотят вести разговор, не производит на Эда никакого впечатления. Он лениво облокачивается на шкаф и щурит свои заспанные и наверняка обкуренные глаза на Арсения. — Что они все в тебе находят? Иди к черту, Эд. — Все — это кто? — Да даже Никитка вон. Болтает про тебя постоянно, только Шаста не заколебал. Очевидно, сам Антоха, потому что какое это уже утро? — Он ищет ответ в застывшем лице Арсения и самодовольно кивает. — Уверен, что он каждый раз еще спит и не знает, что ты свалил, — радуясь своей проницательности, заключает Эд и, прищурившись, добавляет: — Ну и второй твой, к которому, видимо, и сваливаешь. Вот я и не знаю, — разводит он руками. — Не может же быть, что только вот это. — Вялый палец указывает в сторону лица Арсения. — Но пока не могу понять, что еще. Все это — последнее, что хочется слышать так рано утром, но Арсений все же проглатывает вскипевшее раздражение и решает не придавать значения словам, которые скорее всего появились благодаря траве, и говорит только: — Мы с тобой не знакомы. — Справедливо, — соглашается Эд. — Исправим? Нет, ведь это не случайность. Вместо ответа Арсений наконец-то отворачивается и, не закрыв за собой дверь, уходит. По пустому, умытому ночным дождем городу до дома он доезжает меньше чем за четверть часа, попав в зеленую волну светофоров и не встретив даже прохожих. В ванной, углом полотенца вытерев запотевшее зеркало, он вдруг засматривается на собственное отражение: вздернутый нос, пару дней небритые щеки — просто забыл, но удачно, как раз к спектаклю — и уже пару недель так и не стирающиеся мешки под глазами, но сами глаза яркие. Арсений даже не помнит, когда раньше такие были. Умытые. Даже лоснящиеся. — Ну и что они все в тебе находят? — вдруг желчно спрашивает он у отражения. В пустой ванной голос разносится глухим эхом, но зеркальный двойник молчит. Только смотрит своими умыто-лоснящимися глазами, моргает ставшими от воды совсем угольными ресницами и нос тянет к самому потолку. Зазнался, решает Арсений и идет наливать себе кофе. С чашкой в руке он заходит в спальню. Заправленная постель, на которой так и лежит забракованная прошлым утром рубашка; едва заметный слой пыли на крышке пианино; застоявшийся, будто плотный воздух — дурацкая, навязанная родителями привычка из детства перед уходом всегда закрывать все окна, хотя воров он совсем не боится. В квартире никто не спал всего две ночи, но почему-то она вдруг кажется заброшенной. Так бывает, когда после долгой поездки возвращаешься домой и, помимо того что впервые чувствуешь обычно незаметный запах дома — у Арсения это старый паркет, мох и хвоя его парфюма и едва ощутимый сандал в парфюме Руслана, — замечаешь еще и запах запустелый, немного затхлый, будто дом без хозяев цепенеет и больше не дышит. Вот и сейчас воздух в комнате кажется застывшим, а белье на постели выглядит сырым и холодным. По такому белью точно видно, что на нем последние две ночи никто не спал. Поддавшись порыву, Арсений ставит кофе на крышку пианино и для начала настежь распахивает окно, а затем, убрав рубашку в шкаф, срывает покрывало, ворошит одеяло, а потом вдруг и сам падает спиной на кровать и какое-то время так и лежит, раскинув руки и разглядывает потолок. Затем он неторопливо одевается, первый раз за все утро смотрит на часы — все точно, как в аптеке, — одним глотком допивает уже остывший кофе и опять выходит из дома. Ехать недалеко, но дорога занимает больше времени, чем от Антона, потому что город начинает просыпаться и все чаще приходится застревать на светофорах и пропускать на переходах прохожих. В здании вокзала, как и всегда, несмотря на утро, оживленно и шумно. Люди везут чемоданы на колесиках, тянут на плечах сумки или толкают перед собой скрипучие металлические тележки, полные багажа. Люди уезжают и возвращаются, приезжают домой или на несколько дней погостить; люди встречаются, шумно радуются, перехватывают с уставших плеч сумки, вручают шуршащие целлофаном цветы, обнимаются и целуются; люди прощаются. Арсений как раз поднимает взгляд на табло, когда диктор объявляет прибытие поезда. Он слушает объявление, но так и остается стоять между газетным киоском и лавкой с сувенирами — давно условленное место, к тому же Руслан всегда ездит первым классом, в самом носу поезда, и поэтому нет смысла встречать его на перроне. Вот и сейчас поезд только объявили, а Руслан в здание вокзала заходит одним из первых. Он идет таким решительным и широким шагом, что из-за семенящей за его спиной толпы напоминает Арсению предводителя или старорусского атамана. — Привет. — Он останавливается в паре шагов и не тянется обнять или пожать руку, но улыбается ласково. Круги под глазами, смотрит в ответ Арсений. Точно не спал. — Устал? — спрашивает Арсений, пока они идут к выходу из вокзала. — Ночь не спал, — подтверждает мысли Руслан. — Два трека записали. Утешает, что успею отдохнуть. Арсений кивает и молча ведет его к машине. — Ты вещи собрал? — Руслан бросает сумку на заднее сиденье и с тихим вздохом откидывается на спинку. — Какие вещи? — невнимательно переспрашивает Арсений. Он припарковался на первой попавшейся улице и теперь быстро выкручивает руль, пытаясь в оживленном потоке машин развернуться и выехать на дорогу, чтобы не делать лишний круг. — У нас самолет ночью, Сен. Париж же, вспоминает Арсений. Париж. — Не собрал. Вечером успею, раз самолет ночью. Вот уже второй раз за утро он поднимается домой. В квартире Руслан оживает, будто вместе с футболкой стряхивает с плеч и усталость. Арсений, прислонившись к косяку двери, молча смотрит, как он готовится принять душ. Шумит вода, и ванная быстро наполняется паром, так что перед перед глазами появляется легкая дымка. — Спектакль вечером? — тянется Руслан к щетине на его щеке. — Спектакль, — кивает Арсений. — Я могу прийти. Я бы не хотел. — Сколько раз ты уже его видел? Лучше поспи. — А сейчас ты торопишься? — Нужно быть пораньше. Руслан недолго задерживает руку на его щеке, а затем раздевается и встает под душ. Арсений смотрит на его спину: широкую, с немного опущенными от усталости плечами и каплями воды, которые с лопаток текут к пояснице, и закрывает за собой дверь. Руслану он соврал. На самом деле, о такой мелочи размышлять даже глупо, потому что Руслану Арсений врет каждый день по более серьезному поводу, но по дороге почему-то выходит помнить только об этой маленькой лжи. Ему совсем не нужно быть в театре так рано. Сегодня в восемь часов спектакль. Около пяти они репетируют с пустым залом. Для труппы такие репетиции — пережиток прошлого, для Паши — необходимая раскачка и задел на успех. Поэтому репетируют они всегда. Где-то около получаса занимает грим и всего несколько минут — костюм. А больше дел у Арсения в театре сегодня нет, и он мог бы прийти, допустим, в три. А мог бы, если пораньше, в двенадцать. К этому времени в дни спектаклей подтягивается и сам Добровольский. Но Арсений уходит из дома, когда нет еще и девяти, и прямо сейчас стоит во дворе театра, где в тени кустов сирени на скамейке сидит Антон. Антон его не замечает, а увлеченно рассматривает каменный фонтан, будто разгадывает сложную загадку, и Арсений, наблюдая за его сосредоточенностью, не сдерживает улыбки. Он вообще давно за Антоном заметил к этому фонтану необычную, почти сентиментальную привязанность и все никак не может понять, то ли девушка напоминает ему сестру, то ли собачка — знакомого пса. Наблюдательный пункт далеко не самый выигрышный: стоит Антону отвлечься и посмотреть вправо, как он тут же Арсения заметит, поэтому Арсений подходит сам. Перекидывает ногу через скамейку и, подперев щеку рукой, начинает на Антона смотреть. — Тут нет никакой таблички, — говорит Антон, не поворачиваясь. — Как понять, кто и когда его поставил? Понятия не имею, Шастун, ты дурак или что? Дался тебе этот фонтан. — Каждую весну, когда Летний сад готовят к открытию. — Арсений говорит задумчиво и неторопливо, будто рассказывает сказку или историю. — У фонтанов чистят фильтры и заодно проверяют, не случилось ли за зиму поломок. Иногда получается, что ни ремонт, ни новый фильтр уже не могут помочь, и тогда фонтан списывают. — Арсений вместе с Антоном смотрит на бегущую из кувшина воду. — Отдают в городские сады и парки попроще. Там целые очереди и списки, потому что все себе во дворе хотят фонтан из Летнего сада. Пашка в этом списке состоит, и вот прошлой весной нам ее и списали, — кивает он на каменную девушку. — Это фонтан из Летнего сада? — пораженно поворачивается Антон. Действительно дурак. Арсений терпит взгляд пару секунд, а потом, не сдержавшись, смеется. Сколько раз такое было, а до сих пор хватает лишь серьезного тона и нескольких бессмысленных подробностей, чтобы Антон тут же поверил в любую пришедшую в голову чепуху. — Конечно, Шастун. — Арсений перехватывает шутливый кулак, летящий в плечо. — Такой у нас театр. С царскими фонтанами. — Козел, — смеется Антон и в который раз сам себе удивляется: — Как можно вообще поверить, что из Летнего сада раз в пару лет выкорчевывают фонтаны и расставляют по городу? Арсений, все еще посмеиваясь, разжимает кулак Антона и подушечкой большого пальца проводит по начинающему заживать шраму, который тянется до самого низа ладони. Когда он поднимает глаза, то замечает, что за ним внимательно наблюдают. — Ты завтракал? — спрашивает Антон, не отнимая руки. Арсений все еще поглаживает его шрам и качает головой. — Пойдем? Все равно не спешим. Возвращаются они уже ближе к обеду. Арсений тут же уходит в зал к Паше, который последние недели занимается самой интересной частью своей работы: он уже выбрал пьесу для следующего сезона и прямо сейчас превращает текст в сценарий, одновременно записывая рекомендации для актеров, костюмеров и реквизиторов. Арсений очень любит сидеть рядом, когда Паша работает над сценарием, а Добровольский, в свою очередь, никогда не злится, когда поверх плеча следят за его рукой, и, наоборот, утверждает, что так работа идет бодрее. Несколько часов до репетиции они так и проводят в полутемном зрительном зале: Добровольский за своим столом и Арсений на соседнем кресле. Первые наброски Паша пишет всегда от руки, но сейчас сценарий уже почти готов, и он, длинноносо склонившись над синим экраном, печатает текст почти начистую, а Арсений сидит рядом, уже в который раз перечитывая черновики. В зале очень долго слышится только стук клавиш и шелест страниц, а затем Паша, не отрываясь от экрана компьютера, легко толкает Арсения плечом. — Арс, — говорит он, — иди переодевайся уже. Репетируют отточенно и быстро. Пьеса ставится больше полугода и уже давно не вызывает сложностей, к тому же Паша слушает их невнимательно и — по лицу видно — думает совсем о другом. На сцену он смотрит рассеянно и со скукой, глазами так и норовя заглянуть в мерцающий синим светом экран своего компьютера. Сегодня в театре только они вчетвером. Когда репетиция заканчивается, Арсений не может удержаться от того, чтобы перед спектаклем не пробежаться по пустым коридорам. Таким он любит театр больше всего: звенящим от тишины, с далеким клекотом посуды в буфете и с запахом свежепропылесошенных ковровых дорожек, который напоминает о прибитой дождем пыли. Ему нравится мимолетность этой тишины, ее секундная скоротечность: вот-вот придут первые зрители, шумно разбредутся по коридорам, притопчут взбитый ковровый ворс, покрутятся у зеркал в гардеробе, пошепчутся насчет цен в буфете и имен актеров на фотографиях, и тишина растворится в их присутствии, вдруг из застывшего сделав живое. Шум не пришедшей пока толпы. Так сказал как-то раз Антон, когда Арсений ему объяснил это свое возникающее перед каждым спектаклем чувство, и фраза Арсению понравилась, прилипла к кончику языка и каждый раз появлялась, стоило ему в день любого спектакля зайти в театр. В гримерке слышно только, как бархатисто порхает кисточка, которой Ира наносит грим. Арсений, забравшись на диван, листает накопившиеся за день сообщения. Все от Руслана. Руслан пишет о том, что выпил кофе и так и не смог заснуть; показывает, что собрал сумку; на всякий случай присылает билеты; спрашивает, где Арсений хранит свой паспорт, чтобы вечером не искать; шлет обрывки новых треков, записанных в студии. Арсений пролистывает чат невнимательно, отвечая только на первый попавшийся на глаза вопрос, а песни, как и всегда, не слушает. Переписка с Русланом напоминает о ночном перелете, и впервые мысли о поездке заставляют поморщиться. Ехать ужасно не хочется. Арсений пытается в это нежелание вдуматься, со всех сторон его рассмотреть, а потом разложить по полочкам. Может быть, он слишком устал и поэтому сама мысль о бессонной ночи, долгом перелете, такси из аэропорта и заселении в отель заранее кажется утомительной? Но, всматриваясь в выключенный экран телефона, он честно себе признается: дело не в перелете, не в отеле и не в Париже. По городу он даже скучает. Арсений любит Париж в конце мая. Весна там начинается раньше, и в это время уже отцветает сирень, но еще нет летнего наплыва туристов. Он с нежностью вспоминает узкие улицы, широкие мосты, крошечные и всегда прохладные скверы, спрятанные между домами, горький кофе в маленьких чашках на террасах и даже равнодушных к иностранцам официантов. Но если дело не в городе, то, значит, в Руслане? Мысль кажется неприятной. — Тебе не надоело? Арсений слышит голос, но, увлеченный своими мыслями, не сразу понимает вопрос. Он поднимает глаза на Иру, которая отвернулась от зеркала и с кисточкой в руках на него внимательно смотрит. Заметив непонимающий взгляд, она терпеливо повторяет: — Тебе не надоела пьеса? — С чего ты решила? — Просто ощущения. — Она прикусывает губу, а потом, будто опомнившись, отворачивается к зеркалу. — Раньше у тебя всегда находилось что сказать, даже если Паша хвалил. А последнее время вы оба молчите, будто вам до этой пьесы уже нет дела и не терпится ставить следующие. Арсения так и подмывает спросить, злится ли Ира, что ей не дали роль в «Мартине Идене», но решает, что незачем портить ей настроение перед спектаклем. — Не понимаю, о чем ты, — отвечает он и встает. — С тобой все в порядке, с Антоном все в порядке, и со мной тоже. Билеты раскуплены на год вперед. Так что, даже если пьеса мне надоела, это не имеет значения. — Еще бы с Антоном было хоть что-то не в порядке, — бормочет Ира себе под нос, но делает это достаточно громко, чтобы ее услышали. Арсений уже дошел до двери, но все-таки останавливается и, нарушая все театральные приметы, встречается с ее взглядом в отражении зеркала. Вот только Ире на приметы всегда было плевать, и в ответ она смотрит с вызовом. — Что-то сказала? — как можно вежливее переспрашивает он. — Ты же за кулисы пошел? — с невинной улыбкой уточняет Ира. — Передавай привет Антону. Я ему и побольше передам, мне не сложно. — Вы с ним уже виделись, — бормочет Арсений себе под нос и выходит в коридор. Ирина ревность действует на нервы еще с зимы, но он ничего не может с ней сделать. Сам виноват, сказал бы любой другой на его месте, но Арсений виноватым себя не считает. Если бы он мог исправить те полгода на сцене, когда, умело пользуясь ее актерской неопытностью и поначалу просто беглым расположением, позволял себе во время репетиций и взгляды, и двусмысленные слова, которые можно было совершенно по-разному трактовать, и совсем не театральные поцелуи, он бы все равно сделал все то же самое. Потому что, как у Станиславского, у Страсберга, да и у каждого режиссера, был свой метод, так и у Арсения есть свой. Он точно уверен, что любой актер сыграет лучше, если его чувства будут продиктованы невымышленной страстью, и убедился в правдивости этой теории уже не один раз. Намеренно на Ире, которая поначалу играла картонно и плоско, со стороны наблюдал у Сережи, а затем вдруг увидел в Антоне, до последнего убеждая себя, что ему просто кажется, и отчаянно стараясь не пасть жертвой собственной школы. Немного не получилось, фыркает он себе под нос и, наизусть выучив театральный пол и обогнув все скрипящие половицы, бесшумно проходит за кулисы. На слишком низком табурете, упершись локтями в колени и сплетя руки на склонившейся шее, сидит Антон и разглядывает носки своих ботинок. Пальцы у него тревожно подергиваются, отбивая неровный ритм, и даже по напряженной спине видно — волнуется. Смешной. Каждый раз волнуется, сколько бы они ни репетировали. Арсений подходит к нему со спины и кладет руки на плечи, сжимая. Антон даже не вздрагивает, потому что знает, кто пришел. Потому что Арсений всегда приходит. Это как небольшая традиция, которая началась совершенно случайно, а теперь перед каждым спектаклем к Антону нужно обязательно подойти. В первый раз Арсений заметил, что он волнуется, и в порыве предспектакльного воодушевления решил с ним поговорить. Во второй раз захотел поддразнить, в третий — поцеловать. И с тех пор так и осталось: Антон переставал волноваться, а Арсений утолял свою любовь к крошечным романтическим жестам. Антон, только почувствовав прикосновение, тут же откидывает голову ему на грудь и протяжно вздыхает. Арсений тихо смеется, но вопросов не задает. Зачем спрашивать «волнуешься?», если и так все понятно. Вместо этого он, вновь чувствуя себя незамеченной рабочими элеватора мышкой, одним шагом оказывается перед Антоном, присаживается на корточки, раздвигает его колени в стороны и, отбросив привычную медлительную игривость, тут же тянется поцеловать. Эта его чертова нижняя губа. У Антона губы не мягкие, не бархатные и даже не нежные, у него они скорее изменчивые: то шероховатые, как корочка свежего хлеба, то гладкие, как жевательная резинка. А еще отзывчивые. Арсения, как мотылька на свет, каждый раз тянет именно к нижней, будто она намазана медом и липким сиропом. Может быть, дело в том, что когда-то он слишком часто на нее смотрел, запрещая себе прикоснуться, и с тех пор каждый раз пытается взять реванш, упрямо стремясь языком, губами и зубами только к ней, и Антон ему так нелепо целоваться никогда не мешает, легко потакая этой необъяснимой слабости. Сейчас Антон отвечает немного растерянно, со всем предспектакльным волнением не успевая ответить на такую же горячность. Арсений с корточек перебирается к нему на колени и сам не понимает, что на него нашло. Обычно получается хотя бы дождаться, пока Антон поцелует первым, и тем самым сохранить марку, лицо и первенство, а сейчас почему-то становится все равно, что он вдруг ведет себя потрясающе очевидно и так открыто показывает свое расположение и желание. В голове тяжелыми весовыми гирьками собрались и предстоящая поездка, и билет на самолет, и сообщения, на которые он так и не ответил, и даже Ира, которая своей ревностью будто на время заземлила эту их небольшую, — раньше казалось, что никому не заметную, — традицию. От всего этого ужасно хочется отвлечься, поэтому Арсений льнет как можно ближе, ерзая на коленях и с удовлетворением замечая, как Антон постепенно заводится. Антон шипит ему в губы, ладонями по бедрам ведет выше, а затем его руки забираются в задние карманы брюк и так там и остаются, сжимая и разводя в стороны. Жест пошлый и жаркий; Арсений, не сдерживаясь, тихо постанывает ему в рот. — Так хочу тебя, — тут же шепчет в ответ Антон, для которого ни один похожий звук еще ни разу не прошел незамеченным. Ну так возьми. У Антона вкус табака и лимона. Табак — от выкуренной перед спектаклем сигареты, лимон — в буфете в любой стаканчик с водой всегда кладут дольку, если попросишь. Антон целуется до мелких искорок перед глазами, из-за которых хочется плотнее зажмуриться: языком касается очень аккуратно, тонко, будто Арсений тоже долька лимона и, если перестараться, рецепторы уже не выдержат. Антон двумя руками прижимает к себе еще ближе, разводит колени — наверняка в брюках становится тесно, — но Арсений не успевает об этом даже толком подумать, как животом уже чувствует крепкость его возбуждения. Звенит уже третий звонок. Пришел слишком поздно, с сожалением думает Арсений и отстраняется. Этого оказывается недостаточно, так что он встает и отходит в сторону. Член неприятно упирается головкой в ремень, вынуждая подтянуть пряжку. Антон, который тоже встал и проделал все то же самое, понимающе усмехается. Из зала слышатся аплодисменты. Арсений отходит к кулисам и делает два вдоха и один выдох. Сердце только сейчас начинает успокаиваться, и непонятно откуда взявшийся свежий ветерок приятно холодит щеки. Аплодисменты нарастают, в зале наверняка погасили свет. Он подмигивает Антону, а затем выходит на сцену и устраивается на подоконнике.