Мир сквозь косую чёлку

Отец всегда говорил ему: «не плачь», «не смейся слишком громко», «сделай нормальное лицо. Я сказал нормальное, а не как у дурака». Особенно этот поток усиливался, если они выходили на улицу, и не дай бог, на работу к отцу. Тогда приходилось напрягать всё своё естество, чтобы сделать максимально серьёзное лицо (какое оно может быть у ребёнка), но не переборщить, чтобы оно было не траурным («как будто у тебя умер кто-то!»). И уж тем более нельзя баловаться и носиться по коридорам в скучном ожидании. Нужно спокойно сидеть на стульчике, дожидаясь, пока отец договорит о чём-то с напыщенными нудными взрослыми. Даже не позволялось болтать ногами, ведь «ты что, хочешь меня опозорить?». А Прохор уже ничего не хотел. На детской площадке тоже приходилось держать лицо. Нигде не лазить, с горки редко разрешали прокатываться («она же грязная!»), копаться в песке тем более нельзя. Вот и приходилось в одиночестве качаться на качелях, глядя, как девочки лепят куличики, а мальчики взбираются на самую высь детских домиков под обеспокоенные крики их мам. Иногда ему всё же удавалось играть с остальными в салочки или в прятки. Правда в них тоже не получалось оторваться по полной, надо было помнить о том, что одежду пачкать нельзя. Зато другие взрослые очень часто его нахваливали. Говорили, какой он воспитанный и интеллигентный, какой взгляд у него умный и проницательный. Отец сразу на этих словах расцветал, выпрямлял спину, выпячивал грудь колесом и слушал, явно наслаждаясь словами. Он чванился, купаясь в похвале. А Прохору было всё равно. Он сдерживал свой порыв закатить глаза или поковырять носком обуви землю. Потому что если он это сделает, то поток комплиментов прекратится, и отец будет зол. Отец никогда не ругал его на людях. Он позволял себе только одернуть или шикнуть на него. Зато дома отрывался по полной программе, припоминая все верчения головой, недовольное лицо и лишнее сказанное слово, когда он должен был молчать. Дома тоже нельзя было выдохнуть спокойно. Шуметь, и уж тем более играть в громкие игры ему запрещалось, надо было тихо сидеть в своей комнате, желательно, вообще, не издавая ни звука. Ведь отец устал, ему нужен отдых. Нельзя ему мешать. Поэтому, когда родилась Мария, тот весь был на нервах, постоянно кричал на маму: «заткни её уже, наконец!». Прохор смотрел и не понимал, зачем тогда заводить детей? Разве не очевидно, что дети постоянно орут? А ещё ему просто было обидно. В то время как ему запрещалось всё, Марии в её возрасте разрешали всё. И носиться, и громко смеяться, буквально заливаясь хохотом, и лепить куличи в песочнице. А ему нет. Так ещё и приписали новую обязанность — хорошо учиться. Это было несправедливо! Когда Прохор спросил об этом у отца, почему так, тот ответил грозным тоном: — Ты мужчина, ты должен держать себя в руках. Логики Прохор не видел, но не стал спорить. И продолжал выполнять все обязанности, чтобы не расстраивать отца. Но постепенно всё начало меняться. Наверное, ближе к седьмому классу. Он уставал держать всё в себе, стараясь и в школе выглядеть отлично, и дома ходил чуть ли ни на цыпочках, чтобы не мешать. Но иногда он чувствовал, что какой-то неприятный ком подкатывает к горлу, глаза были готовы вот-вот пустить слёзы. А он не давал. Задирал голову, чтобы ничего не вытекло из глаз, и пытался успокоиться. Ведь если отец узнает, что Прохор плакал, то ему не поздоровиться. По этой же причине он не мог ничего рассказать. Волнуешься о контрольной? Беспокоишься из-за внешности? Переживаешь, что можешь не понравиться людям? «Всё это не проблемы, чего ты выдумываешь», — отвечал отец. И Прохору было обидно, он-то чувствует, его-то это волнует! Почему это не проблема? Тогда отец говорил: «У тебя есть всё, тебе не на что жаловаться. Тебе есть где жить, что есть и что надеть. Поэтому прекращай ныть». Но он не прекращал. Просто делал это внутри, никому не показывая. А потом он совершенно случайно узнал об эмо. Вначале увидел странно одетых людей на улице, а после услышал, как одноклассники шушукаются об этом. И ему понравилось. Их идеология пришлась ему по душе, поэтому он постепенно начал отращивать чёлку и накапливать деньги с обедов, чтобы прикупить себе наряд. Возможно, в этом не было и смысла, ведь одежда не самое главное, как он считал. Но он хотел, чтобы родители заметили, что он страдает, что он тоже может чувствовать! Он тоже может смеяться и плакать! Правда, ему казалось, что он разучился это делать, ведь едва ли у него вырывался редкий смешок, что уж говорить о слёзах. Отцу не нравилось, что Прохор отпустил волосы. Говорил, что это лишнее, что теперь тот похож на девочку. Но никаких действий не предпринимал, ведь это никак не влияло на учёбу. И похоже просто мирился. Прохор тем временем начал общаться с одной из групп эмо в городе. Там-то он медленно и постигал основы и философию, внимательно слушая старших. Правда, по его мнению, иногда они говорили какую-то чушь. Как можно определять по тому, на какую сторону причесана челка, то тру ли человек или не тру. Это казалось каким-то бредом, ведь как будто от одного вида причёски поменяется мировоззрение внутри человека. Но на всякий случай он делал челку на левую сторону, а то мало ли. Наконец, он дождался дня рождения, на котором ему многие родственники просто вручали конверт с деньгами. И сразу же на следующий день он поехал закупаться. Уже к вечеру он чувствовал себя новым человеком. Правда, узкие джинсы были довольно непривычны. Но ему нравилось. Конечно, дома он всё это спрятал, боясь, что родители обнаружат. Он и представить не мог, что они сделают в таком случае. Скоро он пришёл в новом облике к знакомым эмо. Те радостно поприветствовали его. И Прохор думал, что раз он теперь полностью влился в их тусовку, то теперь они будут обсуждать очень важные вещи. Правда, он не совсем понимал какие, но он хотел поговорить про чувства. Про несправедливость. Про общество в целом. Но все обсуждали школу, учителей, какие-то неудачи на личном фронте. И, конечно, культура эмо предполагает, что любые проблемы важны, но… всё же он ожидал большего. Чего-то поистине масштабного. Единственное, что ему понравилось — это блейзер, который передавали по кругу. И ему досталось пару глотков. Мог бы выпить и больше, но боялся, что родители учуют. Рядом с ним сидела девочка Катя. Она громче всех хохотала, и её смех был похож на скрежет мела по доске. И очень раздражал. И нет, он не завидовал, что она так смеется. Уж лучше не смеяться вовсе, чем так противно. К тому же она говорила и обсуждала парней, иногда кидая непристойные шутки. Но именно она глянула на него и сказала: — Тебе надо покраситься в чёрный. — Это ещё почему? — немного насторожился Прохор. — Тебе пойдёт. И образ твой дополнит, а то блондином ты выглядишь слишком хорошим мальчиком. Ботаником. Он смутился, отводя взгляд в сторону. «Мне подойдёт?», — он потрогал отросшие патлы. — Ты правда так думаешь? — Ага. Хочешь, покрашу? У меня осталась краска для волос. — Давай, — не задумываясь, ответил он. Через неделю он уже был у неё в квартире, сидя на кухне. На полу были расстелены газеты. Катя замешивала краску в миске, случайно стуча кисточкой об стенки. Прохор немного нервничал, ведь даже не знал, как это всё происходит. И не пострадают ли его волосы. Когда он спросил об этом Катю, та хихикнула: — Да я же не обесцвечивать тебя буду. Вот тогда да, волосы могут пострадать. Я так себе один раз сожгла, когда передержала. Но краска ничего такого не сделает. Тем более, у меня хорошая, в специальном магазине покупала с маминой премии. Прохор немного успокоился, хотя все равно боялся за результат. Вдруг в итоге выйдет фигня какая-то. Или ему не пойдёт? Катя расчесала его волосы, разбивая на четыре части и скрепляя их заколкой. Она надела перчатки, взяла миску и начала наносить краску на затылок. Он почувствовал холодок и замер, боясь сдвинуться, а то точно всё испортит. — Ой, слушай, у меня осталась розовая краска. Не хочешь чёлку в розовый ебануть? Наверное, следовало отказаться, это уже был совсем перебор. Родители его точно убьют. Но одновременно очень хотелось выделиться, очень хотелось показать, что он может позволить себе лишнего. Пускай родители ахнут от шока. Зато они поймут, что он уже волен делать всё сам. — Давай, — уверенно кивнул он. — О, вот это по-нашему! — воскликнула она. У неё самой кончики двух передних прядок были покрашены в розовый цвет. Теперь на столе стояла ещё одна миска только с сиреневой субстанцией. Катя крутилась вокруг него, аккуратно с помощью кисточки нанося краску на волосы. Прохор старался не двигаться, хотя трудно было сдерживать невольные подергивания тела. Он запрещал себе, напоминая, что тогда часть краски останется и на коже. Катя довольно быстро управилась, и он расслабился, думая, что всё уже окончилось. Но всё только начиналось. Нужно было ещё подождать около получаса, пока краска впитается. И он сидел на табуретке, раскачивая ногами и слушая какие-то странные истории Кати. — А потом он такой говорит: «не, ты слишком страшная, чтобы с тобой встречаться». Представляешь? Какой-то чмырь заявляет, что это я страшная, а не он, — возмущалась она. — Ты всегда только говоришь об отношениях? — А что-то не так? — она нахмурилась, забавно морща нос. — Мне кажется, довольно глупо зацикливаться на одной теме. К тому же, такой посредственной. — Ой, ничего ты не понимаешь! — Катя отвернулась, складывая руки на груди. — Это, вообще-то, вечная тема — любовь. Ох, да что с тебя взять, с мальчика. Повзрослеешь — поймёшь. — Но мы с тобой одногодки, — растерянно пробормотал Прохор. — Девочки взрослеют раньше мальчиков, — сказала она таким тоном, мол, ты что, совсем дебил? — Всё равно. Есть вещи, которые куда более интересны, чем любовь и уж тем более отношения в четырнадцать лет. К тому же, любовь — это совсем фигня какая-то, что в ней хорошего? Я имею в виду, между девушкой и парнем, только же одни трудности выползают. Да и зачем это нужно? В мире есть столько всего, столько всякой несправедливости, столько проблем, которые нужно решать. А люди зацикливаются на любви, будто ничего другого нет, — фыркнул он. Катя молчала. Она внимательно вглядывался в него, будто пытаясь переварить сказанное. Голова была чуть наклонена в бок, что придавала ей ещё более задумчивое выражение. — Потому что любовь — это то, на чём всё строиться, — ответила она. Прохор хотел ей возразить, но она перебила прежде: — Ой, а теперь пора идти смываться! Наверное, ничего более смущающего в его жизни не было, чем стоять над ванной, пока девчонка моет его волосы и тщательно их прочищает. Благо он решил остаться в футболке, иначе ситуация была бы ещё более неловкой. Вода быстро окрасилась в черный, как и половина ванны. Катя смотрела на это с ужасом, прикусывая губу, но потом смирилась и сказала, что так даже смотрится более стильно. Наконец, когда они домыли голову, она подтирала ему краску с лица (всё же случайно мазнула) с помощью лимонного сока. Прохору не терпелось увидеть себя в новом виде. Но Катя не подпускала его близко к зеркалу, говоря, что надо сначала высушить волосы. Он нахмурился, но послушно следовал её указаниям. Она ловко расчесала его, хотя обычно у него уходило на это кучу времени. Она поднесла фен и начала махинации, иногда, как ему казалось, поднося фен слишком близко, отчего становилось очень горячо. Он боялся, что она спалит ему к чертям волосы, разве можно так обращаться? — Господи, да что ты такой неженка, — протянула она. — Ничего не случится, шевелюра твоя останутся в безопасности. А даже если нет, то… отрастут, не переживай. Это его не успокоило. Но потом он увидел чёрную прядку, что немного падала на глаз, и уже позабыл о беспокойстве. Он весь воспрянул, оживляясь, но при этом всё равно немного нервничая. Он теперь брюнет. Божечки! Прохор не мог усидеть на месте, ещё сильнее желая увидеть себя. И Катя подвела его к зеркалу, загадочно улыбаясь. Он глянул в отражение и удивился. Там был не милый мальчик, что и вправду выглядел, как ботаник, с выпученными голубыми глазами, а красивый юноша. Неужели цвет настолько влияет на внешность? Он провёл по розовой чёлке, не веря, что это его. Теперь он как самый настоящий эмо! — Нравится? — с волнением в голосе спросила Катя. — Очень, — честно ответил он. А потом, посмотрев ей в глаза, сказал, — спасибо. — Да не за что, — она смущённо отвела взгляд. — Только тебе теперь придётся подкрашивать корни. Ну, я могу это обеспечить… если хочешь, конечно. — Хочу, — было бы глупым отказываться от такого. Прохор вышел из её дома, накидывая куртку на мокрую футболку. Он был окрылен новой внешностью, без конца поправляя волосы, вдыхая странный запах. Примерно такой, какой иногда можно было учуять в парикмахерской. Он чувствовал себя окрылённым, будто он стал совершенно новым человеком. Словно тот мальчик, которому всё запрещали, умер. Теперь есть только он! Прохор хотел улыбнуться, но у него не получалось, поэтому он просто шёл, жалея, что прохожие не видят, насколько он счастлив. Некоторые на него оборачивались, другие зыркали с лёгким презрением, иногда даже перешептываясь. Он даже удостоился нелестного выкрика от бабули в свой адрес. Но ему было всё равно. Ему наоборот это нравилось, ведь он теперь не такой, как другие. Пока все остальные скованы в тесных рамках, которые они сами себе поставили (или кто-то другой свыше), он вырывается сквозь, сбрасывает эту душащую цепь с горла. И он был готов, чуть ли не прыгать от радости, но что-то всё равно сдерживало его. Наверное, это и вправду было несколько лишним. За всем этим Прохор позабыл, как объясниться перед родителями. Он вообще даже не подумал о них, не представил их реакцию и что ему сделать. И не отрепетировал оправдательную речь. Поэтому оторопел, когда зашёл в квартиру и увидел отца. — И где это мы шля… — тот не договорил. Его брови полезли на лоб, сам отец, казалось, побелел, в шоке глядя на Прохора. А он застыл, чуть ли не вставая по стойке смирно. Он боялся сделать лишний вдох. — Что это? — медленно проговорил тот, указывая на голову Прохора. — В-волосы. Отец нахмурился. Венки на шее вздулись. Он сжал кулаки. — Что у тебя за внешний вид? Ты на кого стал похож? Хочешь меня специально опозорить, да?! — он схватил Прохора за запястье. — Ещё и вещей накупил, гадёныш. Мать, иди сюда, погляди, кого ты воспитала, — крикнул он на кухню. Мама выглянула из-за стены и ахнула: — Проша, ну, зачем же так… Отец ухватил его за подбородок, стискивая до боли, и представил к зеркалу: — Посмотри на себя. Разве так выглядят нормальные мужчины, а? Так выглядят лишь отбросы да наркоманы. Ты хочешь стать таким же?! — последнее он прокричал в ухо. Прохор молчал. Он хотел возразить, сказать, что это не так. Что ему нравится, а это главное. Родители ему не указ, что носить, а что нет. И ему плевать на их мнение. Но не мог. Он даже не мог открыть рта. Он просто стоял, не в силах шевельнуться. Наверное, он ощущал страх. Но не явный, а откуда-то исходящий из самых глубин, который не чувствовался, но при этом влиял на него. — Неси ножницы, — сказал отец матери. Прохор не понял зачем. Но когда металлические лезвия блеснули в руке у отца, а другой тот ухватился за розовую прядь, он понял. И резко дернулся. Но отец лишь сильнее ухватился за волосы, тяня их на себя. Прохору показалось, что сейчас тот их просто оторвёт и не придётся отрезать. Он вцепился в руку отца, царапая её короткими ногтями, но тот никак не реагировал на это. Лишь ближе подносил ножницы к пряди. Нет, нет, нет! Он с испугу дернулся, сильно стукаясь об руки отца. Тот тоже такого не ожидал и выронил ножницы. Те с лязгом упали на пол. Прохор почувствовал, как щека резко запылала болью. Он поднёс руку к ней и почувствовал что-то влажное. Кровь. Отец разозлился ещё сильнее. Он побагровел от злости, его глаза сузились до мелких щёлок, взгляд неотрывно смотрел на Прохора. Зубы были стиснуты. Было видно, как быстро поднимается и опускается грудь. Прохор выпятил глаза, делая очень неловкий и неуверенный шаг назад. Ему хотелось сжаться в клубочек, стать незаметнее. Он практически не дышал, казалось, что и сердце тоже замедлилось. Было страшно представить, что отец предпримет дальше. Взгляд у отца был жестокий. Он будто говорил обо всей ярости, что накопилась в нём. И Прохор был бы рад отвести взгляд или закрыть глаза, чтобы не смотреть на отца, но не получалось. Он боялся, что если он слишком долго моргнёт, то тот точно что-то сделает с ним. Заколет этими чертовыми ножницами. — Язва, — чётко проговорил отец, хотя, очевидно, на уме у него были не совсем приличная лексика. — Иди сюда. Его тон был ровным, негромким. При этом пронизывающим будто до основания, до самых косточек. Он был властным. Но Прохор всё равно не сдвинулся с места. Ноги налились тяжестью, поэтому даже если он хотел, он бы не подошёл. — Иди сюда, — уже более раздраженным голосом проговорил отец. Прохор еле-еле покачал головой. Он ощущал, как мелко подрагивают его пальцы. И сглотнул. — Сукин сын. Отец схватил его сзади за шею, крепко обхватывая её, и толкнул. Прохор чуть не упал, но медленно зашевелил ногами. Отец тащил его вперёд, постоянно подталкивая и сильнее надавливая. Случайно или нет. Прохору было больно, очень, но он сжимал губы и старался не издавать ни писка. И уж тем более не плакать. Отец впихнул его в ванную комнату, захлопывая дверь. Но не закрывая. Почему-то это деталь успокоила Прохора. Отец наклонил его над ванной и включил душ. Кипяток полился на голову, и Прохор невольно дёрнулся, пытаясь увернуться. Но отец лишь резко надавил на спину, прижимая его к бортику. — Я буду мыть твои волосы настолько долго, пока эта дрянь не слезет с них. Прохор вцепился руками за бортик, да он же свариться за это время! Чёрт, а он ещё, как назло, попросил Катю выбрать краску посильнее, чтоб дольше держалась. Послышался щелчок крышки и через несколько секунд на его голове почувствовались руки, что довольно грубо втирали шампунь. Он не понимал, специально ли отец так оттягивает волосы или просто нечаянно? Но сказать хоть слово он опасался. Он вновь почувствовал обжигающий кипяток, и шикнул, царапая ванну. Никак избежать этого не получалось, отец крепко держал его за голову. Прохор видел, как вновь вода окрашивалась в чёрный цвет. Неужели краска и правда смывается? Но она же не должна так быстро. Он заволновался, сердце сильнее застучало в груди. Нет, нет, нет, не смывайся! Он почувствовал горький ком обиды в горле. Почему так всегда? Почему отец всегда мешает ему? Разве он не мог хоть раз в жизни порадоваться за сына, за его самостоятельный выбор? Он бы расплакался. Но знал, что это ещё сильнее разозлить отца. Кто знает, может, завидев слёзы, тот вообще решит его утопить. Сейчас бы он не удивился ничему. Когда отец в следующий раз намылил голову и смыл, то шампунь попал в глаза, и пришлось их закрыть. Теперь Прохор даже не знал, сколько краски у него утекает. И стали ли вновь светлыми его волосы. Он одновременно хотел надеяться, что нет, что он остался брюнетом. Но одновременно хотел, чтобы это уже прекратилось. Кожа уже болезненно щипала. Но с каждым разом, казалось, он всё больше и больше привыкал к кипятку. После очередного раза отец громко шикнул, ударяя Прохора по спине, отчего тот стукнулся об бортик грудью и резко выдохнул. Словно из него выбили весь воздух. — Если оно не смоётся, то я возьму хлорку и буду ей мыть. Понял? «Как будто это я виноват, что не смывается», — обиженно подумал он. — Василий, перестань, — послышался жалобный голос матери. Прохор еле приоткрыл глаза, поворачивая голову на дверь. В проходе стояла мать, с обеспокоенным видом осматривая их двоих. Но больше всего она глядела на отца. Её тонкие губы были чуть приоткрыты, руки скрещены на груди возле сердца. Она сделала лёгкий шаг вперёд. — В конце концов, волосы отрастут и вновь станут нормальными, — произнесла она. Мать посмотрела на него и нахмурилась. Её взгляд тут же стал холодным. Наступила относительная тишина, если не считать плеска воды, что лилась из душа. «И благо, что не на меня», — подумал Прохор. Отец уже не так сильно держал его. Наверное, задумался. — Да я его хоть сам побрею под ноль, но чтобы этого ужаса не было, — сказал отец. И навёл на Прохора струю воду, только теперь ледяной. Он вскрикнул, тут же затыкая рот руками. Было больно, но кожа быстро онемела. — Сам виноват. Терпи, — произнёс отец. А потом поднял его за шкирку и вышвырнул из ванны, говоря: — Скройся с глаз моих. Прохор быстро спрятался в своей комнате, усаживаясь на кровать. Он тяжело дышал, будто пробежал несколько километров, да ещё и по жаре. Стук сердца был слышен в ушах. Он облокотился об стену. Капли стекали и падали на покрывало, но ему было всё равно. Как и на полностью мокрую футболку с курткой. Он лишь стянул обувь, понимая, что не успел их снять при входе. Розовая прядка упала на глаза, и Прохор обрадовался. Она была такой же яркой, как и тогда.