Буря

Hope there’s someone who takes care of me when I die

Antony and the Johnsons

Через пару недель город с головой окунается в май. Из только-только набухших, совсем свежих почек на каждом дереве в скверах вдруг появляются широкие разлапистые листья, а темнеть начинает лишь ближе к полуночи, хотя вдалеке, на востоке, всегда остается полоска чистого голубого неба, всю ночь готовящегося к рассвету. В театральном дворике девушка, спрятанная от случайных прохожих густой сиренью, вновь выливает из кувшина воду, а ее собачка все так же послушно сидит рядом, и они вдвоем, как и всегда, не обращают никакого внимания на Антона, который обзавелся новой привычкой и вот уже почти всю весну каждое утро, сонно щурясь на солнце, сидит на скамейке напротив. Около девяти во двор, как обычно, заходит Арсений. Он оглядывается по сторонам, будто впервые видит и сирень, и Антона на скамейке у фонтана, а затем садится рядом. Каждый раз он делает это по-разному, позволяя Антону угадать настроение. Бывает, едва присев, он тут же одним махом разворачивается, седлая скамейку на ковбойский манер, клонит голову вбок, а затем улыбается. Такая поза всегда значит, что Арсений проснулся уже давно, около шести утра, и обязательно у Антона. Она значит, что он выбрался из все еще неудобной, но уже привычно узкой постели и тихо, никого не разбудив, уехал домой. Там он принимал душ, переодевался и пил свой хороший кофе, для которого у Антона ни кофеварки, ни зерен, ни кофемолки, а затем приехал в театр. — Может, хотя бы раз останешься? — иногда все же спрашивает Антон. — И приду два дня подряд в одном и том же? — наигранно ужасается Арсений. — К тому же в вашей коммуналке горячая вода кончается, стоит прикоснуться к мылу. — У меня есть чистые толстовки, — убеждает его Антон. — И про воду неправда. — Романтично, — соглашается Арсений, но на утро все равно уезжает, оставляя за собой только смятый след на подушке. В такие утра и сам Антон просыпается рано. Дома делать нечего, поэтому он неторопливо собирается и почти всегда успевает прийти к театру первым. В такие утра забравшийся на скамейку Арсений выглядит человеком уже полуденным — порядок в волосах, умытые глаза, бодрость от кофе, — но взгляд у него после прошедшей ночи все еще разомлевший и разбегается от губ к плечам и обратно. Такой Арсений касается рукой колена, шутливо ведет выше, к внутренней стороне бедра, но потом прерывается и просто ерошит волосы или стирает со щеки Антона след от зубной пасты. Такой Арсений тянет на себя его руку, кончиками пальцев едва ощутимо прослеживает медленно бледнеющий шрам на ладони и, дурачась, гадает по линиям, каждый раз придумывая новую трактовку. — Вот это линия пса, — говорит он серьезным голосом. — Если она есть, значит, этой рукой ты гладил по меньшей мере одну собаку. А это линия сна. Главное — их не путать. — А эта что значит? — Это линия сердца, но в ней порез. — Это плохо? Арсений сжимает его пальцы в кулак и шутливо щурится: — Становишься уязвимым к влюбленностям. Этот утренний Арсений с выдуманной хиромантией у Антона самый любимый. Он в театр никогда не спешит, под журчание фонтана расслабленно и долго ведет несерьезную беседу, а в линиях на руке видит только хорошие предсказания. Иногда Арсений приходит и садится на самый край скамейки, спину держит ровно и забрасывает ногу на ногу. С ним Антон заводит разговор уже сам, вытягивая равнодушные и взвешенные ответы. Такому Арсению не хватает разве что монокля и фрака, чем он Антона всегда по-глупому веселит. В такие утра Антон любит его поддразнивать, пародируя позу, и предлагает погадать по руке, на что получает ответ в духе: — Я не гадалка. Этот Арсений вечером почти всегда оказывается у Антона, чтобы следующим утром прийти к театру уже гадалкой. Нечасто Арсений приходит уставшим, с кругами под глазами и сведенными плечами. Таким он нравится Антону меньше всего. А бывает, Арсений приходит первым, и тогда уже Антон садится рядом с ним на скамейку и по позе пытается отгадать: какой же сегодня. Во дворе так рано всегда безлюдно, только девушка и ее собачка всю весну слушают их разговоры, не говоря ни слова за ними наблюдают и иногда, по выходным или в дождливые дни, удивляются, почему сегодня никто не пришел.

⋘﹏﹏⋙

Время клонится к позднему вечеру. После спектакля Ира устало меняет грим сцены на макияж, а Арсений, уже давно переодетый, сидит на диване с чашкой чая в руке. Напротив него с такой же чашкой устроилась Татьяночка, которая засыпает его наставлениями. — Обязательно пройдись по винтажным. — Она шумно мешает сахар, стуча ложкой по тонким фарфоровым стенкам. — Ты же у нас в костюмерной был? У них там секонд-хенд шестидесятых, а вам для вашей французской пьески нужны будут европейские пиджаки, брючки, платья девчонкам. Что-нибудь парижское страшно пригодится. Арсений согласно улыбается и отпивает свой чай. — А на блошках… — мечтательно прикрывает глаза Татьяночка, — на блошках мне бы все хотелось. Ты, главное, пиши, — требует она. — Фотографируй и присылай, я все буду смотреть. Придумаем, как доставить. Нужна такая трость, знаешь… — Она витиевато поводит рукой, умудряясь не расплескать чай. — Что-нибудь необычное на ручке. И банкетка. Вот ее бы я точно пристроила сразу в два спектакля. Антон делает вид, что совсем не слушает болтовню на диване, и уже в который раз поправляет застежку кожаного браслета. Татьяночка продолжает воодушевленно описывать, какие ждет антикварные находки, потому что у Арсения рано утром самолет в Париж. Они совсем об этом не говорили. Арсений упомянул поездку случайно, будто бы между делом: во время репетиции сказал Паше, что на первую неделю лета улетает, и попросил подвинуть расписание. Сезон все равно заканчивается, спектакли у них все реже, поэтому Добровольский даже не возмущался. На взгляд Антона, все вообще приняли этот факт слишком легко. Подумаешь, Арсений улетает в Париж. Всего-то неделя. Разве кому-то может быть до этого дело? — Я всего на неделю, — вторя мыслям Антона, объясняет Арсений Татьяночке. — Не будет много времени найти что-то стоящее. — Всегда у тебя получается, — отмахивается она и простодушно спрашивает: — Ты по каким делам летишь-то? Антон невольно прислушивается, но Арсений лишь лениво пожимает плечами: — Просто навестить город. Татьяночку, в отличие от Антона, ответ, кажется, устраивает. Она сидит на диване еще четверть часа, рассказывая, чего ей не хватает в реквизиторской, а затем начинает шумно собираться, складывая на поднос чашки, и на пороге отдает последние наставления. Когда она наконец-то уходит, закончившая с макияжем Ира поворачивается к Арсению. — Я никогда не была в Париже, — говорит она. — Хорошо там? — Кому-то нравится, кому-то нет, — неопределенно отвечает Арсений. — Смотря чего ждешь. — Такой романтичный город. — Ира встает, вешает на плечо сумочку и насмешливо Антону подмигивает: — Вдвоем летите? Антон не находится что сказать, и Ира закатывает глаза: — Не знаю, как все остальные в этом заведении, но я себя дурой не считаю. Вы могли бы хотя бы попробовать прятаться. — А зачем нам прятаться? — с усмешкой спрашивает Арсений. — Не все хотят за этим наблюдать, — поджимает ярко накрашенные губы Ира и, перед тем как уйти, язвительно бросает: — Хорошей вам поездки. Дверь закрывается, и взгляд Арсения из насмешливого тут же становится колючим. — А ты-то что злишься? — мирно усмехается Антон. — Обязательно было с ней половину осени флиртовать? Арсений колючими глазами измеряет уже его, но внезапно расслабляется и откидывается обратно на спинку дивана. — Она так лучше играла, — пожимает он плечами. — Так ты знал? — удивляется Антон. — Что знал? — Я все это время думал, ты не замечаешь, что она в тебя влюблена. Арсений опять с ног до головы мерит его взглядом и усмехается: — Я всегда замечаю. — И просто наслаждаешься этим? — А что? — не ведет и бровью Арсений. — Считаешь, самовлюбленно, Шастун? — Просто не понимаю зачем, — спокойно отвечает Антон. — На сцене как на войне. Сгодятся любые средства. — Ира никогда не играла плохо. — А может, это я не дал ей такой возможности? Арсений выглядит непривычно рассерженным, будто намеренно пытается затеять ссору. Антон хмурится, не сразу понимая, что именно его разозлило. — Ты злишься, что она заметила? — спрашивает он. — Мне все равно, кто и что заметил, — фыркает Арсений. — Как и мне, — кивает Антон и вдруг понимает: — Ты не хочешь ехать? Арсений садится ровнее, складывает руки на груди и смотрит разве что не с презрением, но Антон не дает себя провести. После целого дня репетиций, а потом еще и пьесы в актерство Арсения неотвратимо вмешивается усталость. Она же и выдает его с потрохами. — С чего ты взял? — спрашивает Арсений, поднимая брови. Гримерка — пять шагов и несколько квадратных метров. Антону, чтобы дотянуться до Арсения, не нужно даже вставать. Он наклоняется и сжимает его колено, будто прикосновением может заземлить любую ссору. — Не нужно пытаться со мной поругаться, чтобы уехать, Арс. — Арсений никак не реагирует: не дергается, не шевелится, даже не опускает все еще поднятых бровей. — Мне все это ужасно не нравится, — хмыкает Антон, — ты и сам знаешь, я не особо скрываю, но грубостью меня оттолкнуть у тебя никогда не получалось. Ты все еще сам должен решить, где хочешь быть, — напоминает он. Арсений тоже наклоняется, ладонью накрывая руку на колене. — Что, если все это тянется, просто пока мне скучно, Шастун? — спрашивает он злым шепотом. — Как там Ира сказала? — усмехается Антон. — Я себя дураком тоже не считаю. Ты прекрасный актер, Арс. Тебе и так здесь это говорят по три раза в день. Можешь сыграть вообще что угодно и не только на сцене. — Взгляд у Арсения вдруг немного меняется, будто он готов начать спорить, но Антон кивает: — Да, правда можешь. У тебя отлично получалось до определенного момента. А теперь вот перестало. Уже давно, кстати. А я продолжаю тебя на этом актерстве ловить, что ужасно тебя злит, — почти весело улыбается Антон, вглядываясь в его глаза. — Думаешь, самый умный, Шастун? — бормочет Арсений. — Фрейд и Станиславский в одном лице, — продолжает он запальчиво, но руку не убирает и не отводит взгляд. — Сколько раз мне нужно повести себя как… — Ты можешь не ехать, — напоминает ему Антон, мешая вырваться очередной колкости. — Можешь просто остаться, и все, Арс. Если хочешь. Это на самом деле не так и сложно. Целую секунду Антону кажется, что сейчас Арсений согласится. Быстро перебегая глазами по его лицу, он пытается собрать самые незаметные изменения — потяжелевший, отстранившийся взгляд, расширившиеся крылья носа — и правда думает, что Арсений сомневается. Решается. Словно бы сам с собой договаривается. Ищет компромисс — и целую долгую секунду Антону кажется, что и правда его находит. Сердце начинает биться быстрее, в тихой комнате становясь вдруг очень громким. Антон почти видит, как ему говорят тихое «хочу», но Арсений вдруг встает и качает головой. — Нет, Антон. — Он проводит рукой по лицу, будто смахивает невидимую взгляду паутинку. — Не могу. И прекрати говорить, что это просто. Он уходит быстро, на прощание просто неловко кивнув, и еще долго неплотно закрытая дверь из-за сквозняка качается на несмазанных петлях и тихо поскрипывает. Когда Антон выходит из театра, на улице уже пахнет свежестью наступающей ночи, но небо вдалеке все еще светлое, с мелкими темными облаками. Он с удивлением замечает, что фонтан во дворе затих. Наверное, его отключают каждую ночь, думает Антон, а затем долго гадает, кто это делает. Домой, как и обычно после спектакля, идти не хочется. В крови еще сохранился азарт оваций, и оттого все вокруг кажется ярким и на пару оборотов ускоренным, так что, даже несмотря на усталость, ближайшие пару часов точно не выйдет заснуть. Антон не торопится домой. Не думая о том, куда хочет прийти, он просто бредет через пустые улицы, намеренно огибая центр, и незаметно для себя добирается до реки. На набережной оживленно и шумно. Туристы ждут разводки мостов и без дела гуляют, ладонями поглаживая гранит парапетов и кутаясь в шарфы и куртки: ближе к ночи с залива тянется холодный ветер. Бесшумной тенью, уставившись себе под ноги и закрыв лицо капюшоном и козырьком кепки, Антон идет вдоль реки до тех пор, пока туристы и мосты не скрываются за поворотом. Нева течет дальше, в ожидании больших кораблей стремится к порту, а Антон сворачивает налево, к маленькому каналу. Тут сразу становится тихо, а дома великодушно прикрывают спину от ветра. Антон садится на крошечный деревянный мостик, упирающийся в запертые ворота, и, свесив ноги над впадающим в реку каналом, тянется к телефону, гадая, уехал ли уже Арсений в аэропорт. Он вернется всего лишь через неделю, но Антону не нравится прощание на недосказанной и холодной ноте, будто случайно нажатая клавиша на расстроенном пианино. Все резкие, сказанные сгоряча слова совсем не вызывают злости. Антон действительно им не верит, а о том, что Арсений наверняка уезжает не один, совсем не думает, с удивлением замечая, что прямо сейчас не испытывает даже ставшей привычной ревности. Арсений слишком… Антон бессмысленно улыбается темной реке, путаясь в словах и пытаясь подобрать то самое, которое осело в воспоминаниях лишь ощущением. Арсений слишком рядом, перед глазами, у плеча и под самым носом. Арсений — это шаг и вытянутая рука, которой даже не нужно слишком тянуться: он всегда к ней склоняется сам. Антон не успевает ревновать, потому что Арсения, во что бы он ни пытался сыграть, ни разу не пришлось уговаривать, заставлять и упрашивать. Арсений, сам этого отчего-то не замечая, уже давно каждый день выбирает Антона. Антон прищуривается, представляя Арсения рядом с собой на этом канале — мягкая спина и легкие руки, будто он каждый день упирается грудью и лбом в кованые перила, сидя на хлипких мостах, и они для него удобнее любого кресла, — и решительно тянется за телефоном. — Представляешь, так и не могу спать после спектаклей, — жалуется он, зажав значок микрофона и начиная разговор сразу из середины, будто они закончили его пару минут назад. — Только что от театра дошел почти до конца Невы, вот-вот мосты разведут. Для начала лета, кстати, ужасно холодно. А спать все равно не хочется. Антон поеживается и смотрит на реку, по которой плывет тяжелый, продолговатый, как лимузин, сухогруз. Сначала кажется, что добавить больше и нечего, но вот вдалеке какой-то корабль издает два длинных гудка, от которых с крыши срываются испуганные голуби, и неожиданно слова находятся сами. — Короче, Арс, я что хотел сказать. Извини. На самом деле, я правда начинаю понимать, как тебе может быть сложно, — тараторит Антон, не успевая за разогнавшейся вдруг мыслью. — Я просто сейчас пришел на этот мост, как дурак ужасно соскучился и внезапно почему-то все понял. И решил помочь. — Антон смеется, представляя реакцию Арсения. — Как санитар леса. И я это не из-за ревности или для того, чтобы в чем-то тебя убедить, а скорее наоборот. Заделался санитаром леса, чтобы на правах медицинской клятвы рассказать тебе все плохие факты, чтобы у тебя на руках была вся информация. Антон переводит дух, набирая в грудь воздуха. — Потому что у нас же не было даже свиданий, где вы специально друг о друге все подряд узнаете, — говорит он телефону так, будто Арсений действительно сидит рядом. — Или вечеринок и с твоими, и с моими друзьями на чьей-то даче, чтобы утром узнать, кто из нас лучше умеет пить. Ты меня знаешь-то только по театру, а из друзей — Никиту и немного Макара, который, кстати, даже не показательный фактор, потому что здесь он совсем другой. К разведенному мосту за буксиром лениво тянется баржа. Антон смотрит, как от них мелкой рябью волнуется река, и облизывает пересохшие губы. — Поэтому слушай. Работаю без сценария, так что расскажу, что вспомню, — вздыхает он и берется перечислять: — Я ненавижу, а поэтому толком не умею убираться. Вообще. Я просто делал уборку перед каждым твоим приходом, а на самом деле у меня дома всегда полный бардак. И это при том, что вещей на два рюкзака. Никита не подпускает меня к кухне уже полгода, потому что, даже заваривая лапшу, я умудряюсь испачкать все тарелки. А мыть я их ненавижу. Антон ждет, когда затихнет гудок теплохода, и рассказывает дальше: — Я сплю до обеда. И это даже не полдень, чтобы ты не думал, нет, это до двух или трех. Не из-за бессонницы, просто мне такой режим в целом ближе, и, как только репетиций будет меньше, я с радостью в него вернусь. А ты, как я заметил, и в шесть утра бодрый, поэтому я бы на твоем месте подумал, как часто мы по факту смогли бы пересекаться. Антон в поисках вдохновения глядит в плещущуюся под ногами воду, встречаясь взглядом с проплывающим мимо селезнем. Они смотрят друг на друга пару секунд, а затем селезень, поняв, что у Антона не припрятано для него хлеба, солидно плывет дальше, и Антон продолжает рассказывать: — Я отвратительно болею. Каждый раз думаю, что умираю, но до последнего не иду к врачу и мешаю себя лечить. А как только простываю, на губах сразу болячки. А они же заразные. Могу за раз съесть пачку пельменей. За два — кастрюлю супа. Для меня поделиться едой — это несуществующий концепт не потому, что жалко, а просто ее никогда не остается. То есть, как ты понимаешь, это сплошные растраты. Он замечает на реке туристический кораблик, который отчаянно пытается обогнуть громоздкую баржу, и вспоминает: — Я ужасно неуклюжий. Все из-за роста. Как-то вытянулся за одно лето, а привыкнуть не успел. Перебил маме все чашки, да и сейчас недели не проходит без разбитой посуды. А ты говорил, что чашки любишь парижские и дорогие, так что вот, тоже проблема. Ладонь потеет, и Антон перекладывает телефон в другую руку. — Я терпеть не могу читать, — хмыкает он. — Понимаю, что надо, особенно когда играешь в театре, но даже этого «Мартина Идена» прочитал с ужасным скрипом. И по секрету скажу, только Пашке не смей передавать, где-то с середины просто послушал аудиокнигу. Не могу гарантировать, что на паре глав не заснул. Но пьесе же вроде не мешает, да? Голос от холодного ветра начинает звучать немного хрипло, и Антон откашливается. — Я, бывает, храплю, — перебирает он все подряд, что может вспомнить. — Когда еда вкусная, очень шумно ем. Все еще больше люблю Воронеж. Ужасно много ревную. Я бы сказал — нерационально, — хмыкает Антон. — Не умею толком ни в чем признаваться, всегда это получается ужасно неловко. Комплименты тоже говорить не умею, только бараном смотреть и пускать слюни. Уверен, ты заметил. Никогда не брошу курить, очень уж нравится. Совсем не умею ни на что решаться. Причем на глобальные вещи — поступить в театральный, переехать, по самые уши влюбиться в коллегу — решаюсь легко, а потом могу час выбирать, пешком до дома идти или на троллейбусе. И никакому решению не радоваться. Антон говорит еще долго. По реке в обе стороны успевают прокатиться несколько туристических теплоходов, когда он, окончательно заговорившись, смотрит на телефон и видит там пугающе длинную аудиозапись. Он тут же себя обрывает, быстро прощается и отправляет сообщение, даже не думая, когда и как Арсений сможет его послушать. Спать по-прежнему не хочется. Антон наконец-то слезает с моста, потягивается, разминая затекшую спину, а потом решает до дома дойти пешком. Он успевает свернуть с набережной и выбраться на оживленную улицу, когда звонит телефон. Мысль о том, что это Арсений, который так быстро все послушал, сразу же отбивается именем на экране. Звонит Макар. Антон только сейчас понимает, что с того самого дня, когда он съехал с квартиры, им так и не удалось поговорить. На сообщения Илья еще с института отвечал неумело и редко, но теперь пропускал и звонки, и если первое время все-таки раз в неделю отписывался, мол, прости, разминулись, был очень занят и спал, то спустя месяц перестал делать и это. Антон, в свою очередь, в который раз увлекшись театром, со временем стал забывать звонить, поэтому сейчас имя Макара на экране, несмотря на то что уже далеко за полночь, не рождает никаких тревожных мыслей и только радует. В любом случае Илья тоже никогда не мог похвастаться навыками жаворонка. — Макар! — тут же отвечает Антон, улыбаясь. — Ты куда пропал? Улыбку с лица смывает первое же слово. Голос в трубке осипший и далекий, совершенно точно не трезвый, а еще прямо-таки звенит от истошной паники, которой Антон в нем не слышал никогда. Макар путает звуки в словах, шепотом зовет его по имени и твердит только одно: «Скорее приезжай». Кое-как добившись от него названия улицы и номера дома, Антон вызывает такси и на каждом светофоре крепче сжимает руки в кулаки, так что ногти оставляют в ладонях бледные выемки-лунки. Он набирает номер Ильи снова и снова, но в трубке только гудки. Кажется, что едут они бесконечно долго, хотя на самом деле даже не выезжают из центра, и, когда таксист, немного покружив по дворам, привозит его к незнакомому дому, Антон почти на ходу выпрыгивает из машины. Вслед ему несется недовольная брань, но Антон уже сильным рывком тянет на себя дверь подъезда и, перепрыгивая через ступеньку, пытается вспомнить нужный этаж. Опять звонит телефон. — Макар! — почти кричит Антон в трубку. — Какой этаж? — Антон? — удивленно спрашивает неожиданный голос Арсения. — Все в порядке? — Нет, — мотает головой Антон. — То есть не знаю. Опять проблемы с Макаром. С лестничной площадки пролетом выше вдруг доносятся крики. Кричат мужчины, но Антон не может разобрать даже слов, не то что узнать среди голосов знакомый басовитый тембр. — Кто-то кричит? — настороженно спрашивает Арсений, который так и не положил трубку. Антон медленно поднимается, прижимая телефон к уху. На площадке распахнута дверь, и крики доносятся изнутри квартиры. — Арс, — напряженно говорит он, понизив голос. — Можешь вызвать полицию? Он называет адрес и опять прислушивается. — Подожди, пока они приедут, Антон, — быстро просит Арсений. — Не заходи… Арсений говорит что-то еще, но Антон уже не слушает, потому что в общем гаме вдруг различает ругающийся голос Макара. Сердце ускоряется от облегчения, и, отключив звонок, Антон бросается внутрь. В квартире настоящий бедлам. Антон слепо бредет на шум, в темном коридоре натыкаясь на вешалки, зонты, обувь и стопки старых газет, пока не находит нужную комнату. Дверь открыта нараспашку, но в проходе кто-то стоит — высокий и очень худой парень, которого Антон толкает плечом. От неожиданности тот дергается, и Антон кубарем вваливается внутрь, первые несколько секунд, пока глаза привыкают к яркому свету, щурясь как крот. В комнате он различает четверых. В углу, на корточках, сидит Микки, который обеими ладонями сжимает нос: на пол под ним уже натекла приличная лужа крови. Парень у двери оказывается мужчиной лет сорока в безрукавке на голое тело и с худым, вытянутым лицом, которое пряди тонких, мышиного цвета длинных волос облепили точно паутина. Антон смотрит на них обоих невнимательно и бегло, потому что почти сразу, как только перед глазами перестает калейдоскопом моргать яркий свет, видит Макара. Макар сидит по центру комнаты и на коленях держит девушку. Антону достаточно одного взгляда, чтобы по ее тряпичной позе понять — девушка без сознания. Он тут же бросается к ним, коленями проезжая по щербатому полу, и трясет Илью за плечи, когда тот не откликается на свое имя. Антон тянет его на себя, больно вцепляясь в кожу, чтобы привести в чувство, но Макар как в замедленной съемке поднимает голову и смотрит заплывшими, подчеркнутыми мешками глазами, в которых не мелькает даже узнавание. — Что с ней? — спрашивает Антон. Макар ничего не отвечает, будто не понимает вопрос или просто Антона не слышит. Затем он отворачивается и лишь крепче прижимает к себе девушку. — Передоз, — лениво отзывается сорокалетний у двери. Антон тянется к шее девушки, но Макар дергается в сторону, не позволяя прикоснуться. — Скорая? — спрашивает Антон. — Просто перестаралась, — бормочет Илья едва разборчиво. — Должно пройти, она же… — Этот урод не дает вызвать скорую, — слышится гнусавый из-за разбитого носа голос Микки. Сорокалетний только хмыкает и расслабленно прислоняется к косяку двери, с повышенным вниманием рассматривая костяшки на правом кулаке. Антон замечает, что они сбиты, и начинает догадываться, кто виноват в том, что у Микки кровоточит нос. — Почему? — спрашивает он у Микки. — Где скорая, там и полиция, — подсказывает сорокалетний. — Квартира записана на меня. Того, что в ней хранится, хватит, чтобы засадить весь дом. Антон потрясенно на него смотрит, а затем встает и подходит ближе. Хозяин квартиры никак не меняет позы, но все-таки немного подбирается, напрягая ноги и распределяя вес. Антон останавливается в двух шагах и ловит его расслабленный взгляд, такой же расфокусированный, как и у Макара: зрачки похожи на точки, а белки будто подернуты сизой дымкой. Антон понимает, что эта леность в его тоне и позе не намеренная, а вынужденная. Сила прихода мешает ему говорить по-другому. — Тогда выпусти нас на улицу, — как можно медленнее и спокойнее просит он. — Мы вызовем скорую оттуда и ничего не скажем про квартиру. — Ты думаешь, что полиция не знает, в какой тут все происходит квартире? — усмехаются ему в ответ, и Антон невольно обращает внимание на его зубы: мелкие, как у хорька, и матовые от налета. — Они присылают наряд на каждый передоз. Наряд придет сюда, а входную дверь твой дружок уже сломал. — Он не выпустит, — бормочет Микки с пола, и Антон бросает на него растерянный взгляд. У Микки все так же кровоточит нос, и рукава его серой толстовки уже задубели от впитавшейся крови. — Мы с Макаром пытались, но он не выпустит, и все. — Здесь есть правила, — неожиданно твердо поясняет хозяин. — Вы приходите и уходите трезвые, — перечисляет он, загибая тонкие пальцы. — Покупаете здесь. Пока вы покупаете, вы можете оставаться в любой комнате, кого угодно приводить и что хотите ломать. Если кто-то увлекся, — он кивает на Макара и неприятно жмурится, будто это слово доставляет ему удовольствие, — это его проблемы. Потому что вы приходите и уходите трезвые. Либо вас потом уносят. Специальные люди. На этих слова Макар за спиной вдруг испуганно воет. Антон слышит хрип и резко оборачивается: у девушки началась судорога. Илья испуганно и неразборчиво что-то бормочет, пока ее трясет, как тряпичную куклу. Антон бросается к ним, совершенно не зная, чем может помочь, и глазами показывает Макару на дверь, намекая, что через щуплого, едва стоящего на ногах хозяина квартиры они вдвоем точно смогут прорваться. Макар колеблется не дольше секунды, но затем в его глазах быстрой вспышкой мелькает понимание, и он, как может бережно, передает трясущуюся девушку Антону. Все происходит стремительно, почти со свистом — так шпага рассекает воздух, проходя в миллиметре от кожи или даже оставляя на ней тонкий порез. Вот у Антона в руках незнакомая девушка. Тело ее все еще подрагивает и кажется мягким, как желе. Макар поднимается и, хоть на ногах стоит неуверенно, к двери подходит быстро. Он замахивается и кулаком бьет хозяина квартиры в живот. Антону знаком удар. Солнечное сплетение. Вдвоем, оставив в комнате согнувшегося пополам хозяина квартиры и Микки, который скулит и просит его дождаться, они подхватывают девушку под руки и, волоча ее ноги по полу, тащат к двери, но тут же понимают, что в узком, загроможденном коридоре они втроем не поместятся. Антон помогает Макару подхватить девушку на руки и пропускает его вперед, когда из-за спины доносится особенно громкий вскрик Микки. Антон рассерженно поворачивается, собираясь его поторопить, но видит не Микки, а хозяина квартиры, который летит на него с перекошенным от бешенства лицом. Первое, что Антон думает: зачем ему музыкальный диск? А затем живот пронзает ослепительная боль — будто внутри взрывается праздничный салют, — и в глазах начинает стремительно смеркаться. Антон хватается за живот руками и, тут же нащупывая промокшую ткань толстовки, оседает на грязный, липкий, захламленный пол, не замечая, что утянул за собой трехногую вешалку со старыми пальто. Не диск, только и успевает подумать Антон. Неужели нож? Он слышит хрип, с которым дыхание вырывается из груди, чувствует, как отчаянно бьется сердце и липко потеют ладони, жмурится от ослепляющей боли, которая из живота успела растечься уже по всему телу, делает еще один, ломающийся на середине вдох, и проваливается в топкую и слепую темноту.