Sicut frater, sicut frater

Саэ мёртв. Вот так, просто. Его стекольный взгляд устремлён в никуда, губы обескровлены, а обглоданные дикими собаками руки беспорядочно раскинуты по сторонам. Кончики пальцев содраны до костей, под ногтями чёрная грязь. Сцена ужаса, сцена комедии. Возможно, он не так мёртв, как кажется. А возможно, его тело давно окоченело и вот-вот начнёт разлагаться. Рин задумчиво склоняет голову набок, но Саэ не откликается на этот ментальный зов, и он оставляет попытки узнать правду. Кроны деревьев скрывают их от божеств и дьяволов, ото всех на свете — в лесной чаще темно, как в сумерках, и холодно, как в гробу. Возможно, поэтому у ног Рина лежит человек, а не безобразное месиво из ткани и кишок. Саэ здесь, Саэ давно уже не, но для Рина это не имеет особого значения — он любуется алой гнилью, будто вишнёвым цветением. Волосы Саэ тусклые, тусклые, тусклые, его кожа отдаёт серостью, его ноги обнажены и изломаны молотком, вон же он, блестит из папоротника, и Саэ всё равно такой красивый. Господи, как Рин его любит. Напряжение крошится меж позвоночных дисков, он улыбается с нежностью алчной лисы перед входом в курятник. Улыбается так счастливо, как никогда прежде. Саэ всё ещё необратимо, безбожно мёртв, когда Рин опускается на корточки и аккуратно поворачивает его лицом к себе за подбородок. Рубины его глаз закатываются, застывшая в немом крике челюсть скрипит. Рин ласково обводит большим пальцем уголок губ, овал щеки. Ему нравится прохлада шёлка под ладонью, ему нравится безвыходное принятие Саэ. Ведь это так хорошо, хорошо, хорошо, и совершенно ничего ему за это не будет. На Саэ ведь не раны, нет, это — стигматы. Есть что-то завораживающее в том, как холодные губы Саэ наливаются кровью под его ногтями, как волосы выдираются из скальпа. Рин с какой-то досадой вспоминает о том, что не имеет при себе ножа. Выдирать глазные яблоки пальцами было бы не шибко чисто, поэтому он с сожалением опускает руки. Грудь Саэ больше не поднимается, и Рин думает о прошлом, далёком и расплывчатом, когда он крошечной головой ложился Саэ на рёбра и слушал, как в ровном стаккато бьётся его сердце с другой стороны. Саэ гладил его по волосам, отвернувшись, видя куда больше — сквозь крышу, облака, стратосферу — всея вселенную с её бесконечными галактиками и системами. Рин промаргивается, и на секунду, смотрисмотрисмотри, ему кажется, грудь Саэ немного опускается. Но это лишь иллюзия — его грудная клетка раскрыта, как бурая кувшинка. Рёбра торчат наружу молочными иглами, лёгкие испещрены порезами. Нет-нет, он точно не мог пошевелиться. Не мог ведь? «Братик мёртв, — судорожно повторяет Рин. — Братик всё ещё необратимо и безбожно мёртв». Ветер колышет полы его рубашки, и кровавые пятна на рукавах кажутся чёрными впадинами. Откинутый молоток будто зовёт его, покинутый в агонии. «Давай же, — плачет он, — забери меня обратно». Забери и воспользуйся, выбей из своей головы последние осколки разума, они и без того почти осыпались пеплом. — Пожалуйста, нет! Рин резко оборачивается на крик. Всё его тело в один миг теряет чувствительность. Дыхание учащается, ладони холодеют. Но более ничего не происходит, и вновь воцаряется тишина. Тёмная трава мистически шелестит, солнца почти не видно из-за вершин деревьев, пиками пронзающих небо. В глазу Саэ застрял муравей, и его губы стали темнее прежнего. Что же это? Что же это? Что же? Рин сглатывает. Возможно, это было животное. Это было животное, и оно вовсе не говорило по-человечески. Просто Рин взвинчен, просто он слишком взволнован тем, что оказался наедине со своим братиком вновь. Казалось, они не виделись очень давно. Но теперь он здесь — такой податливый, такой терпеливый. Совсем на себя не похож. Совсем не похож ни на что во вселенной. — Убери это! Молоток тянет его к себе стальными цепями, кровавым следом, искренней любовью. Он предлагает взять на себя последствия и объяснения, но вновь потусторонний крик, и Рин напрочь перестаёт слышать его вопли. Он поднимается на дрожащих ногах и почти спотыкается о руку Саэ. Но вновь источник звука остаётся для него неизвестным, но вновь это выбивает из него расчётливость. Вновь это поселяет в нём ледяной ужас. — Я прошу тебя! И перед его глазами темнеет, будто солнце в один миг упало за горизонт, и Саэ оказывается сидящим перед ним на земле. Одна из его ног посинела и распухла, в выражении лица — истинное отчаяние. Губы беззвучно двигаются, руки придерживают сломанную лодыжку. Он паникует, мечется, как загнанный в угол кролик, и его глаза, ах, эти глаза, сияют ярче тысячи драгоценных камней. Быть может, в них блестят слёзы. — Рин, не делай этого! Он замирает. Пелена растворяется, и вот он — снова в чаще леса, снова спрятанный в тенях, снова задыхается от осознания содеянного. И вот он — Саэ. Лежит перед ним в той же позе, необратимо и безбожно мёртвый. Но что-то не так. Что-то нет, что-то иначе, и это абсолютно неправильно. Ах. Верно. Саэ смотрит прямо на него. Его брови опущены в холодном презрении, губы плотно сомкнуты. Муравей всё ещё мельтешит в уголке его глаза. — Ты всё же сделал это, — безразлично говорит он. — Ты это сделал. — Почему ты… Рин неосознанно отступает, и Саэ читает его, как азбуку, как много раз до этого. Он поднимается. Трава и грязь падают с его плеч, парочка рёбер повисает на обрывках свитера. Зияющая дыра в его груди смотрит прямо на Рина, но тот упорно игнорирует её, боясь быть затянутым в бездну. — Ну же, Рин, — Саэ склоняет голову, и раздаётся треск. — Почему теперь ты убегаешь? Я убежать не смог. Рин плавно отступает, и Саэ позволяет ему это. Необратимо и безбожно мёртвый, но такой живой. — Сломал мне ноги. Шаг. — Воспользовался мной, будто и не слыша криков. Шаг. — Это ты называешь любовью? Этим так гордишься? — Всё не так! — Да? — тёмные губы Саэ растянулись в издевательской ухмылке. — Неужели? А как? Рин не стал отвечать. В его крови клокочет обида из-за невозможности объясниться, и мысли в его разуме бьются электрошоком. Слишком много, слишком ярко, просто слишком. Но Саэ наступает — грязный и сломанный, как старая кукла. Ноги обнажены, потому что Рин хотел коснуться его бёдер, волосы торчат клочьями, потому что Рин бил его затылком о землю, стягивая джинсы. Саэ воплощает последствия его решений, обдуманных и спонтанных. Поэтому он такой уставший, поэтому он такой яростный. Рин отходит так далеко, что почти спотыкается о закинутый в папоротник молоток. Тот молчит, то ли исполненный ликования, будучи обнаруженным, то ли оставляя Рина на растерзание. Паника, до этого по-змеиному ползущая под его стопами, постепенно обрела силу и обратилась настоящим штормом. Торнадо бушуют в его желудке, град бьёт по лопаткам. Прячьтесь, прячьтесь, но прятаться некуда. Рин перехватывает молоток крепче и сам бросается на Саэ. Он почти не видит, что делает, — сталь разрезает воздух и с тошнотворным звуком вбивается в глазницу Саэ, ледяная кровь забрызгивает щеку Рина. Он не замечает, или игнорирует, или наслаждается — кровью и презрительным молчанием, ощущением обнажённых бёдер под своими, зияющей бездной в груди. Своей или Саэ — непонятно, ведь у него она тоже есть, чёрными нитками зашитая и тщательно спрятанная. Он больше не лежит своей крошечной головой на груди Саэ — вместо, сидит на его бёдрах и раз за разом заносит молоток над его недвижимым телом. Он бьёт. И бьёт. И ещё раз. Пока изумруд глаз Саэ не исчезает, пока пламя его волос не оказывается втоптано в траву, а тело не превращается в кровавое месиво. Необратимо и безбожно мёртвое. Когда это случается, Рин откидывает голову и закрывает глаза. Липкие дорожки высыхают на его лице. Ветер отпускает кроны деревьев. Становится тихо, будто между Юпитером и Сатурном. Заходящее солнце выглядывает из-за деревьев, и Саэ вытирает лицо тыльной стороной ладони. Он откидывает молоток в сторону, и тот падает где-то в папоротнике. Саэ равнодушно оглядывает тело под собой и поднимается. Рин мёртв. Вот так, просто. Возможно, он не так мёртв, как кажется. А возможно, его тело давно окоченело и вот-вот начнёт разлагаться. Саэ задумчиво склоняет голову набок, но Рин не откликается на этот ментальный зов, и он оставляет попытки узнать правду.