Буря

— Современная музыка, правильный свет, женская роль с красивой актрисой, молодой, никому пока не известный двухметровый актер, который умеет улыбкой без слов реплику отыграть, — Стас низко склоняется над столом и загибает пальцы левой руки, — и Арсений. Вот и все уравнение. — Нет никакого уравнения. — Паша в сердцах опускает пустой стакан пива на стол. — Нельзя из проходного спектакля одними подсчетами сделать уникальный, которому ни афиши, ни рецензии не нужны. Это так похоже на тебя. — Он откидывается на стуле и скрещивает руки на груди. — Что? — спрашивает Стас насмешливо. — Пытаться прагматически подсчитать искусство. Ты за столько лет так и не понял, что нет никакого свода математических правил для вычисления формулы успеха. Потому что и формулы такой нет. — Искусство, — фыркает Стас. — Ты еще скажи талант, гений и высшие силы. Это все психология и нужный момент. Правильное место и время. Спор, начавшийся на третьем круге коктейлей, не смолкает уже около получаса. Притихшая труппа наблюдает за Пашей и Стасом, как за двумя теннисистами на корте, вместо мячика отслеживая слова и жестикуляцию. — Они сцепляются каждый раз, стоит им вместе напиться, — Антону на ухо суфлерским шепотом рассказывает Леша. — Пока еще ни разу не подрались, — добавляет он с сожалением. — Но мы с нетерпением ждем. Я поставил пятерку, что драка произойдет, как только они перейдут с пива и сиропов на настоящий алкоголь. — А литературный источник? А сценарий? Диалоги? Поиск актеров по всей стране, чтобы не просто смазливо рядом смотрелись, а играли? — набирает громкость голос Паши, привлекая внимание соседних столиков. — А вытесать этих актеров, чтобы без институтщины? Это все тоже нужный момент? — Много ли ты там Арсения вытесывал, — иронично замечает Стас. — Давно ставили? — так же шепотом спрашивает Антон. — Да полгода уже, — вздыхает Щербаков. — Оба, как выяснилось, не любят крепкий алкоголь. Но когда-нибудь… Хочешь поучаствовать? — оживляется он. Антон задумывается и встречается со смеющимся взглядом Димы. — И ты ставил? Дима кивает. — Тут даже Арсений не удержался, — продолжает змеем-искусителем нашептывать Леша. Антон поворачивается к Арсению, который без интереса следит за спором, задумчиво покусывая зубочистку, оставшуюся от коктейльной оливки. — Вообще я против насилия, — говорит он, даже не понижая голос до шепота, — но эти двое слишком часто в своих перепалках почем зря треплют мое имя. — Он поворачивается к Антону, не обращая внимания на манерно повторяющего за ним «почем зря» Диму, и улыбается. — Я поставил, что они все-таки подерутся, когда Паша будет получать третью награду. Стас больше не выдержит. — А сейчас у него сколько? — Две, — продолжает улыбаться Арсений. — И третья точно не за горами. Вон он как весь нахохлился. — Арсений кивает в сторону Паши, который действительно выглядит взъерошенным и раскрасневшимся. — Это потому что Стас сказал, что у каждого награжденного спектакля есть своя формула. — Еще он сказал, что я двухметровый. — Ну это определенно приврал. Арсений, словно полностью потеряв интерес к ожесточенному спору, не отворачивается и продолжает улыбаться, перекатывая между зубов зубочистку. В баре тесно. За небольшим столом устроилась целая труппа, а Антону все равно кажется, что только они вдвоем сидят так близко: колено Арсения весь вечер плотно прижато к его колену и голой рукой с небрежно закатанной по локоть рубашкой он через глоток задевает руку Антона. Тесно. При этом ни коленом, ни локтем с Лешей, который сидит справа, Антон еще ни разу не столкнулся. Из-за духоты, ударившего в голову алкоголя и липкого запаха пива и джина чувства обостряются — зрение, обоняние и вкус, — а обрывки разговоров за столом соединяются в абсурдную чепуху. Антон, не вдумываясь в то, что слышит, смотрит на Арсения в ответ, то и дело задерживаясь взглядом на мелькающей зубочистке. Он не видит, как цокает языком и отворачивается так и не дождавшийся ответа Леша, не слышит Ирино нарочито громкое «там все в порядке?» и не замечает, что оживленный спор, к которому прислушивалась вся труппа, стихает, заканчиваясь временным перемирием и четвертым раундом коктейлей. Отвлекается он, только когда Леша больно толкает его в плечо. — Посмотри, как вжился, — с улыбкой кивает на него Стас, и Паша хмыкает в ответ. — Земля Шастуну. — Стас машет перед его лицом рукой. — Ты не на сцене уже, Антон. Отбрасывай томную роль. — А это когда появилось? — удивляется Антон, заметив перед собой дымящийся коктейль. — Комплимент от шефа, — подмигивает ему Паша. — То есть от меня. Он поднимает свой бокал и театрально откашливается, привлекая внимание труппы: — Тост, — сообщает Добровольский. — Мы за что уже только не пили: и за премьеру, и за раскупленные до мая билеты, и даже за здоровье драматурга, пусть земля будет его праху пухом. Поэтому в этот раз — за актеров. — Он по очереди окидывает взглядом Антона, Арсения и Иру. — За то, что выдержали, остались и, что бы ни говорил наш с вами любимый худрук, за то, что вытянули бы эту постановку на аншлаг даже без музыки, света и декораций. Труппа одобрительно гудит и поднимает бокалы. Антон делает вежливый глоток, а когда все вновь отвлекаются на разговоры, с сигаретой в зубах выбирается из-за стола. На улице пробирающийся под кожу ветер гонит мелкую пыль вдоль сухих тротуаров и гнет голые деревья. Ни снега, ни дождя не было вот уже неделю, и предпраздничный город застыл в сером ожидании, поблескивая желтыми фонарями на одной из своих непарадных улиц. Антон переминается с ноги на ногу, рассматривает чугунную решетку арки с отогнутой створкой и пытается хоть немного осадить взволнованное сердце, которое с нетерпением рвется обратно в бар. В душный, тесный и липкий, с надменными официантами, слишком дорогими коктейлями и Арсением, которого можно задевать коленом и локтем, а затем, смеясь, касаться лбом ремешка на его часах. Вместе с алкоголем тело захватывает и то волнительное нетерпение, когда уже догадываешься, что с тобой флиртуют, но еще не знаешь этого наверняка. И от предчувствия, что вот-вот что-нибудь непременно случится, от пойманных улыбок и взглядов по спине теплой волной разливается лихорадочное предвкушение, которое на ходу пересчитывает позвонки и застывает комком соли в шее. Вместе с премьерой они отыграли уже три спектакля. Это больше недели — Антон смотрит на часы, — если считать готовый вот-вот начаться следующий день, а Арсений будто намеренно оказывается рядом, только когда вокруг, помимо Антона, еще половина театра. Из-за этого поцелуй после премьеры начинает казаться мороком и сном, и единственное, что напоминает, что нет, не приснилось, — это все тот же Арсений, который, встретившись в театральных коридорах, смотрит поверх головы собеседника, округляет глаза, косит ими вбок и обратно к Антону, жестом показывая: «Надоело, столько бесед, и что им всем надо». Над дверью в бар звенит колокольчик, и теплый свет рассыпается на асфальте снопом веснушек. Арсений в наспех наброшенном на плечи пальто встает напротив и выхватывает из рук сигарету. — Могу целую дать, — предлагает Антон. Арсений в ответ на предложение жмурится и качает головой. — Да я же не курю, — говорит он, улыбаясь и выдыхая дым, который мешается с паром от теплого дыхания. Антон мнется, чувствуя, как слова на языке растапливаются аскорбинкой и не собираются в предложения. Что Арсению нужно сказать? Замедленный алкоголем мозг путает мысли и под пресловутым внимательным взглядом совершенно не может собраться, а Антону и сказать толком нечего, разве что глупое «зачем-то же ты вышел, если не куришь». Поэтому он делает все без слов. Тянет Арсения за запястье в арку — чугунная решетка открывается с глухим скрипом. Арка ведет в переплетение дворов и наверняка упирается в колодец; в ней темно, пахнет сыростью и прошедшим неделю назад дождем. Арсений идет следом, руку не вырывает и даже послушно прижимается спиной к стене, разрисованной невидимыми в темноте граффити. У Арсения только взгляд из внимательного становится глубже, с зарождающейся на дне улыбкой, но Антон этого уже не замечает, потому что сначала закрывает глаза и только потом тянется поцеловать. Сердце стучит быстрее, а теплая шея — Арсений сегодня без шарфа, оставил то ли в баре, то ли в театре, а может, с самого утра пришел без него — холодным пальцам кажется первым правильным прикосновением за день. Антон в руках чего только не держал за сегодня — пачки сигарет, вилки и ложки, стаканы с водой и коктейлями, наверняка пожимал чьи-то руки и утром даже гладил гулявшего по подъезду кота, — а на настоящее прикосновение похоже только это. У Арсения кожа мурашистая, немного шершавая, а губы, наоборот, мягкие, гладкие, нижняя больше верхней, и на щеках к позднему вечеру уже отрастает щетина. Арсений стоит спиной к стене, но вперед жмется сильнее, пряжкой ремня к пуговице на джинсах. Арсений на поцелуй отвечает открыто, кончиком языка иногда будто специально проводит вдоль нижней губы, и у Антона от влажного прикосновения те же расплесканные барным светом на асфальте веснушки перед глазами: крошечные желто-белые точки, как белый шум на неработающем канале. Из-за алкоголя, вихря белого шума и долго закрытых глаз начинает кружиться голова. Антон вынужденно отстраняется, смаргивает наваждение и наклоняется ниже, тянется к шее. Он дышит быстро и глубоко, успевает влажными губами мазнуть по скату челюсти, как его мягко, но настойчиво оттягивают за волосы. Арсений продевает руки в рукава своего пальто и кончиками пальцев — такой выученный и привычный жест — убирает челку со лба. — Там Паша тебя ждет, — говорит он, поправляя часы на запястье. — Собирается обсудить очередной спектакль. — Мы с ним, я думаю, увидимся еще. — С выпившим Добровольским приятнее договариваться, — усмехается Арсений и идет обратно на улицу. Они выходят из-под арки, и Антон открывает дверь в бар, придерживая ее для Арсения, но тот под желтыми фонарями вновь облачается в нечитаемый взгляд и обитое шерстью пальто актерство и внутрь не торопится. — Я, в общем-то, подходил попрощаться, — говорит Арсений. Антон отпускает дверь, которая в четвертый раз звенит колокольчиком, и протягивает руку. — Тогда до следующего спектакля? — Твоего или моего? — уточняет Арсений, аккуратно сжимая его ладонь. — Или общего? В тишину застывшей улицы прорывается шелест шин, и у бара, поблескивая фарами, останавливается черный джип. — Ну, до того, что будет первым тогда, Шастун, — не ждет ответа Арсений. Антон вновь берется за ручку барной двери, но на себя не тянет, смотрит в темноту салона, выхватывая подсвеченные приборной панелью черты Руслана за рулем. Как только Арсений пристегивается, джип тут же трогается с места и скрывается за поворотом. Когда Антон заходит в бар, колокольчик над дверью издает низкий, гудящий, похожий на рев двигателя звук.

⋘﹏﹏⋙

В театральных коридорах все так же блестит мрамором пол, и в ворсе красных ковровых дорожек по-прежнему мягко утопает нога, как и в то летнее утро, когда Антон впервые здесь оказался. В главном холле, где полукругом расходятся двери в партер и лестницы на балкон, люстру в декабре зажигают с самого утра и уже поставили елку. Елка живая, с левой стороны гуще, чем с правой, и чем ниже по стволу, тем менее пышная, но декораторы так щедро сдобрили ее шариками, деревянными лошадками и искусственными леденцами, так плотно утопили в пушистой вате, что, даже если прищуриться, не заметишь несовершенность. Антон сквозь этот холл проходит каждый день, когда после репетиции через партер уходит курить, и достаточно скоро елка становится всего лишь обыденной частью привычной обстановки. Он знает, что где-то там, на календаре, приближается Новый год, но далеко от дома декабрь не кажется декабрем, а театральная елка, опутанный украшениями город и мигающие гирляндами окна слизываются холодным ветром и серым небом. Антон привык к Новому году в Воронеже. К крошечной искусственной елке на комоде, к маме, которая терпеть не может заворачивать подарки и тридцать первого декабря просто вываливает на колени ворох пакетов, и к отчиму, который из-под края скатерти в рябой цветочек наливает рюмку водки и хитро подмигивает. А на новом месте с красными ковровыми дорожками и елкой до самого потолка он праздника не чувствует и не замечает, забывает смотреть на календарь и дни считает только спектаклями и репетициями. В театре к концу года вдруг становится оглушительно тихо. Кажется, что все разъехались, как в школе в первый день каникул, и забыли позвать Антона с собой. В коридорах гулко и пусто, никто не приходит утром к крыльцу и не дожидается, пока он докурит, чтобы вместе дойти до гримерки, никто не утягивает его на репетицию Чехова, чтобы посидеть в зале и посмеяться над осипшим Сережей, и никто не задерживается после затянувшихся до ночи репетиций, чтобы на подоконнике в гримерке курить в окно и допивать выдержанный несколькими режиссерами реквизитный коньяк. Да и репетиции уже давно не затягиваются до ночи. Антон с самого утра потерянно бродит по коридорам, заглядывает в гардероб, буфет и на камерную сцену, пока не останавливается напротив портретов действующей труппы. Вот Димка сидит полубоком, смотрит серьезно и без улыбки, руки скрещены на груди, а на шее высокий ворот бадлона и золотая цепочка. Рядом с ним Сережа — голова опущена, взгляд из-под бровей, точно глава преступной группировки — и тут же Леша, на фото непривычно задумчивый, и руки скрещены на груди, как у Димы. Вот улыбается Оксана. Фотография удачная, на ней она выглядит даже красивее, чем в жизни, но и совсем другой, больше похожей на Иру, чем на себя настоящую. А вот Ира — подчеркнутая красной помадой улыбка, взгляд прямой и из-за этого строгий. Антон делает шаг влево, встречаясь глазами с Арсением. Портрету, наверное, около года: у лба вьется еще не отросшая челка, на губах — никакой улыбки. Арсений кому попало не улыбается, а кто знает, что это был за приглашенный фотограф. Антон мимо этого портрета проходил тысячу раз, но сейчас впервые у него медлит, рассматривая мелкие детали. Почему они выбрали именно эту фотографию? У Арсения на ней глаза слишком светлые, почти серые, сливающиеся с бликом в зрачке, не такие, как в жизни, и из-за этого взгляд кажется расстроенным и огорченным. Будто у портретного Арсения свой характер и планы на вечер и висеть в театральном коридоре под праздными взглядами в них совершенно не вписывается. Антон над фотографией тихо посмеивается и отходит, сталкиваясь с последним портретом, с которого на него с совершенно дурацкой улыбкой смотрит он сам. Фотография ему не нравится, потому что у каждого из труппы в коридоре выверенная поза и мудрый взгляд, каждый помнит, в каком он занят спектакле, и позирует, как персонаж одной из ролей, и только Антон — радостный, как ведущий на свадьбе, — улыбается во все зубы и, склонив голову, прячет руку в растрепанных волосах. — Любуешься, Шастун? — мимо с фарфоровой чашкой в руке и с папкой под мышкой проходит Добровольский. — Скорее ищу недостатки, — признается Антон. — Да ты погоди, — Паша свободной рукой хлопает его по плечу, — дай начаться школьным экскурсиям. Все одиннадцатиклассницы твои. — Он задорно хохочет над своей же шуткой и кивает в сторону соседнего портрета: — Или ты этому меланхоличному аристократу завидуешь? Антон вяло качает головой, не успевая придумать ответ. — И не вздумай. Нам этого Арсения, — Паша отпускает его плечо и проводит большим пальцем по шее, — по самое горло достаточно. Почему, думаешь, он на этой фотографии будто Герасим, который узнал, что его Муму уже не му-му? — Почему? — смеется Антон. — Потому что его сиятельство в день фотографирования, видите ли, решило, что если он актер драматический, то зрители об этом должны узнавать еще до начала спектакля. Приходить подготовленными, так сказать. Мы фотографа нанимали на два часа — всех быстро отснять, и готово — и в итоге платили ему за дополнительные три, пока Арсений не подобрал нужную температуру взгляду. — Паша поджимает губы, но потом улыбается: — Чтобы без слезы, но смотреть грустно. Такая была формулировка. — Мне и показалось, что он тут какой-то печальный. — Постоянно у этого портрета собираем таких же печальных школьниц, — говорит Паша и подталкивает его в спину, уводя за собой. — Так что разбавить этот меланхоличный коридор было необходимо. Ты что тут слоняешься вообще? Работы мало? — Ну вообще мало, да, — соглашается Антон. — Это пока, — утешает Добровольский. — Сейчас добьем состав для «Мартина Идена», и по новой начнется. Неужели скучаешь по тому, с каким скрипом ваш ставили? — Если честно, то скучаю, — опять честно отвечает Антон. — Все казалось, что надоело, а на самом деле не так и сложно было. Зато насыщенно. А теперь так тихо везде стало. — Это потому что у Арсения его два спектакля отточены и ему незачем тут тереться и насыщать пространство, — хмыкает Паша. — А он не пробовался в «Идена»? Паша останавливается у елки в холле и кидает на Антона прищуренный взгляд. — Нет там для него интересной роли, — разводит он руками. — Арсения, что ли, не знаешь. Лишь бы кого он же играть не будет. Почему, ты думаешь, в Чехове Димка справляется за двоих? Потому что Арсению Попову Чехов нанес травму в предыдущем театре и теперь он никаким персонажам там не сопереживает. И бедному Позову тоже, получается. — Какую травму? — Паша начинает заводиться, и Антон за озабоченным тоном изо всех сил прячет рвущийся смех. Только Арсений может убедить Добровольского не давать ему роль в спектакле с помощью совершенно блаженной причины. А на самом деле никто и не знает, правда ли он не умеет играть чеховских персонажей или же просто придумал дурацкую отговорку, чтобы не задавали много вопросов. — Сам у него и спроси, — отмахивается Паша. — Там какая-то просветленная чушь, которую он мне чуть ли не в стихах рассказывал целый час. Проще было привлечь Димку. Кстати, — он щелкает пальцами, — хотел тебя похвалить. — Что под ногами не мешаюсь? — Костю твоего хотел похвалить, — серьезно говорит Паша. — Я переживал, потому что на репетициях как на качелях все шло: в один день отлично, во второй серо и скучно. Но репетировали и так четыре месяца, куда там уже больше. — Он делает глоток из забытой кофейной чашки и морщится. — На позавчерашнем спектакле Костя у тебя вышел самый лучший из всех, что были. Живой получился, глаза блестели, даже из зала мне было видно. В первый раз следить хотелось за тобой, а не за Арсением. Можешь гордиться, Шастун. Антон рассеянно слушает, попутно пытаясь вспомнить, что же такого было на спектакле, но, кроме Арсения, который в своих советских брюках и в белой рубашке весь спектакль кружил по сцене и из-за которого любое прикосновение становилось смелее и откровеннее, ничего особенного в голову не приходит. Антон вспоминает, что за два дня до последнего спектакля прижимал Арсения спиной к влажной штукатурке у арки за баром, а теперь Паша говорит — глаза блестят. Конечно блестят, когда рядом юрким мелководным сомом крутится магнит и раздражитель в одном лице и прикоснуться к нему можно, только пока ты на сцене, а потом остается ловить по всему театру и городу — и ни разу пока так толком и не поймать. — Спасибо. — В похвале Антон не чувствует своей заслуги и поэтому просто вежливо улыбается и меняет тему: — Я хотел спросить, — говорит он, и Паша добродушно кивает, — нам в «Идена», раз Арсений в него не пробуется, не хватает роли. Будем кого-то искать? — Или на своих попробуем разделить. — Паша залпом допивает остывший кофе. — А что, есть кто-то на примете? — Есть друг, — кивает Антон. — Мы вместе учились у Третьякова в мастерской. И переехали тоже вместе. Он бы на роль Бриссендена подошел как родной. — Ну если как родной, то зови, — кивает Добровольский. — Почитаешь с ним. А сейчас пойдем искать тебе работу. До позднего вечера Антон так и не успевает позвонить Макару или даже выбраться покурить. Паша усаживает его в соседнее кресло в зрительном зале, и они вдвоем целый день смотрят, как в «Мартина Идена» пробуются актеры. Первым сценарий читает Дима — успешно, за ним Сережа — тоже успешно и случайно заняв роль, на которую метил Леша. Щербаков, отстаивая отнятую роль, закатывает пылкий скандал: хватает Сережу за грудки, брызжет слюной и страстью эпитетов. Только когда он вдруг отвешивает глубокий поклон и стряхивает с насупленных Сережиных плеч мелкие пылинки, Антон чувствует, как Добровольский на соседнем кресле расслабленно выдыхает. — Купились! — ликует Щербаков, увлекая сопротивляющегося Сережу в радостный танец. Паша склоняется над сценарием, долго чирикает ручкой, а потом просит Щербакова поучить роль Бриссендена. Антон горячим голосом режиссеру шепчет, что у Ильи страсти тоже достаточно, а типаж более подходящий, на что Паша морщится и плечом вытирает влажное ухо. — Я на камне ничего не высек, Шастун. Будет Илья твой лучше — его и возьмем. Главная женская роль в спектакле одна, а пробуются на нее сразу четыре актрисы. Двух девушек, которые в театре на половину ставки — мимолетные роли в давно отточенных и всем надоевших спектаклях, — Паша даже не дослушивает. Ласково улыбается, говорит им «девчонки», называет красавицами, но отказ выражает решительно и четко: твердое «нет». Оксану с Ирой слушают дольше. Паша их не прерывает и не спешит с решением, а Антон пытается от личных симпатий отвлечься и честно понять, у кого получается лучше. Ира за четыре месяца репетиций обтесалась и наловчилась: голос у нее грудной и глубокий; движения уверенные, почти властные; лицо даже в несофитном, оставляющем тени свете остроскулое и красивое. Но Ира читает роль Руфи слишком страстно: без нежности и с надломом. С похожей страстью Арсений в роли Глеба, взобравшись на стол и обращаясь к лепнине с кентаврами на потолке, как ненадежный рассказчик делится со зрителями и стоящим за спиной Антоном искаженным пониманием любви и семьи. Вот только Арсению, то есть Глебу, Антон, как и зрители, каждый раз верит, а Ира со слезой в голосе читает заученный текст. При этом Оксана, у которой голос мягкий и нежный, шелест волн в пасмурный день на галечном побережье, на сцене словно теряется, а в ее интонациях между предложений и слов то и дело сквозит шекспировская Миранда. Эти сумбурные ощущения Антон пересказывает Паше, который, покусывая пластиковый колпачок ручки, задумчиво смотрит поверх его плеча и потом еще долго молчит. — Сюда бы Арсения, — говорит он наконец, и сердце Антона хлипко сжимается, споткнувшись о давно не звучавшее имя. — Он умеет детали подмечать, которые я сам никогда не вижу. Не только текст слушает, но и выражение лица успевает заметить и даже угадывает иногда, о чем актер думает. Это очень помогает принять решение, потому что среди неотрепетированной пьесы и невыученного текста в сыром актере очень сложно разглядеть, как он потом раскроется. А у Арсения каждый раз получается. — Паша вмиг становится серьезным и переводит задумчивый взгляд на сцену, повторяя уже заданный вопрос: — Ира или Оксана? — Мне кажется, из Иры получилась бы неплохая Маргарита, — говорит Антон. — Еще год подождать, и вообще. — Побольше в ней стало уверенности, это правда, — хмыкает Паша и с любопытством поворачивается к Антону: — Маргарита, говоришь? А Мастер кто? Антон успевает только улыбнуться, как Паша разражается хохотом. — Не знаешь ли ты часом, чей это любимый сюжет? — Арсения? — тут же угадывает Антон. — Арсения, — подтверждает Паша. — У меня скоро глухота будет вот на этом ухе, так часто он мне туда нашептывает идею поставить Булгакова. Вылитый Коровьев, а не Мастер, клянусь. — Добровольский задорно смеется. — Но себя, конечно, метит только в Мастеры. — Отлично могло бы выйти. — Не спорю. Но мы тут Лондона ставим, не сыпь в печь новых идей. — Паша пальцем стучит себе по виску, указывая, где находится печь. — Они там не сгорают, а становятся… — Рукописями? — улыбается Антон. — Умница, Шастун. А теперь быстренько свинти отсюда, рабочий день давно все. До дома яркими центральными улицами, прячась от промозглого ветра за воротником куртки, Антон идет пешком. Он проходит мимо Довлатова, расслабленно прислонившегося к косяку своей двери, и воспоминания лета, в котором у его ног они с Макаром пили дешевое вино и читали под гитару стихи, кажутся выдуманной историей из прошлой жизни. Хотя в этом сером, полном театра декабре почти все кажется ненастоящим и придуманным: зрители и цветы, которые они каждый раз зачем-то приносят, затерявшийся на задворках города лучший друг, выученная дорога от театра до дома, чтобы пройти дворами и арками и поймать только три светофора, и сам год, который, начавшись студенчеством в Воронеже, вдруг заканчивается портретом на стене театрального коридора. Оставшуюся дорогу до дома Антон гадает, как уговорить Макара прийти на пробы, и тут же, не дойдя пару шагов до подъезда, с ним сталкивается. Его потертая теплая куртка, оставшаяся еще с первого курса, настолько знакомо блестит блекло-желтым воротником, да и сам Макар — высокий, вдали от дома отбившийся от рук, а потому непривычно лохматый, — кажется таким родным, что Антон радостно, по-мальчишески тянется его обнять. — Совсем обабили тебя эти театралы, — ворчит Макар в ответ на объятие, но прочь не рвется и терпеливо похлопывает Антона по спине. — Мы будто не в одной комнате живем, — говорит Антон. — Я почти месяц тебя не видел. Даже нашлось дело. Ты туда или оттуда? — Оттуда. — Он протягивает Антону пачку сигарет и закуривает сам. — Что за дело? — Деловое предложение. У Эда гиг? — Больше не работаю с Эдом, — без выражения отвечает Макар. — Ты не говорил. Почему? — Да к черту его. Не сработались. У меня теперь дела поинтереснее намечаются. — Все еще с рэп-тусовкой? — Это ты про Скруджи? — фыркает он. — Песочница. С настоящими музыкантами. — Известные? — Будут, — уверенно кивает Макар. В темноте двора слышится шуршание, а затем ленивым шагом к ним подходит невысокий парень в сдвинутой на самый лоб кепке и темных очках. — Нашел! — говорит он сиплым голосом. — Под самую железку запихнули, все пальцы изгадил. Привстав на носочки, он забирает у Макара сигарету и крепко затягивается. Его пальцы и правда оставляют на белом фильтре пятна сажи. — Новые лица. — Парень прикусывает сигарету и протягивает Антону руку. — Микки, — развязно представляется он. — Как Джаггер. Ты тоже с Илюхой? — Антон актер в театре, — будто бы нехотя отвечает за него Макар. — Я и думаю, лицо незнакомое. Не из нашей тусовки. — Антон бросает взгляд на Макара, но тот с интересом рассматривает носки своих кроссовок. — Эда знаешь? — Знаю, — кивает Антон. — Зря. — Микки давит прогоревшую до фильтра сигарету подошвой рваных кед. — Крыса, а не человек. Он же почему раскрутился? Вот из-за этого парня. — Он пытается потрепать Макара по плечу, но дотягивается только до обшлага рукава. — Мы собирались записать фит, а он вдруг решил заартачиться. Вот так рассчитываешь на людей, а они… — Мик, — одергивает его Макар, — сколько раз просил на Эда не гнать. — Не нравится он мне, — скалится в ответ Микки и нежно поглаживает себя по нагрудному карману: — Так мы идем? — Пара минут. Микки кивает и вразвалку скрывается за аркой двора. — Что? — раздраженно спрашивает Макар, замечая на себе внимательный взгляд. — Ты Эда раскрутил, получается? — щурится Антон. — Никогда не врал в резюме? Антон пожимает плечами, продолжая его рассматривать. — Мы на студию едем, — наконец говорит Макар будто через силу. — Если хочешь… — Нет, — качает головой Антон. — Завтра спектакль. Да и что мне там делать. — Спектакль, — фыркает Макар. — Спектакль, — подтверждает Антон. — Но все еще есть к тебе дело. — Илюх, — во двор возвращается Микки. — Тачка на месте. — Терпит же, Шаст? — Макар делает шаг в сторону. — У нас студия по часам, а мы и так тут застряли. — Пару дней терпит, — соглашается Антон. Макар неловко хлопает его по плечу и быстрым шагом уходит. Антон еще недолго стоит в опустевшем дворе, но ветер становится сильнее, а из распахнувшегося кухонного окна ему иволгой посвистывает выглянувший покурить Никита, зазывая домой, и Антон, стряхнув смутное, непонятно откуда взявшееся беспокойство, отмирает и заходит в подъезд.