О новообретениях и потерях

Денёк выдался погожим: солнце попеременно то пряталось за пушистыми, махровыми облаками, то показывалось из-за них и ощутимо припекало голые шею и руки. Водрузив на голову широкополую шляпу, Лорен почти с самого утра хозяйничала в саду: это новое увлечение приносило удовольствие и ощутимо успокаивало её, пускай от продолжительной возни в земле спина, ноги и плечи болели нечеловечески. Но потом, хорошенько наработавшись, она стаскивала с себя простые хлопковые штаны с рубашкой, вымывала дочиста руки и собирала заново волосы, надевала красивое платье и выбиралась на веранду с чашкой чая и книгой, усаживалась в плетёное кресло и подолгу любовалась высаженными собственными руками розовыми кустами, как любовалась иной раз детьми и мужем. Её новому увлечение вот-вот, со дня на день стукнет год, а Киран до сих пор поверить не может — как такое могло произойти с его неугомонной, нетерпеливой, невозможно неусидчивой женой? Ну право же, она ведь не могла и пятнадцати минут спокойно усидеть, когда должна была позировать ему для портрета! А тут — целые часы стоит на коленях, заботясь о цветах, лаская их, как мама-кошка своих малых деток. И ведь ей в самом деле нравится это, нравится копаться в земле: сажать, полоть, опрыскивать, удобрять. Она не жаловалась и не ворчала, разве что улыбка после была усталой, но всё же это была улыбка. Ответ на эту загадку оказывается простым — Лорен меняют годы. Свойственная юности вспыльчивость постепенно отходит на задний план, пускай характер её остаётся всё таким же острым. А ещё — и Киран подмечает то не без удовольствия, даже восторга, при том почти ребяческого — её неуклонно меняет семейная жизнь: дети и он сам. Кошмарная ссора стала для него тем же рубежом, что и для самой Лорен когда-то послужило удушье: её слова до сих пор звенели в висках, но звон затих, был обласкан и успокоен её руками-губами, в конце-концов, перестал быть таким невыносимым, да и Лорен по-настоящему из дня в день старалась вернуть его доверие, растоптанное в тот день всего парой непростительно жестоких фраз. Она пересмотрела свои ценности, свои взгляды на жизнь. Больше времени теперь уделяла детям, и различимо внимательнее стала относиться к Кирану, пускай он и прежде не чувствовал нехватки в её любви. И как только настало первое после рождения Натаниэля лето, в их жизни появился этот сад, всё в котором было создано руками Лорен. Едва не впервые в жизни, кроме моментов, когда она касалась мужа, Лорен испытала восторг, похожий на тот, что, наверное, обыкновенно посещает Кирана, когда он рисует. Словно она прикладывает руку к чему-то великому, важному, словно касается святыни, бережно оберегаемой в сердце, а живущая в нём любовь обретает плоть: физическое выражение. В самом деле, ведь сад — её детище! Вот только, сидя по вечерам, когда дети были уложены по постелям, а домашние хлопоты переделаны, Киран, не привыкший с годами разменивать привычек, частенько садился у жены в ногах и принимался массировать ей ноги, целовать руки: палец за пальцем, каждую фалангу. А Лорен только вздрагивала, тихо вздыхала. И тогда он, подтягиваясь, целовал её согретые чаем губы. А Лорен спутанным от сна (но больше — от ощущений) сознанием отмечала, что ничто всё-таки ей не заменит его ласк. В её чудном саду было достаточно любопытного — подросшая София неустанно сновала туда-сюда по оплетающим клумбы тропинкам, то и дело спрашивая у мамы, не нужна ли ей помощь. Порой, когда у Лорен было хорошее настроение, она разрешала дочке, переодетой попроще и с собранными обожаемым отцом волосами, под её чутким руководством выполнить несколько поручений. Но чаще, когда она была встревожена или задумчива, что София, как и Киран, со временем научилась чувствовать, Лорен, уходя в сад тяжёлой поступью, возвращалась из него под вечер довольная, умиротворённая, готовая и дальше дарить нежность родным. Киран частенько, когда она уходила, шёл следом — отыскивал рядом с нею углы, где можно сесть, оперевшись, и наскоро зарисовывал чудеса в блокнот. А чудес было немало: одна Лорен уже заслуживала этого имени, а кругом неё, словно подле красавицы-луны, украшающей небосвод, всё пространство земли устилали звёзды. По прошествии лет меж ними двумя возникает прочная и тонкая, словно железный прут, связь. Им не требуются слова, чтобы заполнить тишину — достаточно присутствия друг друга. Порой хватает одного лишь тёплого, нежного взгляда, говорящего больше, нежели способно любое признание; они учатся понимать те взгляды, жесты, заключённое в чертах, невыразимое. И всё больше времени, скрываясь от всего остального мира в летнем доме, проводят друг с другом: она может порхать над своими цветами, порой отвлекаясь, чтобы подойти к мужу и опуститься подле него, прижаться щекой к груди, позволить ему пальцами зарыться в волосы, может читать у камина, поглядывая на то, как он хозяйничает у плиты, и часто они укладывают своих малышей спать вместе, пускай София чаще достаётся попечению Лорен, а маленький Нат — горячо любимому отцу. Киран не мог нарадоваться счастью ни когда на свет появилась Соф, ни когда небеса благословили их рождением Ната. Его до сих пор не оставили (да и никогда, пожалуй, уже не оставят) мысли о том, как повезло ему встретить Лорен и оказаться любимым ею несмотря на то, что заслуживал он гнить в тюрьме до конца дней своих, а не жить счастливым человеком, с любимой женщиной, подарившей чудесных детишек, таких славных, словно и не они вовсе со своими кошмарными характерами были их родителями. Но это глупости: за что-то же ему всё-таки было даровано такое счастье. И он не собирался прозябать из-за подобных мыслей, позволяя им всё крепче заковывать его путами вины — раз уж ему был дан шанс, он станет использовать его, и день за днём жить, жить ради Лорен, Софии и Натаниэля. Ради любви — такой, какой её мыслили художники и поэты, какой она была для всех, богачей и бедных, то самое чувство, что роднит всё живое, всё живое питает. И чего только стоил блеск глаз Лорен, когда он снова услышал от неё сказанное благоговейным, едва слышимым шёпотом: — Киран… Киран, у него твои глаза! Ему не суждено было понять, какое это имело значение для неё, но того, что она была счастлива, ему стало достаточно. И вторая их маленькая радость унаследовала его синие-синие глаза. Как-то раз, когда они с Лорен, каждый занимаясь своим, сидели в саду, он спросил у неё: — Зачем ты держишь васильки?.. Рядом с розами, дельфиниумами, гортензиями,а такие простые, неприхотливые, почти дикие. — Ромашки тебя уже не смущают? — Я знаю, как много они для тебя значат, любимая. А этого достаточно, чтобы не возникало никакого смущения. Хотя, знаешь, когда ты впервые об этом сказала, я страшно удивился — такая, как ты, и любит простые ромашки… Тебе бы больше подошли лилии, знаешь, — он с нежностью заправил выбившийся из ракушки локон ей за ухо. — Такая нежная, изящная, холёная. Она потянулась и сорвала один из васильков, протягивая его Кирану за тонкий стебелёк. — Они синие-синие, точно твои глаза. Потому я их и люблю, — она звонко чмокнула его в нос, а потом потянулась и устроила цветок аккурат ему за ухо. Она оглядела его восхищённо, даже залюбовалась, а потом на ум пришла идея. — Ты умеешь плести венки, дорогой? Он пожал плечами, покачал головой. И отчего-то призадумался, но Лорен поспешила стряхнуть его оцепенение посещающим её так редко озорством. — Значит настало время учиться, — и она подскочила, за руку утягивая Кирана за собой. Так прытко, словно не ей пришлось не так давно выносить второго малыша. — Нарви ромашек, чтобы стебли были подлиннее, сантиметров пятнадцать. А я соберу твои васильки. — Так вот что ты задумала, — и он тепло, под стать ей озорно усмехнулся. — Будет сделано, моя госпожа, — и, отвесив шутовской поклон, отправился за цветами. Позже, когда они с целой стопкой цветов уселись на траву, Лорен терпеливо, внимательно стала учить Кирана плести, оборачивая стебель за стеблем кругом каждого цветка. А потом они оба водрузили друг другу на головы венцы, её — белоснежный, из маргариток, его — из васильков, чарующих своей синевой. Из оставшихся цветов решено было соорудить третий венок, поменьше. И его возвратившиеся в дом родители подарили дочке — та, приняв дар, радостно закружилась на своём месте, как очень маленький и страшно непоседливый щенок. — Она ужасно похожа на тебя, — пробормотала Лорен мужу на ухо. Тот лишь усмехнулся, лазурные глаза сверкнули в полутьме прихожей. — Да нет же, на тебя в детстве, — усмехнулся он, пальцами пробегая по её спине, перехватывая покрепче, обнимая. — Уж я-то видел. Лорен выпрямилась, отерев со лба пот, глянула на небо, прикрыв слепящее солнце рукой — то пересекло «зенит» и плавно катилось к горизонту. Облака совсем рассеялись, и теперь небосвод украшали пара кружевных, полупрозрачных лент с рваными краями. Часов пять, начало шестого максимум, времени ещё полно. Лорен до сих пор не могла поверить, и только с восторгом это приняла — время на природе текло иначе. Плавнее, медленнее. Оно тянулось, а не летело вперёд сломя голову, и это, пускай и было жутко непривычно, более чем пришлось по душе. Она бросила шляпу на стол в веранде и прошагала в дом. Переодевшись, заглянула разок в детскую — Киран стерёг спящего Ната, а София сторожила их обоих, примостившись у окна с книжкой. Девочка обратила на замершую в дверях маму внимание, встрепенувшись, и та поманила её пальцем. Киран, обернувшийся лишь когда дочь зашуршала, поднимаясь с насиженного места, жалобно мазнул по ней взглядом, но она, усмехнувшись, только покачала головой. — «Сиди, наседка». — «Какая ты жестокая». — «За это-то ты меня и любишь». — «Люблю». Когда София с Лорен оказались на веранде, обе укрыли головы шляпами. Та, что принадлежала дочери, была маленькой, но от того не менее изящной. Её достал для неё Киран, и Лорен догадывалась, что она лично выпросила у отца обновку, при том такую, чтобы была похожа на мамину шляпу. А он, как истинный волшебник, умудряющийся с отличием исполнять просьбы любимых женщин вот уже, страшно подумать, почти тринадцать лет, сделал всё, как и было поручено. София поспевала за мамой, споро передвигая маленькими ножками. Любопытство гнало её вперёд: будь её воля, она бы стала бегать вокруг неё, словно за хвостом гоняясь. Но девочка старалась держаться также непринуждённо и спокойно, как мама — бесконечно-красивая, такая статная… Как-то раз она подошла к Кирану и, серьёзно глядя на него своими глазками-сапфирами, спросила у него: — Когда я вырасту, стану такой же красивой, как мама? Мужчина уставился на своё маленькое чудо, несмотря на чёрные густые волосы и голубые глаза похожее на маму как две капли воды — точёный профиль, те же изящные черты, пускай и смягчённые детской пухлостью, взгляд, которому суждено однажды стать серьёзным, задумчивым (но он клялся себе, что не позволит пролечь в нём тем же теням, что много лет назад навсегда омрачили взгляд Лорен, клялся и молился, обещая себе поставить на то всю жизнь, и без того безраздельно посвящённую его любимым женщинам и подрастающему сыну). — Конечно, милая, — произнёс он с удивлением, которого от самого себя не ждал. — Конечно! Погляди только, какая ты уже красавица! Но шестилетнему дитя, видевшему идеал во взрослой женщине, собственная красота была привычна и обычна. Однако Киран не уставал осыпать комплиментами их обеих, и они обе, и неизменно строгая Лорен, и совсем маленькая, озорная София, безраздельно ему верили. — Мама, — девочка тихонько окликнула Лорен. Она не понимала, в каком та была настроении, но вряд ли мама стала бы звать её за собой, если бы что-то было не так, верно? И она протопала своими тонкими ножками вперёд, обгоняя её, всё-таки оббегая. Вопросительный взгляд был спокойным, нежным, и София продолжила уже безо всякой опаски. — Ты расскажешь мне о цветах? Углы губ потянулись вверх — совсем чуть-чуть, сводя чаще всего расслабленный, но не теряющий строгости, пролёгшей в чертах с ранних лет, рот в совершенно довольную улыбку. У неё хорошее настроение, нет, просто отличное! Маму нечасто можно увидеть такой. И ответила она ей так тепло, присаживаясь на корточки, касаясь ладонью щеки, что сердце у Софии за грудью быстро-быстро забилось. — Конечно, милая. Я же обещала. Остаток пути по каменным дорожкам непоседа неслась сломя голову, а оказавшись на месте, солдатиком замерла в ожидании прогуливающейся неспешно Лорен. Глядя на неё, София пожалела, что не умеет рисовать также красиво, как папа. Ну до чего же она хороша — в лёгком тёмно-синем платье, в складах которого играется ветер, вся пронизанная солнечным светом, и кожа в нём словно спелое яблоко на просвет, а тёмно-рыжие волосы искрятся богатством самоцветов. Половину лица скрывает шляпа, и губы, тонкие, светлые, обретают какой-то неведомо-глубокий оттенок. — Смотри, это фрезии. София послушно устремила взгляд в сторону, куда указывала Лорен, а потом подошла к цветам поближе, осторожно коснулась лепестка кончиками пальцев, потянулась и вдохнула едва ощутимый аромат. Сам цветок выглядел причудливо, изящно, пожалуй, даже красиво, но фрезии, белые, розовые, сиреневые и странно выбивающиеся из композиции огненно-алые, нравились ей не больше всех остальных цветов. А Лорен, между тем, дав дочери время наиграться, тихо продолжила. — Их часто используют для составления букетов, в особенности свадебных, ими же нередко украшают церемониальные залы. Они символизируют доверие и чистоту. — Даже алые? — спросила она первое, что пришло на ум. — Наверное, — Лорен качнула плечом. — Не знаю, откуда они вообще взялись здесь такие яркие. Я ожидала, что все окажутся светлыми, а тут... Ну, впрочем, ладно. Давай продолжим. София поднялась, и снова пара голубых глаз впилась в лицо матери пытливо, с отчётливым нетерпением. Но далеко идти не пришлось, следующая цель располагалась на соседней клумбе, разве что с противоположной стороны тропинки. — Гладиолусы только собираются распускаться, но уже набрали цвет, — изящным поворотом руки она указала на цветы забавной формы, сплошь усеивающие причудливо-длинный жёсткий стебель. Некоторые успели распуститься, но большая часть осталась бутонами и напоминала почки на деревьях, пускай и цветные. — Странные... – тихонько пробормотала она, повторяя маневр с изучением: приблизиться, коснуться, понюхать. — А что они означают? Лорен, опустив голову так, чтобы край полей закрыл лицо до самого подбородка, улыбнулась. — Честь, силу, отвагу. Название произошло от латинского слова «меч», скорее всего из-за напоминающей оружие формы. Оттого его ассоциируют с мужеством и доблестью. Она едва сдержала смех, когда София пробормотала тихое «ухты-ы-ы». Но она быстро охладела к объекту своего восторга, когда внимание привлекла беседка — излюбленное место всего семейства. Она вновь унеслась вперёд и закричала: — А это? — девочка оббежала её со всех сторон, указывая на плотно увивающее столбы растение, соцветия которого свисали к низу нежно-лиловыми гроздьями. Лорен всё также степенно подошла к дочери и, подняв ладонь, коснулась одной из них. — Глициния. Красивая, правда?.. — погрузившись в собственные эмоции глубже, чем ей того хотелось, она стянула с головы шляпу и посмотрела на дочь честно, прямо, и улыбка её стала совсем иной — словно бутон, который долго показывался сжатым и вдруг ни с того ни с сего взял и распустился. София ответила смазано, тихо, но честно. Голос понизился до шёпота. — Да, мамочка. Очень. А что она означает? — Так сразу и не скажешь, — Лорен пожевала губы, пускай те до сих пор терзала улыбка. Прошла дальше, в беседку, почти всю увитую нежными гроздьями. Мысль о том, что когда-то именно здесь Киран сделал ей то кошмарно неловкое предложение, опускается на кожу теплом. — Вариаций множество, каждый выбирает ту, что больше ему по душе. Некоторые говорят о смирении, некоторые — о силе духа, поскольку глициния может цвести зимой, в холод. Женская красота, изящество, искренняя радость встрече. — А почему у нас нет ни одного гиацинта? Они всюду — на всех улицах, даже в детском саду и у тебя на работе. Лорен замерла, словно услышав выстрел, и медленно обернулась — малютка продолжала сидеть на одной из скамей, зачарованно оглядывая свисающие с куполообразной крыши цветы. Улыбка на её лице была мечтательной, она была погружена в свои мысли, и всё же Лорен вновь надвинула на глаза шляпу. — Гиацинты прихотливые, и цветут всего несколько недель. Те, что ты видела в саду и на работе, искусственные, — Лорен взвешивала каждое слово, и те, срываясь с губ, опадали, звякая, словно монетки. — И они мне не нравятся, — закончила она тише и глуше. София притаилась, мгновенно отвлёкшись от грёзы. Посмотрела на маму и поставила у себя в мыслях галочку. Сейчас лучше не спрашивать, может быть, удастся улучить момент потом. И она хотела было уже открыть рот, задав вопрос о следующем цветке, как вдруг внимание обеих привлёк подошедший бесшумно Киран. — Что у вас здесь происходит? София рванула к нему, стуча подошвами туфелек по скамьям, и повисла в итоге на его шее. Киран звонко, ребячески рассмеялся, а Лорен ощутила, как задетое давней раной сердце от одного его вида степливается — вот же он, её любовь, совсем рядом, а двоим им и вовсе всё нипочём. Прошлое остаётся в прошлом. И она тоже подобралась ближе к ним. — Мама рассказывала о цветах! — воскликнула она восторженно. — О фрезиях, глади... лолусах и глицинии. — До чего же славно! — подхватил он с тем же восторгом. А потом, улыбаясь, спросил. — А какой цветок твой любимый, Софи? Она задумалась, стушевавшись, и оба увидели, как шестерёнки в её маленькой голове со скрипом движутся раз в десять живее, чем обычно. И когда она нашлась с ответом, просияла. — Мне нравятся васильки, — она посмотрела сначала на Кирана, а потом медленно перевела взгляд на Лорен, ища поддержки. — Они такие же синие, как глаза у папы! Мам, правда же, да? Лорен шагнула ближе, становясь вплотную к нему, прижалась щекой к груди. Пробормотала нежно, ласково: — У тебя ведь его глаза, дурашка. Точь-в-точь такие же. — А мне папины всё равно больше нравятся, — надулась она. Киран рассмеялся так озорно, что малышка разом забыла все обиды и сама принялась смеяться. А Лорен, дождавшись, когда они оба затихнут, оторвалась от него и вполголоса спросила: — Нат спит? Минувшей ночью младший Синклер-Уайт, поспевая за сестрой, начал оправдывать родство — среди ночи поднял на уши всё семейство, просто проснулся, выспавшись, и дальше спать не пожелал. София, перенявшая от матери чрезвычайно чуткий сон, заснула под утро и проспала до обеда, а Киран с Лорен сговорились дружно страдать до следующей ночи. Вот только малец, учинив такого беспорядка, сам долго клевал носом, а к середине дня и вовсе раскапризничался, но был споро подхвачен на руки и убаюкан. — Как убитый. Только на руки взял, и всё. Не то что Соф — вся в маму. Ворочалась в своё время и не желала засыпать до последнего. София снова надулась, и пара щенячьих глаз уязвлённо устремилась на папу. В них так и читалось трогательное, расстроенное: «ну как же, как ты мог?» И Киран, право, еле сдержал неминуемо подбирающийся к горлу смех. — Ну-ну, мне нравилось укладывать тебя часами, — поспешил задобрить её он. — Более того, маме, — и Киран при том сверкнул глазами на жену. — Ты и вовсе на руки не давалась. Кричала и плакала, а успокаивалась только когда тебя качал я. София захихикала, прижимаясь лбом к отцовской щеке. Маленькие ручки ухватились за волосы. А Кирана от непременно последовавшего бы следом тумака уберегло одно лишь стальное терпение. Но до чего же тяжело сдержать шутку, колкость, да даже усмешку, когда она так смотрит. Испепеляя, прожигая взглядом дыры. А на самом его дне тоска, какая-то едва различимая, тихая обида. Само собой, Киран о том знал. — Вышли из сада оба, — строго пробормотала Лорен, сдувая со лба прядь. Хотела было в самом деле уйти в дом, к Нату, единственному пока что верному ей в этой семье человеку, но рука Кирана удержала её. — Что такое, любовь моя? — усмешка прорвалась, и крохотное личико Софии теперь вертелось от мамы к папе, рассматривая то взбешенное, обиженное лицо первой, то по-кошачьи довольный оскал второго. — Только не говори, что ревнуешь, — пробормотал он елейно и совсем тихо, издевательским шёпотом. — Нет, — ответила она, глядя мужу в глаза. Тот ухмыльнулся и вопросительно уставился на дочь, а девочка, заговорщически улыбнувшись, забормотала что-то ему на ухо. И до Лорен дошло. Она застонала, надуваясь точь-в-точь как дочь минутой ранее. Словно мышь на крупу, ни больше ни меньше. — Ты врёшь, дорогая, — цокнул он. — Ка-а-а-ак некрасиво. — Некрасиво — сдавать маму, — она выгнула бровь, а потом приблизилась к дочери и легонько щёлкнула ту по носу. Но, не сдержавшись, следом же чмокнула её в щеку. — Зато теперь мы на равных. Не одной же тебе меня насквозь видеть. — Это всё ещё заговор! — не унималась она, легонько колотя его кулаками в грудь. Вырваться даже не пыталась, только вредничала. — И вы оба меня не любите, понятно? Киран и София от резкости такого заявления одновременно выпучили свои синие-синие глаза. И вздохнули — при том так картинно-устало, что снова едва не засмеялись. А Лорен, больше всё-таки умилённо, чем раздосадованно, подумала: «два сапога пара». — Мы тебя любим, мамочка. Очень-очень, — дочь протянула к ней обе свои небольшие руки, и Киран для её удобства подвёл жену ближе. София крепко её обняла, а Лорен, как ни старалась, не смогла сдержать довольный, радостный смех. И тогда девочка, разжав объятия, развернулась к отцу. — Правда, пап? Киран, не спуская ухмылки, приблизился и сгрёб обеих в охапку, обнимая так крепко, что они засмеялись и завизжали. Отстранившись, он привлёк Лорен к себе за подбородок. И она успела ладонью прикрыть дочери глаза, прежде чем, перехватив его план, сама за воротник утянула его в поцелуй.