Буря

Вокруг стоит пестрый рыночный шум. Где-то вдалеке патефон хрипло играет старые военные песни, перекрикиваются друг с другом продавцы, и дальше, у мусорных баков, так же крикливо им вторят чайки. Антон пробегается взглядом по разложенным прямо на земле вещам — металлические катушки, кассетные плееры, советские книги — и вздыхает. — Здесь же сплошной мусор, — говорит он Арсению, который увлеченно перебирает вешалки с яркими спортивными куртками. — Нужно время, чтобы привыкли глаза, — рассеянно отвечает Арсений. — Слишком много всего вокруг. — А ищем мы что? — зевает Антон. — Что-то. Антон сонно оглядывает кажущийся бескрайним рынок и гудящую толпу. Непонятно, что здесь забыли все эти люди, но двигаются по рядам они так деловито, будто бы только Антон считает, что восемь утра в воскресенье — это слишком рано для любых покупок. Тем более когда покупать совершенно нечего: вокруг только старые игрушки, поношенные вещи, никому не нужные книги и битая посуда. Арсений, подражая толпе, так же бойко продвигается дальше, и Антон тянется за ним, без интереса рассматривая следующий прилавок. Он щурится от слишком яркого солнца и никак не может проснуться, хотя накануне на рынок согласился идти сам, так красочно Арсений его описывал. Хотя Арсений как раз выглядит поразительно бодрым: болтает с продавцами, ныряет носом в пыльные коробки и присаживается на корточки, рассматривая товары на проеденных молью и расстеленных на земле одеялах. — Как тебе? — Он выглядывает из-за вешалок и прикладывает к груди потертую кожаную куртку. — Слишком современная, да? Антон морщит нос, касаясь дубовой кожи. — У меня в школе такая была. Арсений цокает языком и вешает куртку на место, утягивая Антона за собой еще глубже в рынок. Он двигается по рядам умело: заводит разговоры только с теми продавцами, которые не пытаются ему насильно что-то продать, и время от времени крутит в руках и правда похожие на антиквариат вещи. Для Антона так и остается загадкой, как ему удается их высмотреть в какофонии безделушек. Они бродят по рынку уже час, и солнце успевает разгореться, нагревая макушку и плечи. Для начала мая день обещает быть даже жарким. Антон стягивает толстовку, завязывает ее рукава на плечах и вновь пытается настроиться на поиск реквизита, с усиленным вниманием рассматривая первый попавшийся прилавок. Среди пары швейных машинок, загадочного агрегата, похожего одновременно на комбайн и центрифугу, и россыпи кассет с группами девяностых годов его взгляд падает на выбеленный бюст. — Смотри. — Он протягивает бюст Арсению, который носом зарылся в пыльную книгу. — Это же ты. Арсений на находку смотрит бегло, а на Антона — очень придирчиво. — Ну и где это я? — спрашивает он и переворачивает бюст вверх ногами, пытаясь найти подпись. — Да похож, — уверяет его Антон. — Волосы не те, но губы поджаты вот как сейчас. — Это Байрон, Антон, — объявляет Арсений, все-таки обнаружив выскобленную на дне надпись. — Причем симпатичный. — Конечно симпатичный, — фыркает Антон и нагоняет Арсения, который уже успел отойти: — Ты что, его покупаешь? — Конечно. — Он отдает продавцу деньги и жестом просит Антона развернуться. — Вам в «Мартина Идена» на полку пойдет. Не Есенина же туда ставить. Байрон тяжелым грузом оседает у Антона в рюкзаке, и они идут дальше, задерживаясь у рядов с пластинками. Антон с надеждой перебирает картонные конверты, но под руки попадаются только хиты советской эстрады. — Ты бы видел блошиные рынки в Париже, — говорит ему Арсений, когда, так и не найдя ничего стоящего среди пластинок, они продолжают пробираться сквозь толпу. — Они, кстати, называются, как и у нас, — марше о пюс. Марше — рынок, пюс — блоха. — Он вдруг усмехается: — А знаешь, как французы ласково зовут возлюбленных? Ма пюс, что буквально переводится как «моя блошка», но вообще значит что-то вроде «милая» или «дорогая». Не очень и мило. — Может, блохи для французов — это не противно? — предполагает Антон, посмеиваясь над болтающим обо всем подряд Арсением. Рынок ему явно, несмотря на небогатый улов, очень нравится, и Антон ничего не может поделать, кроме как продолжать очаровываться тем, как он перебежками прыгает от развала к развалу и поводит носом по воздуху, точно по нюху может найти стоящие предметы. — Да брось, кому нравится блохи, — отмахивается Арсений. — Просто такие вот у них шутки. — Так и что там на рынках? — Совсем другой выбор, — с напускным вздохом печали отвечает Арсений. — Но это и понятно, культура ведь тоже другая. Но ты бы видел их пластинки, — блестит он Антону увлеченными глазами. — Старый французский джаз, который нигде больше не найдешь. И классики много. Они наконец проходят ряды с мелочевкой, добираясь до западного крыла рынка. Здесь толпа редеет, и дышать становится легче, а на застеленной брезентом земле продают посуду и мебель: стулья, этажерки, ротанговые кресла, трюмо и даже шкафы. — А мебель, — продолжает Арсений, стирая пальцем пыль со школьного стула. — Там рынков штук пятьдесят, если не больше, а еще и стихийные есть, но я больше всего люблю Поль Берт. До него пешком минут двадцать от Сакре Кер. Там в основном продают антиквариат и цены, конечно, заметно выше, но иногда попадаются такие вещицы. Он обгоняет Антона и идет спиной вперед, продолжая рассказывать. — Я бы обставил всю квартиру этой мебелью, такой у нее совершенно французский дух. Но попробуй привезти из Парижа тот же шкаф, — разводит он руками. — Я даже не уверен, что он бы доехал. Поэтому просто понемногу таскаю оттуда стаканы и чашки. Хотя один раз встретил такой кофейный стол… — Он прикладывает обе руки к сердцу и мечтательно прикрывает глаза. Пыл, с которым Арсений описывает обычный стол, Антона очень веселит, так что он совершенно забывает смотреть по сторонам и лишь иногда думает, как бы Арсений, который все еще идет спиной, не споткнулся. — Невозможно было его не забрать с собой, — продолжает Арсений и смеется: — Ты бы видел, как мы его везли. Руслан обернул его в свое пальто, перевязав скотчем, чтобы не поцарапать, а потом еще и в пленку, но в аэропорту заставили все это разворачивать, так что мы едва не пропустили рейс и… Он прерывается, будто прикусив кончик языка, но имя с него уже сорвалось и теперь повисло среди рыночного гама еще одной безделушкой на брезентовом прилавке. — Теперь он стоит в реквизиторской и ждет своей французской пьесы, — быстро заканчивает Арсений и тут же отворачивается, поглаживая первый подвернувшийся под руку комод: — Как тебе этот? Антон на комод даже не смотрит, потому что у него вдруг получается слишком ярко — наверняка дело в солнце — представить рынок в Париже. Более нежный из-за незнакомого языка гул голосов вокруг, маленькие антикварные лавочки и среди них — Арсений с Русланом. Совсем так же бродят по рядам, трогают мебель, и Арсений тоже оживленно болтает и смотрит этими своими кипучими и азартными глазами. Тем самым взглядом, который для Антона появился совсем недавно и к которому он уже успел привыкнуть. Не получив ответа, Арсений отходит от комода и идет дальше по рынку, с преувеличенным интересом разглядывая деревянные стулья. — Что ты ему говоришь, когда не приходишь ночью? — нагоняет его Антон. — Антон, — качает головой Арсений, будто говоря обычное «Давай не будем об этом». Но картинка парижского рынка все еще жжется перед глазами, поэтому Антон не может не спрашивать. — А потом, когда не приходишь и на следующую ночь? — У него студия в Москве, — отвечает Арсений ровным голосом. — То есть каждый раз, когда я прошу тебя прийти, а ты отказываешься, это значит, что он дома? — Не всегда. Давай не будем об этом? — Тебе не бывает неприятно? — останавливает его Антон, заглядывая в глаза. Арсений поджимает губы и, щурясь от яркого солнца, смотрит в ответ. — Должно быть? — По всем правилам будто бы должно, — кивает Антон. — Неужели тебе и правда так сложно выбрать? — Мне кажется, мы говорили об этом, — отвечает Арсений тихим голосом. — Для меня это не вопрос выбора, потому что ситуации не одинаковые. — Мы говорили когда? — хмыкает Антон. — Зимой? Тогда, может, и правда так все и было, а сейчас, Арс, — он по привычке делает шаг ближе, но тут же себя одергивает, вспоминая, что они на людном рынке, и просто понижает голос, — сейчас ты можешь для Пашки придумать любую слезливую историю, чтобы отговориться от пьесы, Ире наплести что угодно, лишь бы она никуда не делась с крючка и продолжала играть, как тебе хочется, и себе тоже — видимо, у тебя неплохо получается врать. А я уже давно не покупаюсь, когда ты пытаешься и со мной что-то похожее провернуть. Это если ты вдруг не заметил. — Антон делает шаг в сторону и рукой указывает на обитое синим бархатом кресло с лакированными деревянными ручками: — Как тебе это? Арсений пару раз моргает, будто прогоняя наваждение, и послушно подходит ближе, присаживаясь у кресла на корточки и рассматривая его резные ножки. — Вот и глаза привыкли, — улыбается он Антону, будто ничего не произошло. — Готовься к душистым объятиям Татьяночки. Даже обивку менять не надо, только еще раз лаком пройтись.

⋘﹏﹏⋙

После рынка, с трудом уместив кресло на заднем сиденье машины, они успевают позавтракать и даже пройтись по непривычно теплому городу. К разговору о Руслане больше не возвращаются. Антона время от времени подмывает все-таки заставить Арсения поговорить, но совершенно не хочется тратить на это утро. К тому же за последние месяцы он отлично научился отвлекаться. Пока Арсений рядом — с чашкой черного кофе сидит напротив в первой попавшейся кофейне а затем, ненароком касаясь плечом, идет рядом по проспекту; пока он показывает на атлантов у Эрмитажа и говорит, что, сколько бы ни гладил их большие пальцы и ни загадывал желаний, ни одно никогда не сбылось; до тех пор, пока Арсений заливисто смеется и делает это свободно и запросто, не прячась за сдержанным смешком, — у Антона не выходит думать о чем угодно другом. Арсений в припрятанных в бардачке с прошлого лета темных очках легким прыжком усаживается на гранитный парапет над Невой и показывает Антону шпиль Адмиралтейства, а потом окна своей бывшей квартиры. Он, дразнясь, толкает Антона плечом, а затем глубоко, полной грудью, вдыхает свежий запах майской реки и почти пристыженно признается, что лучше Питера в мае нет даже Парижа, и Антон даже не вспоминает, что у него есть еще и другая, скрытая от посторонних глаз жизнь. В такие минуты кажется, что так было всегда. Всегда сердце проседало на пару ребер вниз, когда Арсений поворачивался в середине предложения, по взгляду читая, слушают ли, и, замечая, что да, слушают, улыбался теплее, чем нагретый солнцем гранит, и говорил дальше, позволяя любоваться скатом скулы, от ветра растрепавшимися волосами, углом улыбки и едва заметным, уже побледневшим и почти слившимся с кожей пятнышком на шее, которое оставил Антон. Антон давно уже не обманывается, не подменяет слова и называет все своим именем. Арсений говорит, Антон его внимательно слушает, а про себя думает о любви. Арсений смеется, вцепляясь пальцами в гранит, а Антон слушает его смех и думает: «Я влюблен». Арсений посреди переулка оглядывается, высматривает таблички на домах, чтобы понять название улицы, и при этом делает вид, что замечательно знает дорогу, и Антон над ним подшучивает, спорит, что без карты он точно не найдет припаркованную машину, а у самого даже в смехе, словах и голосе вместо привычно скатывающегося с языка «Арс» слышится майское, столько дней уже прожитое и с каждым будто бы становящееся больше «я тебя люблю». Он то и дело ловит себя за язык, чтобы случайно, вместо того, чтобы позвать по имени, не сказать о любви. К тому же этим утром необъятное, мешающее любым другим словам «я тебя люблю» будто бы разгорается еще сильнее. Примешивается к каждой мысли и рвется прочь, точно живет от Антона отдельно и ему не терпится наконец-то вырваться. Антону об этом хочется прокричать в стены и улицы так громко, чтобы птицы, испугавшись резкого звука, сорвались вверх, а жильцы на последних этажах раздраженно захлопнули окна, но он упрямо ловит себя на последней секунде, когда кажется, вот-вот — и сорвется, и вместо этого говорит что угодно другое. Арсений, когда такое случается, сквозь свои темные очки совершенно нечитаемо на него смотрит, а затем идет дальше по улице, всерьез отвечая на это рассеянное и сказанное невпопад, — и Антон идет с ним в ногу и в такт, незаметно переводя дух. Не вырвалось. Не сказалось. А потом все начинается заново.

⋘﹏﹏⋙

В театр они возвращаются уже после обеда. И креслу, и Байрону, и даже паре книг, которые уже на выходе захватил Арсений, реквизиторы действительно радуются и все несколько часов до спектакля усиленно поят Антона чаем. Отпускают его только после первого звонка. Уже за кулисами он ловит втихаря улизнувшего сразу после передачи кресла Арсения и гневно шепчет: — Как ты мог? Во мне чая достаточно, чтобы напоить весь Китай. — Тебе недостает прыткости, а виноват я? — насмешливо поднимает брови Арсений. — Мне недостает наглости, — шепчет в ответ Антон. — Слишком вежливый напарник самый удобный, — продолжает насмехаться Арсений и добавляет: — Тебе не кажется, что столько чая перед спектаклем не самая лучшая идея? Арсений дурачится, и Антон легко подталкивает его в грудь до тех пор, пока он спиной не упирается в стену. Арсений послушно шагает назад, не сводя с Антона смеющегося взгляда. Как только за спиной оказывается стена, он вскидывает подбородок, и этот ставший таким знакомым жест заставляет машинально облизнуться. Антон склоняется к ждущему поцелуя Арсению, чувствуя, как в горле опять закипают целый день сдерживаемые слова, которые уже добрались до языка и теперь колются на нем статическим электричеством. На этот раз не выйдет их ни проглотить, ни заменить на очередную глупость. За секунду с этим примирившись, Антон говорит уже даже не шепотом, а раздельно и четко, чтобы его точно услышали: — Я тебя… Арсений реагирует молниеносно. Вырваться успевают только два слова, прежде чем он, не дав закончить, резко напрягшимся телом прижимается к Антону, наплевав на сценическую прическу запускает руки в его волосы, сжимает в них пальцы почти до скрипа и целует. Это совсем не привычный предспектакльный поцелуй. Антон определяет сразу: Арсений целует постельно. Это не тот поцелуй, который ведет к сексу, не тот, которым Антон Арсения отвлекает, растягивая, и даже не тот, в который уводит на первых толчках, когда еще не вошел до конца. Так Арсений целует сразу после того, как прошепчет тихое «я сейчас», и тогда Антон, сохраняя ритм, силу и скорость, позволяет утянуть себя в глубокий и влажный поцелуй, который обычно длится несколько секунд, за которые Арсений, рвано двигая кулаком, до искр в глазах сжимается вокруг члена и глухо, прямо в губы постанывая, кончает. Антон узнает поцелуй безошибочно, в ту же секунду, не губами, но телом — и толкает Арсения дальше в кулисы, на арьерсцену, скрываясь за декорациями. — Звонок был уже? — быстро спрашивает Арсений. — Один, — бормочет Антон, пока Арсений продолжает его целовать. — Пятнадцать минут. Теплая рука быстро расправляется с пуговицей на брюках, отгибает резинку и крепко сжимает напряженный член. — Обожаю, как быстро ты реагируешь, — шепчет Арсений. — Кто… бы… говорил… — бормочет Антон по раздельности, отзываясь на твердые и уверенные движения и сквозь брюки касаясь такого же крепкого члена Арсения. Где-то между кулис слышен стук Ириных каблуков, а в зале уже наверняка расселись почти все зрители. Антон всеми силами старается быть тише и кончает буквально за несколько минут, а затем торопливо добивает уже близкого Арсения. — Это было, чтобы я отвлекся? — спрашивает он, едва переведя дух. — Это был душевный порыв, Шастун. — Арсений уже стоит напротив, и, если не смотреть на слишком яркие губы и спрятанную за спиной руку, выглядит совершенно невозмутимо, и добавляет: — Не все нужно выражать словами. Оставив эту фразу висеть в воздухе, он уходит. Звенит третий звонок.

⋘﹏﹏⋙

Спектакль идет отлично. Зрители вздыхают, смеются и завороженно молчат во всех правильных сценах. Заканчивается первый акт. Арсений прыгает со стола и обратно, Антон щегольски откидывается на стуле, Ира с первого раза разбивает вазу и, каблуками хрустя по стеклу, с досадой вырывается из рук Антона и скрывается за кулисами. На сцену возвращается Арсений, бросает на спинку стула пиджак и, развернувшись на каблуках, насмешливо кивает на цветы. — Неужели не договорились? — спрашивает он, пока Антон молча поднимает пару цветков и бросает их на стол. — Разве цветами не решаются все вопросы? Не закрашиваются все белые пятна? — продолжает язвительно-сочувственно тянуть Арсений. — Или такое большое пятно, — показывает он на себя, — парой хризантем не получится скрыть? — Опять ты… — Антон в сердцах опускает руку на столешницу, и ладонь вдруг прорезает жгучая боль. Он запинается, рефлекторно глазами устремляясь к руке. По столешнице багровым ручейком течет кровь, заливая рукав рубашки и пачкая деревянный пол сцены. Зал замечает, и по креслам звуковой волной прокатывается тихий выдох. Боль в ладони нарастает, оставляя в голове вместо реплики белый шум. Антон пытается глазами спросить у Арсения, что делать дальше. Остановить спектакль и уйти со сцены? Продолжить играть и заливать все вокруг кровью? Сделать вид, что ничего не произошло? — Тц, тц, тц, — цокает языком Арсений и подходит ближе, пока в голове Антона панически крутятся не имеющие ответа вопросы. — Ну как же ты так, — говорит он все тем же дразнящимся голосом Глеба. — Но с кровью ведь романтичнее, не думаешь? Арсений подходит совсем близко, тянется к его руке и заставляет разжать ладонь. — Осколок, — сообщает он, вскидывая на Антона глаза и быстро подмигивая. — Позволишь? Он достает из кармана носовой платок, оборачивает им пальцы и вытаскивает острый осколок разбитой вазы, рассекший Антону ладонь. — С душой разбила, — говорит он совершенно не по сценарию. — И чем только ты ее так разозлил? — Он зубами надрывает платок, а затем разрывает его на две части. — Помню, ты говорил, что любовь должна быть тихой, — продолжает нести полнейшую чушь Арсений, обвязывая полосками платка руку Антона. — Это такая сейчас кровью пол закапала? В зале стоит звенящая тишина. Арсений вдруг смотрит глазами совсем не Глеба, а затем неуловимо, за долю секунды подмигивает, будто придумал игру и просит в нее подыграть. Дольше тянуть паузу нельзя, и Антон вместе с ним срывается в эту бессмысленную импровизацию. — Тебе нравится искать знаки там, где их нет, — говорит он. — Просто разбилась ваза. — Просто так, — как ни в чем ни бывало отвечает Арсений, — осколками по всей кухне ничего не бьется. О чем вы говорили? Последняя реплика по сценарию, и Антон мысленно выдыхает. К Арсению тут же вскипает горячая благодарность за то, что парой фраз он словно на полной скорости объехал препятствие на оживленной трассе. Руль вправо и влево, и вот они на накатанной колее. — О том же, о чем последнее время мы говорим всегда. О тебе. — Почему он здесь, — кривляется Арсений, завязывая последний узелок на платке, и опять отходит от сценария: — Ты правда думаешь, что сделать похожий выбор так просто? Арсений спрашивает всерьез. Антон слышит это в голосе, видит в позе и даже в искорках вызова, что отблесками пляшут в его глазах. Антон понимает, куда он ведет, и, поддавшись его настроению, позволяет утянуть себя в этот несуществующий диалог. Если Арсений готов говорить только полутонами, метафорами и перед глазами полного зала зрителей — пусть. — Я не думаю, что это просто, — отвечает Антон. — Но рано или поздно выбрать все-таки придется. Почему бы не сделать это сразу, а не тянуть время? Арсений едва заметно нахмуривается, будто собирая вместе слова. — Именно потому, что сделать такой выбор — это чертовски сложно, — говорит он наконец и отходит. — Легко выбрать мебель в новую квартиру или вкус мороженого, потому что, выбирая, ты ничего не теряешь. А когда выбор между двумя людьми? — Он смотрит на Антона с немым вопросом в глазах. — Как его сделать и быть уверенным, что ты не ошибся? — Нельзя быть уверенным, — кивает Антон. — Но тебе не кажется, что тут как с монеткой? Она еще в воздухе, а ты уже знаешь, какой ответ хочешь получить. Самое сложное — признаться в этом самому себе. Арсений слушает его внимательно, а потом вдруг улыбается и расслабленно опирается о подоконник. — Ты знаешь, как много для человека значат привычки? — спрашивает он все тем же голосом Глеба, но в этот раз интонация почти миролюбивая. Будто он с листа зачитывает давно сформулированную мысль. — Мы пытаемся от них откреститься, но именно привычки помогают нам чувствовать себя в безопасности. Позволяют твердо стоять на ногах. И вот поставь себя на место Кати и представь, что вдруг оказываешься перед выбором: новое или старое. — Зал, замерев вместе с Антоном, наблюдает, как Арсений разводит руки в стороны. — Буря или штиль? — спрашивает он с усмешкой. — Какой смелостью нужно обладать, чтобы взять и решительно выбрать между тысячу раз выученным и привычным и тем, что только-только разгорелось? Пусть оно и кажется силой лесного пожара и… — И напором приливной волны, — заканчивает за него Антон. Арсений в ответ смотрит ласково, с плещущимся в ресницах почти что раскаянием. Арсений в ответ не смотрит ни одной из ролей: ни Ариэлем, ни Глебом, ни кем угодно еще. Арсений смотрит Арсением. — Поэтому пока ты сам не встал перед похожим выбором, — негромко говорит он в звенящую тишину зала, — не говори, что это просто. Кажется, эти слова, затихнув, эхом продолжают отражаться от стен. Пауза затягивается. Арсений откашливается и бодро срывается с места. — Болит? — спрашивает он, кивая на руку. Антон понимает, что совершенно забыл про порез, и смотрит на ладонь с удивлением. Кровь просочилась через платок, оставив на нем алое пятно. — Терпимо. — Сожми, — советует Арсений и, подняв с пола цветы, кладет их на стол. — Знаешь, что однажды сказал Фицджеральд? Он сказал, что одна и та же любовь никогда не повторяется дважды. А из этого получается, что, как только ты делаешь выбор, одна из них заканчивается навсегда, — он качает головой, будто сражен таким положением дел. — Вопрос только в том — какая? Затем Арсений едва заметно ему кивает, и Антон читает знак, понимая, что посторонняя беседа закончена. Последней фразой он оставил идеальный задел для следующей реплики. — Ты ее любишь? — спрашивает Антон. — А ты сам как думаешь? — отвечает Арсений, пряча улыбку. Дальше пьесу они играют как и всегда, и только ноющая боль в руке напоминает о разговоре.

⋘﹏﹏⋙

Дверь с размаху открывается, и в гримерку влетает разъяренный Добровольский. Волосы на его висках стоят дыбом, будто весь последний час он держался за голову. — Козлы! — кричит он, от возмущения брызгая слюной. — Что это было? За его спиной, потупив глаза, внутрь просачиваются Оксана с Зайцем. Антон переглядывается с Арсением, а затем кидает быстрый взгляд на Иру, которая со сложенными на груди руками выглядит такой же сердитой, как и Паша. — Выбор, любовь, монетка в воздухе, — ядовито передразнивает Добровольский и, не переводя дух, продолжает кричать: — Что за бездарная импровизация? Вы драматургами себя возомнили, два вы придурка? — Внештатная вышла ситуация, Паш, — самым мягким из своих голосов говорит Арсений. — Антон руку порезал, нужно было как-то выкручиваться. — Выкрутились, поздравляю. — Паша поднимает ладонь, останавливая Арсения. — В зале четыре критика сидели. Четыре, — повторяет он громче, будто в гримерке и так не слушают только его. — Если из-за вас, козлов, хоть один напишет, что диалоги сырые, то я… — А по-моему, здорово получилось! — бесстрашно врывается Заяц. — Я даже сначала подумал, что вы сцену доработали. Кто-нибудь записывал за ними? Может, добавите? Паша смотрит на возникшего перед ним Зайца с такой неподдельной яростью, что Антон, не сдержавшись, пытается спрятать рвущийся смех в сгибе локтя и чувствует, как Арсений, который сам дышит подозрительно бегло, больно толкает его в плечо. — Антош, — Оксана присаживается на корточки у его стула, — как у тебя рука? Она развязывает насквозь пропитанный кровью платок и откладывает его в сторону. — Я вытащил самый большой кусок, но там могли остаться осколки помельче, — говорит Арсений, склоняясь над ее головой. — Надо будет зашивать. — Все еще идет кровь, — кивает Оксана и вдруг решительно встает, в одно мгновение оказываясь перед Пашей: — Хватит кричать! — повышает она голос. — У Антона кровь идет уже минут сорок, ему надо ехать в травму, а ты только о своих критиках думаешь. Добровольский, прервавшийся в середине своей речи, смотрит на нее сверху вниз и даже не сразу находится с ответом. Антон тоже наблюдает за сценой с удивлением: обычно кроткая Оксана вдруг щурится, говорит строгим тоном и, несмотря на их с Пашей разницу в росте, кажется даже более статной. — Ребята выкрутились так, как ты сам бы с ходу не смог! — решительно продолжает Оксана. — И диалог смотрелся органично. Даже от темы не отошли. Поэтому хватит на них кричать. Пару мгновений в гримерке стоит оглушительная тишина, за которой следует фырчащий выдох — это Паша выпускает воздух из легких, будто сдувает шарик. — Сильно порезался? — недовольно спрашивает он у Антона. — Сильно, — тут же отвечает Антон. — Что вы тогда все тут расселись? Едьте в травму, — говорит Добровольский, поджав губы. — А завтра я еще раз с вами обоими поговорю. Он резко разворачивается и быстрым шагом уходит из гримерки. — Ну, Оксана! — Арсений качает головой и отвешивает ей небольшой поклон. — Заставить замолчать разогнавшегося Пашку — это талант. Заяц тут же срывается в бурные овации, и Оксана, вмиг растеряв всю свирепость, смущенно им улыбается. Только Ира ничего не говорит и с подчеркнутой холодностью отворачивается к зеркалу, начиная смывать грим. Арсений, улучив минуту, подмигивает Антону, и он тут же вспоминает его слова. Какой смелостью нужно обладать, чтобы выбрать между тысячу раз выученным и тем, что только-только разгорелось? И правда, думает Антон. Какой?