Солнечный зайчик

Я так больше не могу… Перед тем, как зайти в закулисье, мне пришлось остановиться и перевести дыхание. Стыдно, так стыдно и страшно… Чего ради всё это, если в конечном счёте я так легко теряю себя в одно мгновение? Так долго выстраивать образ неприступности, грации и непринуждённости, не допускать ни единого промаха, скрывать любую тень усталости, счастливо улыбаться на каждый обидный укол в мою сторону, не показывать никакого негатива ни к кому… Все эти силы потрачены ни во что лишь для того, чтобы в итоге треснуть и рассыпаться самым позорным способом. Остаться ни с чем, у разбитого корыта и в гордом одиночестве. Хотя мне и чуждо притворство, на душе все равно противно. К тому же, я прекрасно знаю, что кое-кто теперь не оставит меня в покое. Для него этот промах — яркий шанс поиздеваться. Будто мне мало. Самодовольный мудак. Я сняла каблуки и осторожно, как ребёнок, встала на ноги. Ступни ноют. Надо бы сходить в кафе. Я обещала сегодня появиться, но теперь, боюсь, что не смогу. Какой позор… На меня надеялись, рассчитывали. Я ведь обещала! Но в итоге подвела и их. Уже вижу, как Виджиланте стоит у закрытых дверей со сложенными на груди руками и, закусив сигару, думает, куда меня угораздило пропасть. Переживает… Зря всё же я сдуру взяла себе пару бутылок чего-то крепкого. Погорячилась. Если бы на каждом осторожном шагу колени не подкашивало и гравитация не порывалась повалить меня вниз, я бы с радостью ушла туда. Выговорилась бы вдоволь, расплакалась бы прямо за стойкой, зная, что меня выслушают и, насколько возможно, успокоят. Не то, что… Не то, что здесь. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я толкнула дверь и зажмурилась. Последняя надежда на спокойный вечер умерла, не родившись. Терпкий, уже известный мне запах одеколона. По дощатому полу ощутимо прокатывается вибрация от громкой музыки в гримёрке. Голова трещит… — Нойз, не мог бы ты сделать потише? — Я приложила руку ко лбу. Просто пройти к себе в комнату и уснуть. Звучит-то так просто… Периферийным зрением я заметила, как белый силуэт с жестоким любопытством развернулся на меня. Мелькнул в полумраке хищный взгляд красных, будто светящихся глаз. Не успел снять линзы? Странно. Инстинктивно я развернулась на него. И в то же мгновение вздрогнула от леденящего осознания. Господи, что же я наделала… — Что, ещё раз? — Он будто нехотя провёл пальцем по микшеру. Музыка послушно загремела, а я накрыла уши руками, как испуганный ребёнок. Обида больно хлестнула по сердцу. «Сама виновата. Надо было молчать.» — Нойз, выключи музыку! — Ничего не слышу! — Он наигранно повысил тон голоса, будто мы и правда находились не в закулисье, а посреди рок-концерта. О, вот как мы решили сыграть? — Ты издеваешься! Я ведь прошу для себя, пожалуйста! — На что я надеюсь? Хоть на какие-то крупицы эмпатии? Наивность. Кому, как не мне, известно, что у него их нет и не было. Он не умеет сопереживать. Никогда не умел. Физически. — Что ты такая скучная? — Он всё же выключил музыку и уставился на меня с обвиняющим выражением лица. Я хотела было проигнорировать его, но он легко соскочил с места и загородил мне проход, сложив руки за спиной. Вправо — он передо мной, влево — вновь не пройти. Во мне заклокотала злость. Я нахмурилась и вызывающе подняла голову. «Главное — не разрыдаться… Не разрыдаться, не разрыдаться, не разрыдаться…» — Что-то случилось? — спросил он с жалостью, но безучастно. Меня чуть не вырвало. — Выглядишь так жалко, что я сам сейчас разноюсь в тряпочку. — О, будто тебе есть дело! — Как же. Просто интересно, с чего вдруг. Хочу убедиться. Неужели тебе так плохо из-за того, в чëм ты целиком и полностью виновата сама? О чëм ты говоришь?.. Боже, закрой рот, не смей, прошу, только не нужно… Тело моментально сковало, шея вжалась в плечи, волосы скрыли блестящие глаза. Мой голос жалко надломился и потух. — Нойз, умоляю… — Я ведь тоже там был. — Не глядя, я почувствовала, как на его лице оскалилась мерзотная, издевательская ухмылка. — И всë это видел. Как из-за тебя сегодня провалили около тридцати дублей подряд, например. И в конечном итоге… — Он разочарованно цокнул языком, — съëмки твоей части пришлось отложить. Просто ради того, чтобы ты не разрыдалась прямо перед камерой, как маленькая дурочка. Твержу сама себе — не слушай его, делай что угодно, но не слушай — и не могу. Каждое слово вгрызается в мозг, как долото в мраморную глыбу, и с каждой фразой всё глубже, всё нестерпимей… Он наслаждается каждой паузой между предложениями, ему нравится, что сейчас я не в силах держать на лице дежурную улыбку и не показывать, что… »…Мне больно, больно, больно…» — Дальше — ещё забавнее. После того перерыва тебе стало только хуже. Но вместо того, чтобы прямо сказать об этом, ты продолжила играть, как ни в чём не бывало. — Словно ты так не делаешь. — прошипела я. Он надменно усмехнулся. — Я держусь до конца, а не расклеиваюсь прямо посреди сцены. — Голос стал тише, он чуть пригнулся, заглядывая мне в лицо. — В отличие от тебя, я знаю цену работе и потраченному времени. Взрослая девушка. Двадцать два года. На грани истерики. Мысли спутаны в единый клубок, дыхание сбито, в груди такая невыносимая тяжесть, что сложно сосредоточиться хоть на чëм-то. Может, я и смогла бы сдержать слëзы, не будь я под шаффе, но сейчас… У меня голову кружит от бессилия и ненависти. А он этим упивается. Готов день и ночь вытягивать из меня последние соки, лишь бы потешить своë богоподобное, ненасытное эго. Он перешёл на пробирающий до костей, ненавидимый мной до самого основания вкрадчивый, неторопливый тон: — С чего я это взял? Всё до банального просто, дорогуша. Тратить свои драгоценные силы на то, чтобы попробовать помочь кому-то, вроде меня — ещё надо постараться. Решила возомнить себя до хуя правильной? Один совет. — От нервов меня затрясло, шею едва не свело судорогой. — Продолжишь в таком духе — и закончишь свою ничтожную жизнь в ближайшем мусорном баке. По частям. За такое хорошенькое тельце заплатят очень, очень неплохо, как думаешь? «Мразь, мразь, господи, какая же ты…» — Мразь! — Я не могу. К чёрту самоконтроль. Я вцепилась пальцами ему в грудь и взглянула прямо в красные смеющиеся глаза. Голос сорвался на отчаянный крик. — Интересно, насколько широкой станет твоя улыбка, сука, когда ты узнаешь, что сегодня меня и правда угрожали убить! Сорвалась капля, за ней хлынула лавина. Я не могла больше сдерживаться. Рот стянуло болезненной судорогой, ноги подкосило, я едва не вжалась лбом ему в грудь, всё ещё отчаянно цепляясь пальцами за его рубашку. «Будь, что будет, будь, что будет…» — Я не могла прийти в себя именно после этого. Конечно, тебе плевать — о, тебе всегда, всегда плевать! — но мне было так… Так страшно… Я и сейчас не знаю, что мне делать. Ты знаешь, он уже два месяца пытался добиться от меня взаимности. А вчера… Сказал, что если не соглашусь, то… — Я была уверена — Нойз понял, о ком я говорю. — Он дал мне день. Один день на раздумья. Если не соглашусь — сначала позаботится о том, чтобы я потеряла работу. Не побоюсь и этого — и тогда… Тогда… — Я взвыла, потеряв всякое ощущение реальности. Забыла о том, кто стоял передо мной, кому я сейчас изливала душу, забыла про свой вечно идеальный образ — как же всё это мелочно… — Может, ты только обрадуешься. Сам говорил как-то, что перед смертью люди не умеют притворяться, и поэтому ты любишь на это смотреть. Оно и к лучшему. Может, хоть тогда ты наконец-то взглянешь на меня нормально, без этого вечного ощущения того, что я — ничто, и звать меня — никак, блядь! Правда? Я резко подняла голову. Вся в слезах, слюне и соплях, выглядела я, должно быть, просто ужасно… Но все эти мысли тут же замерли. Нойз. Он не улыбался больше. Он смотрел на меня широко распахнутыми глазами, в которых я вдруг с непониманием прочла чистый, искренний страх и беспокойство. Никакой насмешки. Никакого недоверия. Никакого, боже мой, Нойза не было теперь в этих глазах. Уже через секунду он тоже понял, что выбился из колеи, и попытался натянуть улыбку обратно, но, на удивление, вышло у него это теперь крайне фальшиво. — От меня ты чего хочешь, дура? Чтобы я помог? Или… — Он громко рассмеялся, — настолько некуда податься, что ты готова ныть даже мне? Эти насмешки уже не резали по живому. — А если я скажу… Что да? Что мне правда больше не у кого просить помощи? — протянула я жалобно, стараясь задеть за струну, как опытный палач старается подобрать тот инструмент, которым разворошить незажившую рану будет дольше и больней. — Если не пытаться строить актрису… Ты не хуже меня видишь — я не пытаюсь тебе врать. Я просто не могу тебе врать. Должна признаться — хоть я и не врала, но моё любопытство дало о себе знать. Даже на душе стало чуть теплее. Нойз с отвращением шевельнул желваками: — Отцепись от меня. Иначе вещи придётся сдавать в химчистку. Держал бы ты язык за зубами. Сам же подаёшь мне идеи. Я выпустила рубашку из пальцев и вдруг крепко обвила его руками. Под ухом что-то отчаянно и быстро забилось, напуганное и сбитое с толку таким поворотом. Я была уверена — за такую наглость мне должна была прилететь ответка в форме удара, грубого отталкивания от себя или хотя бы окрика, но… Нет. Ничего. Лишь тяжёлый хриплый вздох и долгое, смутное молчание. «Мне это позволено?..» От одной мысли, что от этих объятий мне стало легче, стало горько и терпко во рту. Наконец я отстранилась и вытерла слëзы тыльной стороной руки. Смогла пройти мимо него и хотела уже закрыться в своей комнате… — Сколько сейчас времени? Я замерла. Со мной будто говорил уже совсем другой человек. Всё — от интонации до тембра — вдруг резко изменилось. Теодор — и не знает, сколько времени? Вот уж неожиданность. — Шести ещё не было. — равнодушно протянула я. Он ничего не ответил. Схватил со стола свой телефон и пулей вылетел из закулисья, не проронив ни слова. Я прислонилась к стене и закрыла глаза, вслушиваясь в удаляющиеся широкие решительные шаги вдоль по коридору. Бед теперь не оберёшься. Кто поймёт, что он задумал? Сделав хладнокровную ставку на то, что завтра я уже точно не проснусь, я зашла в комнату и повалилась на подушки. Выплакалась, наоралась вдоволь — стало чуть полегче. Голова всё ещё ноет, нервы гудят от перенапряжения, но сил на самоуничижение уже нет. Даже не знаю, кого за это благодарить — его, за то, что выслушал, или себя, за то, что решила вылить ушат эмоций ему на голову. Нойз, тварь ты последняя… Понять его — легче повеситься. Я повернулась лицом к стене и сжалась в клубок, вспоминая слова Виджиланте недавним вечером. Когда он, которому больше всех остальных приходилось разгребать последствия его «великих похождений», в очередной раз пришёл в кафе разбитый и уставший. Сел за стойку и молча накрыл лицо перчаткой, не сказав ни слова. И уже по одному этому жесту мне стало абсолютно точно ясно, что именно стряслось. «Ты можешь… Хоть как-то на него повлиять? Хотя, что уж там, я почти уверен, что прошу у тебя невыполнимого… Извини. Но он… Знаешь, спроси у этого утырка, как будет время, на кой чёрт он вообще творит эту херню. Так хочет, чтобы мы в итоге собрались всем скопом и дружно забили его сапогами до смерти? Устроим, блядь. Пусть попросит прямо, а не сеет хаос и разрушения везде, где только дотянется…» — Он медленно покачал головой и сделал большой, судорожный глоток. В мельчайших деталях помню эту всеобъемлющую, вязкую тоску, что промелькнула на секунду в его глазах. — «Обращаться к Пицца-хэду нет… никакого смысла. Мы пробовали. Не раз. И, чёрт его, не два. Законы в этой башне — чтоб она катилась ко всем чертям! — не работают. Нойзетт, как… Как ты его терпишь?» Так и терплю. Как между молотом и наковальней. Каждый раз. Я устало закрыла глаза и обняла себя руками. Теперь та же тягучая тоска свила гнездо и в моей груди. Разрослась и пустила корни, мешая дышать. «Заснуть. Господи, просто поскорее заснуть…»