Sicut frater, sicut frater

И больно, и больно, и больно, и больно. Иглы пронизывают тело Саэ, и никакое сравнение не передало бы того, каким душераздирающим оказывается его крик, каким нечеловеческим. Его кулаки так сильно давят на верёвки, что вены на запястьях вздуваются песчаными дюнами, кожа стирается в алую труху. Он кричит и трясётся, молниевые импульсы подкидывают его на месте, но боль никуда не исчезает — руки Рина несут её с такой же праведной неотвратностью, с какой палач натягивает нить, удерживающую лезвие гильотины. В заброшенной школьной подсобке его вопли слышит только пыль. Она оказывается в его волосах, на его лице — вскоре пыль становится с ним одним целым, проживает каждый миг этой пытки, крича с ним в резонансе. Вспышки мелькают на обратной стороне их век, будто сверхновые, будто пламенные шары. Саэ с тоской вспоминает Шидо, пустынное золото и неон его глаз. «Кольца вокруг роз, карманы, полные букетов, пепел, пепел, и мы все падаем, слышал такое?» Падаем, падаем, падаем — падать уже некуда. На лице Рина не отражается ни единой эмоции — оба хирургическое равнодушие и безумие изобретателя Янусовыми масками находят место, поочерёдно сменяя друг друга, словно сам Рин никак не мог определиться, что ему по душе. Он склоняет голову набок, задумчиво кусает губы. Смотрит на окровавленные бёдра Саэ, будто они не выглядят, как шкура дикобраза, будто нет в этом ничего особенного. Его руки в крови, его руки в крови, боже, как много крови на его руках. Саэ давно не просит пощады. Саэ кричит не своим голосом, слёзы выедают ему глаза, Саэ продолжает умолять, будучи слишком изумлённым, чтобы делать что-то ещё. Саэ просит, Саэ просит, и, кажется, до скончания веков он не сможет делать ничего другого, кроме как заученно повторять «пожалуйста». Саэ молчит. О, как долго он молчал. Но ничего не длится вечно, и уроборос кусает себя за хвост, и новые иглы касаются его костей, и он вновь кричит, словно и не обещал себе сохранить гордость. Обещал, обещал десять тысяч световых лет и обратно, но вот он — словно уж на сковородке, словно прибитая за хвост к бетону змея. Совершенно беспомощный, совершенно отчаявшийся. Солнце раз за разом огибает Землю, звёзды появляются и исчезают в крошечном окне под потолком подсобки, Рин вновь и вновь касается его пылающих агонией ног. Мир ничуть не меняется. Фредерик Лейтон мог бы запечатлеть его мученичество на холсте, Моцарт мог бы написать по нему ещё более заунывный Реквием. Саэ пьяно улыбается, представляя вселенную, пылающую под равномерный стон Лакримосы. Вовсе не смешно. Но как же уморительно, как же весело. Рин хмурится на него из-под бровей, стоя в дверном проёме. На плече висит спортивная сумка. Его рубашка чистая, когда одежда Саэ давно обернулась вторым слоем кожи, впитав галлоны пота. Его волосы расчёсаны, когда пламя на голове Саэ слиплось от крови и пыли. Они существуют на контрасте, на грани. Саэ посылает ему самый острый, самый презрительный взгляд из существующих. Рин дёргается, будто маленький мальчик, но быстро берёт себя в руки. — Не пытайся притворяться жертвой, — он закатывает глаза и бросает сумку на пол. Саэ молча наблюдает за её траекторией, утомлённо гадает, что Рин принёс сегодня. Может, топор? — Зачем, ты думаешь, я это делаю? — Акт отчаяния, — Саэ почти слышит этот громовой хохот Шидо, почти, но он растворяется, боясь быть пойманным за хвост. — Считаешь себя смешным, да? — Рин рассеивает туман его разума, дёргая за молнию на сумке и выворачивая содержимое на дощатый пол. — Ну смейся. Давай. Дюжина кухонных ножей дождевыми каплями бьётся оземь. Саэ застывает. Всякая боль, пылающая в нём до этого, исчезает, и на её месте оказывается холодное оцепенение. Предвестник ужаса. Иглы почти свели его с ума. Что же случится, если в деле окажутся ножи? — Я тут подумал, — говорит Рин, будто ничего не случилось, будто не замечая ошарашенного лица Саэ. — Недостаточно будет искалечить тебя там, верно? Мне нравится твоё лицо. Оно совершенно, оно красивее всего в этой вселенной. Я по-настоящему люблю его. Однако, — он потянулся к ближайшему ножу. Саэ прекрасно помнит, как чистил им яблоко. Когда же это было? — Однако, это не отвадит от тебя того ублюдка, верно? Он безумен, этого точно будет мало. Саэ думает о клыкастой ухмылке Шидо, о его крикливом тоне, о его взрывоопасной манере. «Дай мне больше, возьми ответственность, тебе же не жалко, ты уже отдал мне своих скарабеев, свои букеты и свой пепел. Так дай ещё». Безумен? Если он безумен, Саэ полностью слетел с катушек. — Но твоё лицо, — Рин придвинулся ближе и коснулся тупой стороной лезвия его щеки. Саэ попытался отвернуться, но тот предупреждающе надавил. — Шидо тоже любит его. Я знаю. Я слышал. «Я слышал». Он не говорит, но «я сидел под дверью твоей комнаты, когда вы были там вдвоём» повисает в воздухе ёлочной гирляндой. — Ты больной, — Саэ качает головой. — Это не Шидо безумен, а ты. Он ожидает взрыва. Он ожидает смеха. Он ожидает чего-то сверх. Но Рин просто пожимает плечами, не соглашаясь и не опровергая. — Может быть, — он мечтательно выводит узоры на его щеке кончиком ножа, словно в глубокой задумчивости. Возможно, смакует свою идею, возможно, только ставит её в печь. — Но я мог бы любить тебя любым. Даже если от тебя ничего не останется. Но я буду любить тебя любым. Когда от тебя ничего не останется. — Поэтому, если ты не против, — мах, и в один миг всё его лицо пересекает кровавая полоса. Саэ вскрикивает, будто его ударили плетью. Рин крепко держит его за подбородок, глядит внимательно, упивается. Всё горит, горит, горит, и капли стекают в рот, и Саэ ощущает на вкус своё собственное страдание. «Кольца вокруг роз, карманы, полные цветов, пепел, пепел, и мы все падаем». «Кольца вокруг роз, карманы, полные цветов, пепел, пепел, и мы все падаем». «Кольца вокруг роз, карманы, полные цветов, пепел, пепел, и мы все падаем». Мы все падаем, верно? Лезвие гильотины падает тоже. Рин вскидывает и опускает нож с холодностью арктических льдов. Как стальная машина, как марионетка на нитях. Туда-сюда, туда-сюда, и вскоре всё лицо Саэ становится красным. Он ничего не видит из-за заливающей глаза крови, она затекает в его нос и меж зубов. Размазывается по шее, по рукам Рина, и тот время от времени отклоняется, приглядываясь, где ещё можно оставить клеймо. Но всё его лицо олицетворяет библейские муки, его ноги всё ещё напоминают шкуру дикобраза, и, казалось, что хуже? Но худшее случается. Рин находит его новое обличие восхитительным. Он откидывает нож в сторону и хватает Саэ за челюсть ладонями. — Ты прекрасен, — говорит он. — Ты так прекрасен. Поцелуй оказывается горьким, как слёзы, как крошащийся белый кафель, как пыльная буря. Это больно, это вкусно, от этого тошнит, как никогда. Вселенная исполосована ножами, галактики истекают системами, звёзды следуют примеру старушки Бетельгейзе и стремятся к своему концу. Саэ мычит, слюна течёт по его подбородку, но Рин игнорирует — языком очерчивает скулы, веки, будто это вино, а не физическое воплощение агонии, будто это по-настоящему хорошо. Он наслаждается. Но Саэ думает только о Шидо. Его лихорадочное сознание представляет, что это губы Шидо касаются его виска, что это его руки обнимают за лицо. «Мы все падаем». Ах, и они ведь действительно оказались в бездне. Саэ открывает глаза ей навстречу. Навстречу Рину, пустоте его зрачков. Навстречу иглам, ножам, алым вспышкам на обратной стороне век. И больно, и больно. Он открывает глаза. Но мир ничуть не меняется.