Sicut frater, sicut frater

— Тебе это нравится? Саэ слегка наклоняется, его губы изламываются горьким подобием улыбки. Она блеклая, она выцветшая, её почти нет. Но он улыбается, и Рин в восхищении опускает подбородок, ни на миг не отрывая от него взгляда. Его пальцы сжимаются на подлокотниках кресла, будто стальные крюки. Ключицы Саэ обнажаются, когда полы рубашки постепенно расходятся под его руками, словно волны перед лицом Моисея, словно покорные псы. Его кожа белее снега, его взгляд обречённее того, что застыл в выражениях библейских мучеников. Рубашка стекает с его плеч, и он стоит — такой сильный и одновременно такой хрупкий, запертый в центре чёрной дыры, бесконечно крошечный и окружённый руинами — времени, пространства, и от этого абсолютно одинокий. Он поднимает голову и смотрит на Рина с какой-то долей интереса, такого пьяного и безрассудного, какой бывает у человека, стоящего на обрыве пропасти. — Тебе это нравится, — больше не спрашивает. Рин прикусывает губу, кислотный дождь прожигает его кости. Язвы вовсе не такие болезненные — Саэ играючи дёргает их согнутыми пальцами, лижет по алым краям. Кажется, он легко может проникнуть внутрь Рина, сжать мякоть его души и раз за разом пронзать иглами, словно напёрсток, словно спину Цезаря, словно кладбищенскую землю. Впрочем, разве не это он делает? Звон тарелок и грохот барабанов в увязающем болотном резонансе. Когда Саэ легко шагает вперёд и седлает его бёдра, Рин сомневается, а не сон ли это. Он каждый раз закрывает глаза и каждый раз сомневается. Думает, что преодолел себя, но затем вновь и вновь поднимается из океанических глубин, задыхаясь и выхаркивая свои лёгкие, всё так же бесконечно сомневаясь. Алые реки, солёные реки, всякие реки находят выход в его глазах, но Саэ видно чётче, чем когда либо — его зрачки, две новые луны, сугробы рёбер под кожей. Он выглядит так, будто достаточно дуновения, и он рассыпется прахом, как призрачная иллюзия. В самом деле, Рин абсолютно при своём разуме. Его пальцы побелели от напряжения, его глаза слезятся, и он сидит с такой прямой спиной, будто проглотил стальной прут, но да — он не позволяет себе ни лишнего звука, ни лишней мысли. Да? Да? Нет-нет-нет. Саэ однобоко ухмыляется, смотрит на него из-под ресниц с льдистой расчётливостью. — Я знаю, о чём ты думаешь, — наклоняется к лицу Рина. Заглядывает в тёмное и влажное, разжигает пламя, гладит бесов меж рогов. — Не пытайся притворяться невинной овцой, когда на горизонте появляются волки. Не волки, — львы. Рин переступает на четырёх лапах и боязно поджимает голову, когда они скалятся и выпускают когти. Он падает навзничь, притворяется мёртвым, но львы чуют биение его крошечного сердца и виляют хвостами. — Не делай этого, — он сглатывает кислоту своей совести. Саэ весело щурится. — Остановись. Саэ откидывает рубашку куда-то себе за спину, убирает волосы со лба и глядит на него с интересом юного социопата, которому чудом в руки попали куклы. Барби без жалости лишаются голов, Кены оказываются в инвалидных креслах. Улыбайтесь, улыбайтесь, эй, разве вам не весело? Денеб и его крылья трагически падают за горизонт, Дубхе и медведи скучающе бродят по семидесятой широте. Они не обращают внимания на глупых людей, они за своё время успели повидать всё и больше. Рин не стремится к их отчуждённой мудрости, но в этот миг он хочет оказаться за тысячи световых лет отсюда. За тысячи световых лет от жара кожи Саэ и его проницательного взгляда. — Да ну, — Саэ впивается ногтями в его запястья, игнорирует. — Я думал, ты этого хочешь. Нет? Давай, Рин, думай. — Вспоминай. Рин вспоминает, и ему больно думать, и ему больно на этой планете, и ему больно существовать, потому что тёмное и влажное в его голове формирует клетку, и ржавые механизмы его разума медленно и неумолимо её сужают. Вспоминай. Вспоминай, как посреди ночи сидел у него под дверью, поджав колени и подслушивая. Вспоминай, как крал его грязные вещи из корзины для белья. Вспоминайвспоминайвспоминай. Давай, Рин, давай, будь хорошим, будь умным, такое последовательное планирование должно было потребовать от тебя наличия каких-то извилин, да? Думай о Денебе, испепели себя светом Дубхе, но вспомни и наслаждайся своим шоу. Белые клавиши, чёрные клавиши, кровавые пятна на белых и чёрных клавишах. Это стабильность, это монохром. Это Рин и его выбитые зубы, Рин и его сломанные руки, Рин и его растоптанное в алую грязь сердце. Саэ ест его по кусочкам, разрывает, как горячий хлеб, и слёзы не покидают его ресниц, и на самом деле ничего не происходит — это сон, это один лихорадочный сон преодолевающего горизонт событий Рина, так яростно желавшего оказаться далеко-далеко, что вселенная услышала его молитву и исполнила — эй, мальчик, а что не так с чёрными дырами? Кроме того, что они напоминают глаза твоего старшего брата, который убивает тебя ничуть не ласковее, чем эти самые чёрные дыры. Саэ замечает, как изменилось выражение его лица, и широко улыбается, целует в губы и закидывает руки ему на плечи. Делай, что хочешь, если помнишь. Делай, что считаешь нужным — своего ты точно добился. «Будем трагически падать за горизонт вместе с Денебом и его крыльями, бродить по семидесятой широте вместе с Дубхе и медведями». Наконец, Рин отпускает подлокотники и перекладывает руки на талию Саэ. Кожа под ладонями горячее пламени, рот, касающийся его, обжигает сильнее раскалённого золота. Но как хорошо, как хорошо, боже, ему так хорошо. И Рин закрывает глаза, и небесная сеть покидает его разум. Остаются только смазанные образы — кровь волос Саэ, впалый живот Саэ, Саэ, Саэ, Саэ. Саэ мычит и выгибается ему навстречу, когда Рин сильнее сжимает ладони, когда давит на его бёдра так, что вместо следов остаются синяки. Он не мелочится, он надевает львиную шкуру и скалится на других овец. Он меняет вселенную, и вселенная падает перед ним на колени. Рин отпускает губы Саэ, и тот с готовностью откидывает голову, мутно и смиренно наблюдает. Как птица, как Денеб и его крылья, над которым занесён топор. И Рин делает это — тянется вперёд, и его львиная маска натягивается, и его клыки обнажаются, и шея Саэ в один миг оказывается меж его зубов. В самом деле, он так хрупок. Пусть лебеди в ужасе улетают, пусть медведи в панике разбегаются по всем широтам и долготам — Рин здесь за главного. Раскусит пополам малого и большого львов, выпьет Регулус-кор-леонис досуха и забросит в самые тёмные глубины космоса. Кровь стекает ему на язык, и руки Саэ пытаются то ли рефлекторно его оттянуть, то ли прижать ближе. Он протяжно стонет, и Рин почти прокалывает его бёдра ногтями, и так жарко, так холодно — словно они застряли в грани между реальностью и фантазией. Саэ — единственный во вселенной, обладающий достаточными навыками эквилибристики, чтобы балансировать на грани бытия ангельским созданием и дьявольским порождением. Рин хочет вырвать каждое перо его крыльев, выпить его Регулус-кор-леонис, оставить после себя только кости. Он такой алчный, такой голодный, такойтакойтакой. Кровь Саэ льётся ему в горло, кровь Саэ на кончиках его пальцев, и это причащение, и это молитва, и это дань несуществующим богам. Он отрывается, широко лижет губы и смотрит вверх, смотрит в бездну, и больше не боится, нет-нет, больше не боится чёрных дыр. Шея и ключицы Саэ окровавлены, грудь тяжело вздымается, волосы — алый костёр. Его губы вновь растягивает горькая улыбка. И Рину это нравится.