Буря

В день премьеры Антон просыпается рано. Он зарывается лицом в подушку, пытаясь снова заснуть, но в голове пчелиным роем гудят мысли о забытом тексте, пустом зале и позорном провале, к тому же на кровати напротив Макар дышит настолько размеренно и умиротворенно, что это действует на нервы, так что, еще какое-то время покрутившись без сна, Антон решительно встает. В восемь утра в декабре за окном темно, светлеть начинает только около десяти. На пустой и неожиданно прибранной кухне тихо, а из-за оставленного на ночь газа на плите еще и тепло. На подоконнике манной крупой поблескивает свежий снег, на котором Антон пальцем играет сам с собой в крестики-нолики, пока курит. Выигрывают крестики. Он проснулся так рано, что ему впервые никуда не нужно спешить, поэтому он долго пьет чай, без аппетита ковыряется в крошках от печенья, полчаса проводит под горячим душем, бездумно разглядывая потрескавшуюся кафельную плитку, тщательно бреется и, на ощупь ориентируясь в темной комнате, пытается одеться. Спектакль начинается только в восемь вечера, а значит, до него почти двенадцать часов, но в животе уже сейчас собирается волнительный трепет. А что, если никому не понравится, думает Антон, пока чистит зубы. Что, если критики напишут в своих блогах «не верим», крутится в голове, пока ложка размешивает сахар в чае. Что, если кто-то забудет текст? Во всем городе отключат свет прямо в одно из действий? Что, если ножка стола, на котором все три акта гарцует Арсений, не выдержит именно во время премьеры и сломается? Вариантов, почему все может пойти не так, у Антона тысяча. Они приходят в голову сами, один за другим, будто этим утром какой-то из центров мозга специально отведен под их сочинение. Антон покупает кофе в пекарне у дома и думает — а что, если билеты никто не купил и в зале будут только Паша и Никита с Макаром? Он ждет троллейбус на остановке, наблюдая, как голуби атакуют подмороженную горбушку хлеба, и думает — что, если кто-то во время спектакля встанет со своего кресла и выкрикнет «какая же чушь»? Антон стоит у крыльца театра, выдыхая в воздух пар вместе с дымом от сигареты, и ему кажется, что он не помнит ни строчки из всего текста, а в голове вообще крутятся только реплики Ариэля из Бури. Он встряхивается, пытаясь отделаться от воображаемого Арсения, который перепутал спектакли и вместо Глеба вдруг сыплет стихотворными строфами от лица Ариэля, и поспешно докуривает. Театр оживает ближе к обеду. В гримерку влетает Ира, принося с собой запах духов и пудры. Она чмокает Антона в щеку и оживленно болтает, словно совсем не волнуется. Затем заглядывает Паша и сообщает, что последний билет купили вчера в одиннадцать вечера, а значит, будет аншлаг и если еще кто-то из своих захочет попасть на спектакль, то придется ставить дополнительные стулья в проходах. За час до репетиции появляется Арсений. Приобнимает Иру, жмет руку Антону, оставляет на диване влажное от мокрого снега пальто и теряется в коридорах. Во время генеральной репетиции в зале только Паша и Стас. За пару минут до начала Антон стоит за кулисами и то и дело вытирает влажные ладони о костюмные брюки, волнуясь так сильно, будто бы это не репетиция, а перед полным залом самый настоящий спектакль, в котором ничего нельзя будет переиграть. Вот гасят свет, включают музыку, и Антон, полностью уверенный, что помнит только первое слово и Паша сейчас же со скандалом бесславно выгонит его из театра, на окостеневших ногах выходит на сцену к Арсению. Весь внутри подобравшись, он уже готов вжать голову в плечи и пристыженно уйти, но после первого слова реплики вдруг сами по себе складываются и скатываются с языка раскованно и легко. Арсений, как обычно, кружит по сцене, хохочет, касается плеч и запястий — и от него все еще пахнет снегом с улицы, а в глазах плещется привычная Глебу слегка помешанная горячность, — и Антон расслабляется, забывает, что репетиция последняя, что дальше только зал и внимательные к любой неискренности зрители. Случается лишь одно происшествие. Ира со злостью кидает на пол вазу, но та не бьется, как должна, а катится по сцене и замирает. Ира реквизитных ваз разбила уже около двадцати — каждая из тонкого стекла, чтобы тут же разлететься осколками, — а на генеральной репетиции ваза мягко пружинит о пол и, невредимая, остается лежать. И черт бы с ней, думает Антон, пускай будет целая, но следующая реплика тоже принадлежит Ире, а она застыла и молчит. Будто нейронная связь в ее голове завязана на дурацкой вазе и дальше она может играть, только если ваза разобьется, а если не разобьется, то сразу ошибка, код красный, сворачиваем представление. Пауза затягивается. Они стоят над несчастной вазой почти минуту, хотя кажется, что прошел уже целый час, и, пока Паша не остановил репетицию, Антону приходится импровизировать. Он заносит над вазой ногу и с силой давит ее ботинком. Ира тут же оживает, хруст стекла нейронную связь в ее голове восстанавливает и помогает вспомнить реплику, и дальше пьесу они доигрывают уже без заминок. — Кузнецова, — устало говорит Паша, когда в зале включают свет и подтягиваются реквизиторы, чтобы убрать разбитое, расставить стулья, собрать цветы и вообще вернуть все как было, — у тебя в голове совсем кисель? — Паша, — причитает Ира, складывая руки на груди, — прости! Она же билась всегда, а тут я просто застыла. — И при полном зале тоже застынешь? — горячится Добровольский. — Ну мы же столько раз все это прогнали. Ну не разбилась чертова ваза, так сделай ты вид, что так и надо. Какого черта ты просто молчишь! Ира, потупившись, стоит на краю сцены, и только щеки — от смущения или злости — у нее пылают ярко и ало. Антон уже готов за нее заступиться, но Добровольский никому не дает вставить и слова, продолжая ее отчитывать: — Спасибо, хоть Шастун не тупой, но, если бы она в другую сторону откатилась, ему ради тебя за ней бежать? Каблуком вазу дави, беги поднимай, просто говори дальше, делай хоть что-нибудь, даже если это в сценарии не написано, — распаляется он, поднимаясь с кресла. — Ясно тебе? — Да, — тихо отвечает Ира. — Валите на грим, — машет он рукой. — Полтора часа до спектакля. Мандраж опять нападает на Антона уже в гримерке, когда ему лаком заливают волосы, а на фоне как ни в чем ни бывало болтает Арсений: погода, собака гримера, марки тонального крема, любимые спектакли и то, как удобно на голову Димы крепятся парики. Его неутомимое оживление заставляет волноваться еще сильнее, и, как только с гримом покончено, Антон сразу же убегает от беззаботной беседы в коридор. Нога за ногу он бредет к кулисам, по пути встречая Оксану с Сережей, которые пришли на премьеру. Сережа с силой хлопает его по плечу, но ничего не желает — плохая примета. — Волнуешься, Антош? — ласково и тихо спрашивает Оксана. — Волнуюсь, — признается Антон. Ему целый день хочется об этом хоть кому-нибудь рассказать, но после случая с вазой Ира затерялась где-то в коридорах, Паша волнуется, наверное, сильнее, чем он, и только накричит, а Арсений, наоборот, по театру носится как ужаленный, и рядом с ним кажется, что время идет в несколько раз быстрее, так что Антон старается избегать его сам. Оксана понимающе улыбается, гладит его по руке, а потом обнимает. Антон вцепляется в нее, как в устойчивый якорь, и, не обращая внимания на недовольного Сережу, долго не отпускает. — Я тоже каждый раз волнуюсь, — шепчет ему на ухо Оксана. — На сцену выйдешь, а там так ярко, дальше первых двух рядов не видно ничего, и тут же пройдет. Звенит первый звонок. До спектакля пятнадцать минут. Оксана с Сережей уходят в зал, а Антон садится на покосившийся стул за кулисами и упирается локтями в колени, крепко сцепляя руки на шее. Он старается дышать размеренно и считает выдохи, чтобы хоть немного успокоить гулко бьющееся сердце. Мимо проносятся декораторы, стучит каблуками Ира, скрываясь на арьерсцене, а потом все стихает, оставляя только шепотки собирающихся в зале зрителей. До второго звонка ничего не происходит, а потом на корточки у его ног присаживается Арсений. Он по-хозяйски сталкивает локти Антона, сам упираясь в его колени руками, заглядывает в глаза и понимающе улыбается. — Сидишь волнуешься, Шастун? — Есть немного. — Так немного, что даже коленки трясутся, — тут же улавливает он лукавство. — Ты не волнуйся, — шепчет Арсений и заговорщически поблескивает глазами: — Они же на кого пришли посмотреть? — На кого? — спрашивает Антон, улыбаясь в ответ. — На Иру, которая вазу будет каблуком бить, — шутит Арсений, едва ощутимо сжимая пальцы. — Так что нас с тобой никто и не увидит. Тут он не прав, потому что Антон Арсения у своих ног видит. Намеренно, чтобы отвлечься, обращает внимание только на него: подкрашенные для яркости глаза, неожиданно теплый взгляд, твердые руки, почти озорная улыбка. — А ты вообще не волнуешься никогда? — так и не найдя в знакомых чертах ни отзвука тревоги, наконец спрашивает Антон. Арсений картинно вздыхает и опускает подбородок на руки. — А что волноваться, Шастун? Обычно я всем нравлюсь, так что вряд ли в этот раз что-то резко пойдет не так. Он говорит несерьезно, но Антон с ним мысленно соглашается. Арсению действительно нет причин волноваться. Арсений, даже если у Антона с Ирой что-то не заладится, все равно в этой пьесе останется магнитом, приманкой и разноцветной блесной. Возможно, именно из-за того, что выйти сейчас на сцену кажется последним событием в жизни, будто после этого уже все равно никогда ничего не будет, Антон вдруг кладет руку Арсению на плечо, а потом самыми кончиками пальцев проводит по шее. Прикасается так, как хотелось коснуться уже давно, и от собственной смелости сердце, и так частившее от волнения, вдруг бьется еще быстрее. — Арс, — говорит он неожиданно хрипло. — Да? — Арсений смотрит ему прямо в глаза и не пытается уйти от прикосновения. — Я бы хотел кое-что…. — начинает говорить Антон, наклоняясь ближе и собираясь поцеловать. — Шаст, — на его губы ложатся холодные пальцы, — не спугни, — шепчет Арсений. — Давай сначала сыграем. Звенит третий звонок, до спектакля пять минут. Арсений мягко выскальзывает из-под руки и уходит на сцену, оставляя Антона наедине с колотящимся сердцем и напрочь забытым волнением.

⋘﹏﹏⋙

Аплодисменты длятся уже пять поклонов. У их ног на сцене лежат цветы, которые не поместились в руках, хрустко шуршат обертки, зрители оглушительно хлопают, Антон встречается глазами с Арсением — и больше не может отвести взгляда. Получилось. Сложилось. Сыгралось. Ваза разбилась, стол выдержал, ни одно слово не было сказано случайно. Спектакль поставлен. С оглушительным — судя по аплодисментам — успехом. В гримерке оживленно и весело. Каждый хочет пожать руку Паше, обнять актеров и рассказать свои впечатления. Никита суетится между труппой, не зная, к кому обратиться, на все стороны отвешивает комплименты и, улучив момент, шепчет Антону: — Дома поговорим, Шастун. В его голосе за напускной строгостью столько восторга, что Антон громко смеется. Тут же, рядом, Макар крепко похлопывает Антона по плечу, а ближе к двери неловко топчется у порога Руслан, который, очевидно, чувствует себя в оживленной толпе актеров не в своей тарелке. — Я в шоке, что мы такое возьмем и не отметим, — заявляет Щербаков. Антон с ним внутри яростно соглашается: оставшийся после спектакля азарт ощущается в груди потрескивающей от электричества шаровой молнией. Кажется, что сейчас он способен вообще на все что угодно. И каждый раз, когда в голову приходит эта мысль, взгляд сам находит Арсения, который смеется, разговаривает со всеми подряд и тоже не может усидеть на месте. — Только после второго спектакля, Леша, — говорит ему Добровольский. — Иначе сглазим. Леша недовольно бурчит, но больше не спорит. Постепенно все разбредаются: уходят Никита с Макаром, сбегает уставший Паша; Антон видит, как Арсений прощается с Русланом у двери гримерки и — сердце радостно бьется — Руслан уходит, а Арсений возвращается и присаживается на ручку дивана. Оставшиеся долго прощаются у дверей театра и рассматривают афишу, где Антон, Ира и Арсений втроем сидят за тем же деревянным столом, за которым играют на сцене. Антону афиша нравится. Глаза словно тянутся к ней сами, цепляясь за название, отвлекаясь на сидящих по бокам Иру с Антоном, и в конце концов остаются на Арсении, который смотрит без улыбки, но не дает отвернуться. Это одна из тех фотографий, когда, в какой бы точке ты ни стоял, кажется, что внимательный взгляд светлых глаз все равно устремлен на тебя. — Я, знаете, тоже могу так сесть и смотреть. — Леша натужно копирует Арсения, и все покатываются со смеху. — У тебя сейчас капилляр лопнет, — говорит Дима. — Не можешь, получается, — хлопает его по плечу Антон. — Да просто глаза не накрасил, — отмахивается Щербаков. — Вот это все, — он тычет пальцем в давно умытого от грима Арсения, — это же макияж. Вас дурят, а вы и не знаете. И давайте не забывать, — добавляет он, пятясь к выходу со двора, — кто здесь Фердинанд. — Ты Фердинанд, — добродушно соглашается с ним Дима. — Хочешь, домой подвезу? Постепенно вся труппа расходится, и у афиши, как единственные два человека с сигаретами в руках, остаются Антон и Арсений. К вечеру похолодало, и мокрый снег, который шел весь день, уплотнился и успел выбелить весь театральный двор. — Может, немного отпразднуем? — предлагает Антон полушепотом, словно их могут услышать. — Нельзя праздновать, — вздыхает Арсений. — Кто это придумал вообще? — Пашка, конечно же, — говорит Арсений и делает огромные глаза: — Но неужели ты хочешь спугнуть удачу? Антон следит за плотными, сбитыми снежинками, что оставляют влажные следы на его щеках, и чувствует, как в груди медленно нарастает решимость. — Спугнуть не хочу, — говорит он и мысленно начинает вести подсчет. Арсений стоит не так близко, прикидывает Антон. Полтора шага. Либо один, но широкий. Арсений смотрит за его плечо, на афишу — сколько раз он ее уже видел! И кого только на ней разглядывает? Арсений так увлечен, что не заметит, если Антон сделает свой широкий шаг прямо сейчас. С Антона за целый день хватит трусости и волнения. Он заканчивает считать разделяющие их шаги и почти силой выталкивает себя из-под крыши на снег. Один широкий шаг — и вот Арсений вздрагивает, отвлекаясь от афиши, и смотрит на Антона так, словно бы хочет что-то сказать, но не успевает. Антон сразу же подходит так близко, что сдать назад и сделать вид, что оступился, уже не получится. Ну и отлично. Он кладет ладонь на влажную от снега щеку Арсения — большой палец на самой скуле — и, не спрашивая разрешения, притягивает его еще ближе. Антон касается губ некрепко, совсем легко, но все равно с облегчением выдыхает, когда Арсений долю секунды медлит, а затем отвечает на поцелуй. Сердце бьется быстро-быстро и очень мелко, короткими рваными ударами, больше все от того же волнения, чем от чего-то еще. Он настолько часто представлял этот поцелуй, что сейчас даже не успевает до конца понять, что вот он наконец-то происходит. Арсений подается навстречу и теплыми пальцами дотрагивается до шеи под воротником куртки. Прикосновение кажется разрешением, и Антон, не сдержавшись, мажет по его верхней губе языком. Будто пробует. Арсений не отстраняется и не дергается. Арсений ему по-прежнему отвечает и даже запрокидывает голову, чтобы Антону было удобнее. Из-за такой покладистости волнение забывается. Антону больше не хочется целовать осторожно и нежно, не хочется вежливо или романтично. Едва дорвавшись, он сразу же отбрасывает все полумеры и хочет целовать крепко и глубоко. Хочет наконец-то провести губами по шее, языком прочертить линию и даже, может быть, выбить стон, чтобы как тот, который он слышал, только лучше. Громче и только для Антона. Но так сразу нельзя, к тому же на шее у Арсения ворот пальто и шарф, а Антону ужасно мешается куртка, поэтому, чтобы не показаться совсем уж рехнувшимся, он заставляет себя отстраниться. Губы холодит ветер, а Арсений свои тут же облизывает, и это простое движение отдается таким болезненным возбуждением, что Антон от неожиданности на секунду прикрывает глаза. — Долго ждал? — спрашивает вдруг Арсений. — С ноября, — отвечает Антон и прищуривается: — А ты давно все понял? — Еще пораньше, — усмехается Арсений. — И ждал, пока я что-то сделаю? — Ничего не ждал. Наблюдал. — Это ты зря, — выдыхает Антон, а затем берет его за плечи, разворачивает и подталкивает к стене. Второй раз он целует Арсения дольше, но все еще не так, как по-настоящему хочется. Потому что хочется близко и глубоко. Хочется, чтобы на нем не было так мешающихся пальто с шарфом, чтобы можно было просто расстегнуть пуговицы у рубашки и наконец-то дорваться до шеи. Хочется не отпускать Арсения несколько часов подряд, пока следующий день не начнется рассветом. Мысли о том, как много всего ему хочется, отвлекают даже от поцелуя, пока Арсений вдруг не прижимается ближе и не гладит языком его нижнюю губу. Антон так долго ждал от Арсения стона, но, получается, что стонет сам. Низко и хрипло. Слишком чувственно, а оттого ужасно стыдно. Арсений тихо смеется и запрокидывает голову, разрывая поцелуй. Он выбирается из захвата, поправляет на плечах шарф и как ни в чем ни бывало протягивает Антону ладонь. — Увидимся здесь же, Шастун? — Или на сцене, — пожимает Антон его руку. Арсений из-за снега щурит глаза, едва уловимо улыбается и уходит, оставляя Антона наедине с пустым двором. Они наконец-то сыграли спектакль, думает Антон, расчищая себе место на скамейке. Поставили и сыграли. Он садится напротив фонтана — у девушки плечи укрыты снегом, точно соболиной накидкой, а псу присыпало холку — и пытается значимость премьеры осознать и почувствовать, но событие кажется далеким и давно прошедшим, будто все впечатления от успеха подменились воспоминаниями о том, как же хорошо, оказывается, Арсений умеет целоваться. Вдоль позвоночника бегут мурашки — наверняка все дело в том, что он замерз на мокрой скамейке, — поэтому Антон встает и спешно, пустыми поздними улицами, идет к дому.

⋘﹏﹏⋙

В квартире темно, а по щербатому полу стелется запах табака. Сигареты закончились еще у театра, поэтому Антон идет на никотин подобно собаке-ищейке — ноздри расширяются, пальцы подрагивают, а ноги сами находят дорогу. На кухне, к удивлению, прибрано и пусто, а табаком тянет из соседней комнаты, и оттуда же слышится треск закончившейся пластинки. Сквозь приоткрытую дверь виднеется Никита, который с нимбом из табачного дыма над головой и в костюмных брюках с подтяжками на голый торс на манер Будды сидит на полу. — У тебя пластинка кончилась, — говорит Антон, проходя внутрь. Он поднимает иголку, и треск прерывается. В комнате становится очень тихо. — Переверни. Антон ставит пластинку другой стороной, а затем садится рядом, нащупывает пачку сигарет и, только с удовольствием закурив, спрашивает: — А как же правила? Никита не любит, когда вещи пахнут табаком, поэтому курит только на кухне, но сейчас просто двигает ближе к Антону переполненную пепельницу и пожимает плечами: — Созданы, чтобы нарушать. Как отметили? — Премьеры не отмечают. — Что делал тогда? Антон с ответом не спешит. Укладывается на пол, затылком упираясь в колючую шерсть Никитиных брюк, глубоко затягивается и с удовольствием выдыхает дым в поблескивающую на потолке советскую люстру. У Никиты сигареты всегда дорогие и крепкие — «Собрание», «Трежерер», «Макинтош», — у сегодняшней вкус травянистый, насыщенный. — Целовался, — сообщает он побелке на потолке. Никита хмыкает и выпускает колечко дыма, которое, не размыкаясь, дрейфует в сторону шкафа. — Добро пожаловать в клуб. — Он прищелкивает языком и вежливо интересуется: — Мне делать вид, что я ничего не заметил, и спрашивать с кем? Антон усмехается и еще раз затягивается. К груди приливает теплое чувство благодарности за то, что Никита, как обычно, ничему не удивляется и ни из чего не делает больших глаз и проблемы. Он просто сидит в своей комнате, курит свои сигареты, слушает свои старые пластинки и пишет стихи. Все замечает и ни о чем не спрашивает, пока сам не придешь и не захочешь рассказать. — Правда так видно? — Не очень, — успокаивает Никита и деловито интересуется: — Так как целуется Арсений? — Антон от неожиданности давится дымом, но Никита, равнодушный к его кашлю, добавляет: — Пришел рассказывать, рассказывай все. — Круто целуется, — сипло отвечает Антон. — Добро пожаловать в клуб, — опять бормочет Никита. — Только на этот раз в гей-клуб? — фыркает Антон. — Типа того. Ты к этому как вообще относишься? — Да я и не думал особо. Наверное, так долго не понимал, что вообще происходит, что успел смириться. Гей-клуб так гей-клуб. — Правда так хорошо целуется? — наигранно изумляется Никита. — Может, это я хорошо целуюсь, — лениво возмущается Антон. — Не заставляй меня проверять. — Верь на слово. — Я все еще не оправился от вашего спектакля, — спустя время как ни в чем ни бывало говорит Никита. — Удивлен, кстати, что вы еще во время репетиций не переспали прямо на этом вашем столе. — Понравился? — не сдерживает довольной улыбки Антон. — Расстроил. Макару не повезло, что он рядом сидел. Ближе к середине я нос о его плечо вытер раз пять. — Как он тебе позволил? — Не сразу заметил, его вроде тоже зацепило. Но не о свою же рубашку вытирать. Она сатиновая. Тело вдруг сковывает почти свинцовая усталость. Пластинка опять заканчивается, и никто не хочет подниматься, чтобы поставить новую. Все звуки и ощущения притупляются, а мысли ворочаются медленно и лениво. В голове вязко. Забытая сигарета прогорает до фильтра и начинает тлеть, опаляя пальцы. Антон ожога не замечает. Над головой, словно сквозь толщу воды, цокает Никита, забирает окурок и щелкает зажигалкой. Антон жмурится от яркой вспышки, напрягает руки, сжимает и разжимает пальцы, пытаясь хрустнуть всеми суставами сразу, и рывком встает. Макара в комнате нет. Антон уже привык, что каждую ночь он либо возвращается под утро, либо не приходит совсем, и даже научился не волноваться. Он забирается в кровать — в ней прохладно, подушка кажется очень мягкой, а одеяло тяжелым и теплым — и наконец-то закрывает глаза. Память тут же услужливо подбрасывает ему то самое, тысячу раз повторенное воспоминание, вот только на этот раз кое-что в нем меняется. Перед глазами на лестничной площадке того самого бара стоит Арсений. Он все в той же белой рубашке и так же прижат спиной к стене, вот только прижимает его теперь Антон: одна рука на груди, вторая приподнимает подбородок. Арсений смотрит из-под ресниц, очередной неразгаданный взгляд, то ли смешок, то ли ожидание, но Антон на взгляд не обращает внимания и прижимается губами к ямке за его ухом. Кожа там мягкая, очень тонкая, пахнет мылом и пылью театра. Нарисованный в голове Арсений на прикосновение отзывается телом — качается вперед, прижимается ближе — и звуком. Тот самый стон, раскатистый и журчащий. Антон про себя повторяет стон, будто перематывает пленку, пока рука сама опускается и накрывает напряженный член. Прикусить губу, немного выгнуться вперед, почти толкнуться, а потом затихнуть, стараясь образ Арсения, распятого у штукатурной стены, не спугнуть, и провести кулаком от головки вниз. «Да, — говорит Арсений сбитым шепотом. — Да, еще». В ответ Антон только крепче вжимается губами в его шею, а рукой тянется под рубашку, проверяя, какая на самом деле его кожа может быть на ощупь. Антону кажется, что обязательно теплая, от прикосновения покрывающаяся такими мурашками, от которых на теле встают дыбом мелкие волоски. — Да, — повторяет Антон за Арсением вслух, и оргазм смешивается с мягко подступающим сном.