***
Спал эту ночь я просто отвратительно. Видел сны, бредил — похоже, звал кого-то, — вертелся, как флюгер на ветру, и в конце концов проснулся среди ночи весь в поту от собственного крика. Увидел бы кто, сказал бы, что я уже сошёл с ума. И я не смог бы ему возразить. Точнее, не стал бы. После этого я ещё долго не мог уснуть. Курил. Лежал, тупо уставившись взглядом в стену. Пытался вспомнить свой сон и то, о чём я бредил. Казалось почему-то, что это было нечто чертовски важное. Что-то, от чего всë моë мировосприятие перевернëтся с ног на голову и пойдëт прахом. Но воспоминания никак не складывались в единый пазл, от сонливости кружило голову, а глотку нещадно драло, будто когтями, самым неприятным способом из возможных не позволяя мне забыться. От этого становилось вдвое досадно. Вот она, совсем близко, только протяни руку! — а рука словно онемела, пальцы нещадно сводит судорогой, и все попытки поймать удачу за хвост оборачиваются полным, безоговорочным и позорным поражением. Провалился я в сон только тогда, когда за окном начали пробиваться первые лучи солнца. Отвратительное ощущение… — Тео, шевелись! Работы много, сам знаешь. Мы стояли в кармане сцены, ожидая начала работы, пока в голове теснились, как птицы на проводах, унизительные мысли. Я поднял голову и встретился глазами с игривыми зрачками Нойзетт. — Быстро же ты оправилась со вчерашнего дня. — заметил я злобно. Она задорно рассмеялась и вдруг схватила меня за руку: — Давай же! — Я даже не стал упираться. Бессмысленно. Послушно потащился за ней, разве что состроив на лице самую недовольную мину. — Словно последний день живëм. — Вообще-то, да. — Она вдруг остановилась и оглянулась на меня с детской серьёзностью. В первую секунду я не понял, о чем она. Но потом… Точно. Вспомнил. По сердцу словно резануло наточенным лезвием. Её пальцы, сжимавшие моë запястье, дрогнули и надавили крепче. — Уф, прости. — Я и не пытался в искренность. Наоборот, сказал это с редким похуизмом и желчью. Она в ответ непоколебимо сверкнула зубами. — Вот только без этого. Даже не поможешь сделать мой последний день самым приятным за всю мою жизнь? Как бессердечно с твоей стороны! Я отстранëнно пожал плечами. — А ты быстро смирилась. Её лицо вдруг оказалось прямо передо мной. Светлое и радостное, будто случился праздник. Зрачки с игривым интересом пробежались по мне. — Хоть теперь, хоть сейчас докажи мне, что я не зря в тебя влюбилась. Что-то из глубин моей души выпустило когти и как следует, с холодной расчётливостью вонзилось мне в рëбра, мешая вдохнуть. Сердце подскочило и, клянусь чем угодно, я был готов уверовать в то, что через пару секунд сдохну на месте от сердечного приступа. Какая, к чёрту, роль?! — …Что? — Ага. Может быть, всё сложилось бы иначе. Но… — Она что, не шутит?! — Случилось, как случилось. Не мне тебя судить. Так чтó, пошли? — Ты просто шутишь надо мной. — безразлично отозвался я, чуя, как мир перед глазами плывёт и расползается по швам. — А что не так? — Всё ещё крепко держит меня за руку. — С чего ты взял, что я шучу? Промах. С моей стороны. Я должен был ответить иначе. Чëрт. Как же легко мы поменялись местами. Буквально вчера она стояла передо мной, беззащитная и затравленная со всех сторон, а теперь… Теперь её позицию занял я. Первая, вторая ошибка — и ты замираешь, как на тонком льду посреди озера, боясь ступить дальше. Шаг влево, шаг вправо — смерть. — Что это, блядь, значит? — бездумно выпалил вдруг я. Она резко изменилась в лице. Нахмурилась. Хотела было что-то спросить, но я отмахнулся и потëр переносицу: — Нет, знаешь, молчи. Хорошо. Я согласен. Проведём этот последний день так, как ты хочешь. — «Забить мысли словами…» — Хочешь — я заткну свою желчь подальше и просто… Просто буду с тобой честен. Весь день. Устраивает? Я, кажется, никогда не видел её такой счастливой. Глаза, как две звезды, засветили на меня с такой чистосердечной верой, что я чуть не отшатнулся. — Конечно! — «Я отвратителен.» — Ты не должен притворяться передо мной, ты же знаешь. Дурак, а воспользовался лишь сейчас! Она легонько хлопнула меня по лбу. — Идиот ты, Тео, беспросветный. Идиот. «Прости меня!» Я похолодел. Я вспомнил. Я вспомнил тот чëртов сон. Он, как бесформенный хищник, улучил момент и сумел вырваться из подсознания наружу. Лучше бы я… «Прости меня!» — Галька остро впивается в ладони и колени, перед глазами, буквально перед носом — моё отражение в луже, как тёмное, бесформенное, подёрнутое рябью пятно. По спине и щекам, больно проскальзывая по коже, хлещет ледяной дождь. — «Я должен был… Я не… Я так много просрал, идиот, идиот, какой же я идиот! Прости, прости меня!» Не обернётся. Я знал, что она не обернётся. Но был не в силах замолчать. Ворочалось в груди что-то живое, неспокойное, слабое, но решительное, что вспарывало мне лëгкие колкой надеждой и ещё верило, что моё жалкое унижение хоть что-то изменит. Я не поднимал головы. Может быть, она уже ушла. А я всё кричал, задыхался, процарапывая ногтями мокрый асфальт. Мысли смешались в единый мерзкий ком. И вдруг меня передёрнуло. Сорвалось с губ и разошлось в луже узорными цветами что-то красное и грязное. Сначала капля, две… — ПРОСТИ МЕНЯ! — …А потом хлынул целый поток моей отвратительной проспиртованной крови. В носоглотку впился безжалостный запах железа. Меня словно подкосило, и я рухнул на землю, захлёбываясь в приторно-сладкой смеси крови, дождевой воды и слюны. Полились из глаз жгучие и прозрачные, как соляная кислота, слëзы. Рефлекторный вдох лишь заставил жидкость уйти глубже в лёгкие, перекрыв мне последнюю надежду на кислород. Я перевернулся на спину, бездушным взглядом уставившись в небо. Меня трясло от ежесекундных попыток вдохнуть, сердце ещё трепетало в груди, но всё более быстро, панически; тело судорожно билось в предсмертной агонии, вело обречённую на полный провал борьбу за жизнь. Но я знал — мне не выкарабкаться. Я сдохну здесь. Сдохну здесь, как бездомная псина, которой не хватило мозгов не кусать руку, что её кормила. Брошенная всеми по собственной тупости. Изнывающая от нестерпимой боли и удушья. И бесконечно, бесконечно одинокая и жалкая. От очередной попытки закричать потемнело в глазах. Первобытный страх взял надо мной верх, и я схватился рукой за грудь, громко проскальзывая каблуками по асфальту. Пульс резко участился, я дёрнулся, скаля окровавленные зубы, но уже через секунду силы стали меня покидать. Расширенные зрачки закатились, руки стали ватными, от недостатка воздуха затошнило. Я перестал видеть. И перед тем, как последнее смутное ощущение боли сумело добраться до моего сознания и конвульсии полностью прекратились, в мыслях промекнуло слабое: «Как же я…» Вот тот момент, где я проснулся. С силой треснув кулаком об стену и закричав от ощущения, что сейчас разучусь дышать. В душной квартире, под мокрым от пота одеялом, с позорными влажными следами на щеках и бесповоротно охрипшей глоткой. Сел на постели, взмыленный и ошарашенный, стыдливо растёр по лицу слёзы и рассмеялся. Истерично и злобно. — Ты в порядке? — Голос вырвал меня из липкой паутины впечатлений. Она материнским движением приложила мне ладонь ко лбу. Я дëрнулся с непривычки и раздражённо раздул ноздри. Моё запястье всё ещё в плену. Так просто не вырвусь. — Нойзетт! — Я с явной ненавистью оскалил зубы. — Прекрати. В её глазах скользнуло беззащитное разочарование. — Как скажешь… — Рука разжалась нехотя, с промедлением. Она развернулась и первая выпорхнула на сцену. Я посмотрел ей вслед и фыркнул. Чувствую ли я себя виноватым? Нисколько. Ни тогда, ни сейчас. «Ты виноват.» Нисколько. «И тогда, и сейчас.» С чего бы вдруг? «Заслуживает ли она этого? Просто из-за твоего робкого эгоцентризма? Вот уж сомневаюсь. Кому ты лжёшь?» Кто-то крикнул, что мы начинаем. Что же, понеслась. Всё по новой. Я зол, как тварь. На кого в большей степени? Хотел бы я понять! Начинаешь об этом думать — и вроде сначала сволочь и она, и непробиваемые люди на сцене, и обитатели Башни, и самовлюблённый социопат Пицца-хэд, и Виджиланте — лицемернейшая тварь на Диком Западе, — а потом начинаешь не просто перечислять, а анализировать и размышлять, и — вот так сюрприз, не правда ли! — а сволочь и мразь всё же я, а не они. Теодор Дж. Нойзестер собственной, мать его, персоной. Самый непробиваемый, самый самовлюблённый, самый лицемерный ублюдок во всей Башне, чья улыбка является в большей степени предвестником бед, а не счастья и спокойствия. Вот это репутация, а? Великолепная, чёрт возьми! И после всего этого… Я ей не верю. — Сцена пятая, свет, камера, мотор! Я ей, блядь, не верю. Каким образом можно даже подумать о том, чтобы влюбиться в кого-нибудь, вроде меня? Надо быть либо мазохистом, либо идиотом, либо всем в одном флаконе, чтобы пусть в мыслях, пусть на миг, пусть в секундную слабость допустить такой исход. Неблагодарно и глупо. Зная меня, зная мою прогнившую натуру и мои садистские наклонности, вложить мне в руки такое убойное оружие против неё самой? Дважды?! Я растреплю об этом всем и сразу, как только вырву малейший шанс, и буду ржать, как умалишённый, если успею увидеть её реакцию на этот цирк до конца сегодняшнего дня. «Так чего же молчишь? Не треплешься никому? Чего же ты до сих пор так ничего и не сделал? Идиот…» Тем более… Что она имеет в виду? Что это значит?.. Любить… в её понимании. Она не тянется за моей внешностью. За моими деньгами. Ей не плевать на меня, даже когда я в своём худшем проявлении. Даже когда я готов проклясть весь мир и похож больше не на самого себя, а на живой труп с впалыми щеками и бледной кожей, обтягивающей кости, она находится подле меня. Но далеко не для того, чтобы унизить меня и указать на мою слабость и никчёмность. Ей это не нужно. — Сцена пятая, дубль два. Мотор! И меня это бесит. Она будто подлизывается. Запускает тонкие пальцы под самые рёбра, наощупь выискивая самый короткий путь к сердцу, с расчётливой наглостью подбирается к нему, нежно огибая лёгкие, лишь для того, чтобы вырвать его наружу, расхерачить его и растоптать самым безжалостным методом. Способна ли она на такое? Кто знает. Проверять я не стану. Риски слишком высоки. Ничего не делается просто так. Ничего. Без исключений. В конце сцены я случайно прошёлся по ней взглядом. Нойзетт выглядит так, будто сорвала ебучий куш. Раздражает. — Молодцы. Сейчас разберёмся со светом и продолжим. О, снова разбираются со светом? Блеск. Который раз это случается? Второй? Пятый? Сотый? Не имеет значения. Главное лишь то, что кое-кто — ни много ни мало, чёртов главный человек на сцене! — имеет слишком короткую, незамысловатую память, способную не дольше пары секунд удержать на плаву простейшую мысль о том, что… — Теодор, можешь подсобить? …Твою мать, нельзя ведь позвать для этого рабочего, которому, на секундочку, за это должны платить! Я дерзко обернулся на голос. Хах, кого ещё я ожидал увидеть. Режиссёр. Я натянул радостную лыбу на полрожи и игриво прищурился: — Снова меня заставляют делать то, чего я не должен? — сказал я самым милым голосочком, на который только был способен. О, высшие силы, или Господь, Иисус, кто угодно, мне плевать, дайте мне в руки сраный кухонный нож… — Ну-ну, перетрудишься. — Он задорно усмехнулся, тыча меня в плечо кулаком, и попытался было объясниться, невинно перебирая кабель в руках, — Там буквально… — Я потребую надбавку. — швырнул я самодовольно, впрочем, ничуть не надеясь на успех. Он вдруг расхохотался, хлопнув себя по колену, и протянул мне провод: — Да, Бога ради, сколько хочешь! Благо, бюджет — далеко не моя головная боль… Держи. М-да, сработало лишь наполовину. «К чёрту тебя.» — Я перекинул кабель через шею и привычным юрким движением полез вверх, попутно мысленно матеря его, себя и весь остальной мир. — Не свались только! — «Шёл бы ты на хуй…» — И не тормози! — добавил он поспешно, сложив ладони рупором. — Работы ещё куча! И парные сцены, и одиночные, и ещё… В общем, ты же сам сценарий видел! Не мне тебе объяснять, верно?.. — Мгм… — Только и промычал я в ответ, и не пытаясь вслушиваться в поток объяснений. Как испанский петух, запорхнул на софиты, уселся на перекладине и без особого рвения принялся за дело. Люблю, на самом деле, бывать здесь, наверху, время от времени. Покойно и безмятежно. Вон, кстати, и Нойзетт. Как оно обычно и бывает, болтает с кем-то из работников сцены. Обожает же она поговорить. Аж зависть берёт. Я редко с кем могу так общаться, получая от этого искреннее удовольствие, а ей это — так же просто, как для меня натянуть дежурную улыбку. К каждому найдёт подход, к каждому проникнется, от каждого узнает что-то интересное, а потом: «Нойз, слушай, мы там разговаривали с тем-то и тем-то, и там такое!..». И приходится мне становиться невольным слушателем, хоть я того и не просил. Правда, редко когда я бываю против. С её клёкотом под ухом хоть не так одиноко и уныло, да и умеет она рассказывать интересно об интересном… Я поднялся на ноги и сбросил конец провода вниз. Крикнул, что закончил, и хотел уже спускаться… Как вдруг задержался взглядом на Нойзетт и чуть не навернулся с высоты, промахнувшись рукой мимо перекладины. С ней говорил он. Тот самый уёбок, о котором она вчера рассказала. И идиоту было бы понятно, что их беседа была неприлично далека от светской — Нойзетт упрямо сложила руки на груди и повернулась к нему спиной, явно желая завершить разговор, а он всё давил на неё, не отлипал, будто уговаривая на что-то. Какая мерзость. Планы слезть тут же сошли на нет. Во мне проснулось и подняло голову жестокое детское любопытство, с каким сопливый шкет тычет палкой птицу со сломанным крылом, чтобы посмотреть, как та в страхе, загнанная в угол, старается отскочить в сторону и сбежать. Я примостился поудобнее и неосознанно пригнулся, пристально всматриваясь в сценку. Напряжение нарастало. Они (чтоб я сдох, она так может?!) перешли в открытую конфронтацию, обращая на себя всё больше взглядов. Кто-то хотел уже подойти ближе и остановить спор, как вдруг случилось то, от чего я едва не потерял равновесие. Нойзетт внезапно развернулась и со всего размаху влепила ублюдку кулаком в челюсть. Влепила от души, не сомневаясь и не сдерживаясь. Он было опешил, но не успела сцена прийти в себя, как он с криком: «Ах ты шлюха!» со всей силы ответил ей тем же. В первую секунду стало весело. Я хотел цирк — я его получил. И ещё какой! Но после… Я не знаю, что произошло. У меня потемнело в глазах, тело пошатнуло и я до боли в пальцах вцепился в жерди, чтобы не упасть. Явственно я различил в себе одно желание — убить. Я не мог думать, мысли сыпались, и не собираясь складываться в подобие членораздельных предложений, но я знал, кого я собираюсь порвать на мелкие ошмётки. Не помня себя я соскочил с софита вниз, быстро перебираясь с одной перекладины на другую, и кошкой приземлился на планшет. — Ты что творишь, мудак? — крикнул кто-то впереди — этот кто-то всадил «мудаку» по лицу и оттолкнул назад. — Совсем рехнулся?! — Ты сам видел, что сделала эта шлюха! — Шлюха?! Поосторожней с выражениями! — вклинился третий голос. — Я тоже всё видел, кому ты рассказываешь?! На хер ты к ней лез?! На моё плечо легла чья-то рука. Не знаю, чего мне стоило в ту же секунду не вцепиться в неё когтями до крови и лишь спокойно, слабо обернуться назад. — Слушай, они сами разберутся, ей-богу, разберутся, не лезь в самое пекло, правда… — затараторил режиссёр, то и дело неуклюже поправляя вечно спадавшие на кончик носа очки. Его рука, всё ещё державшая меня за плечо, тряслась так, будто он болел Паркинсоном. — Лучше ей помоги. Только быстро. Пожалуйста. Мы уж здесь… Как-нибудь сами. Поверь на слово. Первой мыслью было громко и чётко послать его в пешее эротическое, чтобы не лез, когда не просят, но… Я вспомнил о своих планах. И передумал. Послать его всегда успею. Выжать всю злобу сейчас — невыгодно и неинтересно. Лучше будет задавить её, собрать всю в кулак, чтобы потом… — Всё ради тебя. — сладко пропел я, улыбнулся и зашагал прямиком к Нойзетт. Главное — не оборачиваться. Нойзетт выглядела ошарашенной, но вполне довольной собой. Дрожащие колени полусогнуты, рука прижата ко рту — разбита губа, глаза всё так же сверкают неистощимой радостью и жизнелюбием. На лице сияла подстреленная широкая улыбка. Она заметила меня и активно замахала рукой: — Я в полном порядке! Чуть раненая, но это ничуть не страшно! — Она с видом возбуждённого болельщика подпрыгнула на месте и усмехнулась, — Видел, как я ему?.. — Идём. — Да, я не слишком разделял её приподнятое настроение по этому поводу. Мои пальцы даже слишком крепко вцепились ей в предплечье и твёрдо поволокли за собой. Дрожит… Сзади робко застучали туфли режиссёра. — Господи, Боже мой… Ах, гуси лапчатые, ах, гуси!..***
Что за день, твою мать, что за день!.. С самого его начала насквозь противный, прогорклый и сводящий скулы. Как вкус той самой горячей крови из моего горла. Уф, чёрт, что за мерзотное сравнение… «Зато ёмкое.» — пронеслось бесстрастно в мозгу. Не поспоришь… Нойзетт вдруг остановилась и дёрнула меня к себе. — Чего тебе? — Извини, но ты такими темпами оставишь на моём запястье огромный пятипалый синяк. Тут только я и заметил, что непозволительно сильно сжимаю её руку. Отпустил её и фыркнул. — Ох, прости. — «Неужели так сложно хоть раз извиниться нормально?» — Ага. — Мы продолжили идти в гробовом молчании. Лишь шуршали перчатки, пока Нойзетт методично растирала руку, время от времени вновь прикладывая кисть к губе. Я впустил её в туалет и зашёл за ней, громко хлопнув дверью. Была бы при мне моя чёртова пачка сигарет… Блядь. Нойзетт встала у раковины и повернула ручку крана. — Зачем ты зашёл? — Она усмехнулась. — Не странно ли, что ты в женском туалете? Особенно наедине со мной… — Знаешь, что?! — вспылил я. — От тебя на метр отойти невозможно, чтобы ты не вляпалась в какую-то очередную херню. — Нойзетт пожала плечами. — Виновница, мать её, торжества… Она хотела было съязвить в ответ, но лишь печально покачала головой и смыла кровь с подбородка. — …Спасибо. — Чё? — «Не выводи на конфликт, остынь, просто…» — Я тебя умоляю! — Серьёзно. Спасибо. — Она рвано смахнула с раны кровь. Я искоса глянул на неё, хмуро прищурившись. — Позволь вопрос. Какого чёрта там произошло? — усмехнулся я. — В голове не укладывается — что такого в теории можно тебе сказать, чтобы ты решила выйти из положения столь отчаянным образом? — Мой сдавленный истеричный смех едва не затушил слова в себе. — Без шуток — неужели он сумел переплюнуть в красноречии меня? Или… Здесь разница в отношении, а? «Пошути, пошути над этим ещё раз… Какой же ты… Какой же я…» Нойзетт бесстрастно подняла на меня глаза. По телу невольно прошла дрожь — таким же оценивающим пронзительным взглядом она пробежалась по мне в тот самый день, когда мы впервые столкнулись в кабинете Пицца-хэда. — Ничего нового. Не скажу уж, к сожалению или к счастью. — Тонкие плечи скосило, как от холода. — Он говорил ровно о том же самом. На этот раз угрожал мне прямо. Но… Я устала терпеть. Решила, раз всё равно сдохну — мне нечего терять. Я должна напоследок хотя бы раз дать ему как следует в челюсть. — Интересный ход мыслей. — заметил я. — Как считаешь, какие последствия меня ждут? В краткосрочной и долгосрочной перспективе. — Она убито рассмеялась. — Даже учитывая, что второй у меня уже нет. Моё лицо надо было видеть. Подобный вопрос я не то чтобы ожидал. Однако решил не подавать виду. — В краткосрочной… — Я картинно приложил руку к подбородку. — Он на тебе отыграется. В долгосрочной: если с тобой что-то случится — у всех будет на заметке подозреваемый номер один, ибо такая выходка не может остаться незамеченной. — Всё было не зря. — удовлетворённо протянула она, осторожно стянув с рук мокрые, теперь и розовые перчатки. Задумчиво уставилась на воду и вдруг неожиданно усмехнулась. — А ты, как и всегда, оцениваешь всё с точки зрения сухой расчётливой рациональности… Всегда поражалась этому в тебе. Я так… Не умею, хах. А Нойзетт точно не поставила себе целью заставить меня удивляться на каждый её жест или реплику? Я сложил руки на груди и прислонился к стене, с пренебрежением дёрнув головой. — Ты всё ещё считаешь, что я шутила? Хороший вопрос. Своевременный, я бы сказал. Видя её крайнюю решимость, можно и правда сказать, что она решила оторваться по полной, невзирая на любые возможные последствия. Должен признать, сейчас моя уверенность в том, что она говорила ложь, содрогнулась до самого основания и осыпалась в воду парой осколков. Однако, в таком случае… — Ты заставила меня засомневаться, не спорю. — Я оттолкнулся от стены и осклабился. — Никогда бы не подумал, что ты можешь быть настолько дурой. Хотя, казалось бы, ниже некуда. Проявить такую слабость передо мной… Перчатки с гулким шлепком полетели в раковину. — Слабость? — На треснутых губах засияла улыбка. — Вот, как ты это называешь… Но она ли это на самом деле? Может быть, на самом деле слабость это… Твоё малодушие? — Моё малодушие? — снисходительно усмехнулся я, с жалостью глядя в зелёно-бурые решительные глаза. — Любишь ли ты меня? И грянул гром. И ушла земля из-под ног. — Нет. Чего ещё ты ожидала услышать, бедняжка? — Как знать. Кому из нас здесь нельзя доверять — так это тебе. — Не скажи. Можно ли доверять твоим словам, например? Влюбиться в меня? Серьёзно? — Не в тебя. — Она загадочно наклонила голову и вдруг с расстановкой тыкнула пальцем мне в грудь. — А в тебя. Это чёртово ударение на этом чёртовом слове, казалось, пронзило мне голову насквозь. Едва не заставило меня посыпаться. Я потерял самообладание всего на миг, но, я уверен, блядь, я точно уверен, что она это заметила. — Заткнись на хер. — прошипел я, слабо покачнувшись назад. Она ненадолго замолчала. — Хорошо. Будь я тобой, я бы продолжила давить и вытягивать из тебя эмоции, но… Не в моём это духе. Скажешь, как будешь готов, и мы вернёмся на сцену. Я застыл и потупился, не веря своим ушам. Она же не стала ждать, выжала перчатки в раковину и прошла мимо меня, не проронив ни слова. Из горла вырвался раскалённый, будто полный едкого дыма смешок. — Я не поверю, что ты не чувствуешь моего состояния. Я уязвим. Со всех сторон. Так отомсти, сука. — Я слегка обернулся, моя фигура согнулась и ощетинилась, плащ колыхнулся, коснувшись пола. — Почему не сделаешь того же, что и я вчера? Почему просто уходишь, будто желаешь упустить этот заманчивый шанс вытереть об меня ноги? Последний день ведь. А я согласился помочь тебе. Разве нет? Мои ярко-красные, болезненно расширенные глаза и столь же неестественная, обнажающая дёсна улыбка блеснули в полутьме, в гудящем напряжении ожидая ответа. Нойзетт остановилась в дверях, не оборачиваясь. — Называй это, как хочешь. Уважением. Сочувствием. Эмпатией — да, чёрт, чем угодно! Но… — Её шея вжалась в плечи. — Я слишком тебя люблю, чтобы позволить себе нечто подобное в твою сторону. Дверь хлопнула. На секунду воцарилась давящая тишина. Я обхватил руками голову, от беззвучного воя свело глотку и грудь. Дыхание тут же сбилось, воздух остроугольными камнями застрял в лёгких, сковав тело в невесомые цепи. «Почему тогда… Почему тогда я…» «О, дошло наконец!» — злорадно воскликнул голос. Ненадолго замолк, будто затягиваясь сигаретой, и тяжело вздохнул. — «Я ведь не зря говорил, что ты идиот, верно?»