***
Трисс не понадобилось много времени. Где-то спустя час чародейка появилась вновь, она выглядела озабоченной чем-то, будто только что ей сообщили какую-то важную информацию. — Я определила вид яда, — сообщила Трисс, — он из Офира. Вернон удивлённо глянул на чародейку. Всё становилось запутаннее. Вот уж на кого Роше бы никогда не подумал — офирцы. Он прервал начавшую выстраиваться башенку из домыслов, переспросил: — Офир? Ты уверена? — Абсолютно, — кивнула Меригольд, — это яд редчайшей жабы-чирикита. За всю историю Офира их насчитали около восьми. Особи от природы гермафродиты, шанс отложения икры буквально 1 к 1000. Сказать, что жаба относится к реликту — ничего не сказать. — Ты знаешь, как сделать от него противоядие?! — Вернон чуть не ухватил чародейку за длинный рукав от нетерпения. — Всё сложно, — покачала головой Трисс, ведя его в коридор, к лазарету, — Из-за редкости жабы, свойства яда просто невероятные. Ответная реакция растворяет любое противоядие. А вступая в симбиоз с магией, результат непредсказуем. Может произойти поглощение, мутация, цепная реакция. Огонь просто уничтожит тело. Лёд — кристаллизуется и купирует сосуды. Воздух — разгонит с молниеносной скоростью яд по организму. Вернон сжал кулаки. Он ничего не понимал ни в магии, ни в алхимии, ни в обыкновенной медицине. Но из изъяснений Трисс становилась понятна печальная картина произошедшего. — Мне нужно знать точно: можешь ли ты помочь ему? Да или нет? Это всё болтовня. И какая помощь тебе нужна? Прислать ещё чародейку? — На самый крайний случай я могу переместиться с Иорветом в «барьер» и там попытаться контролировать его организм и замедлить яд. Но это крайний случай. Мне нужно будет проникнуть в его разум… слиться с ним. Не говоря уже о риске, что я могу застрять в разуме Иорвета. — Как это «застрять в разуме»? — Вернон посмотрел на неё. — Это очень сложный вид магии. Мне нужно проникнуть не просто в его разум, но соединиться с ним, его мыслями и его внутренними страхами… Вернон окончательно запутался. Выражение «сложный вид магии» — ничего хорошего не сулило. Времени на измышления не было. — Делай, что сможешь, Трисс. В твоём распоряжении библиотека в замке. Не знаю, найдутся ли там магические или алхимические фолианты, но может, что-нибудь про яды и будет. — Знаешь, держать книгу о ядах в замковой библиотеке — очень неосмотрительно, — неловко, то ли шутя, то ли горько усмехаясь, произнесла Трисс. Роше не мог не согласиться.***
— Чародейка провела анализ яда. Она утверждает, что он из Офира. Наталис, выглядевший ещё более взбешённым чем Роше, повёл бровью. Покачал головой. — Это дипломатический скандал. Casus Belli. — Офирского посла уже взяли под стражу. Я буду лично допрашивать его. Роше вышагивал как тигр, посаженный в клетку. Ему никак не приходило в голову, зачем офирцам травить командира только-только созданного эльфского спецотряда, призванного заниматься исключительно внутренними проблемами Темерии. Тем более, именно Нильфгаард поддерживал отмену дискриминационных законов на Севере, что никак не вязалось с интересами Офира. — Нам направить ноту малику Нибрасу? — Нет. Пока ещё…нет. Сначала я допрошу посла, а потом… Роше когда-то слышал, что офирцы славятся изощрёнными казнями и пытками. В Офире он не был, да и всё его более-менее близкое общение с уроженцами этой загадочной земли не уходило дальше инспекций на рынок, где он вытряхивал подробности торговых махинаций хитрых барыг финиками и расписными тканями. Так или иначе, ему уже доложили, что все подозреваемые задержаны. Снова Роше придётся примерять на себя старую роль, а точнее — возвращаться в ту поношенную шкуру королевской ищейки. Роше знал, что вообще-то, по всем правилам, допросы как и суды ночью не должны проводиться. И этим правилом всегда пренебрегали. Сколько таких преступников Роше уже допросил за свою жизнь? Теперь, когда он регент Темерии (а надолго ли?) не было необходимости лично проводить допрос. Необходимость была лишь личная. Едва он зашёл в комнату дознания, как ощутил знакомый, почти животный, закипающий внутри гнев. Он обжигал кровь, заполнял мозг. Но сначала давить нельзя. Пытать — тоже. Всё-таки, далеко не факт, что этот человек что-то знает. Может знать, но… Визгливо скрипнула дверь. От каменных стен холодило мертвенным запахом. Роше никогда не забывал этих ощущений. Хотел забыть, но, видно, не судьба. — Итак, господин посол… — Роше заломил руки, — ситуация крайне неприятная, как вам известно. Чародейка выяснила, что был применён яд жабы, которая водится исключительно в Офире. К тому же, очень редкой. Что вы можете сказать на этот счёт? Я очень рекомендую вам отвечать честно и не увиливать. Как принято говорить в Офире, риск — это честь. Только вот офирский посол Вахм не думал, что сегодня придётся рисковать. Он был лишь приглашённым гостем на этом празднике смерти и боли, так приказывал дворцовый этикет. Он видел нового командующего, отравленного ядом. Зашептал тогда молитву, зажмурив глаза. Когда зашёл Роше, Вахм встал, склонил голову. У него были скованы руки. Камзол с вышитой мордой тигра на груди оставили. Это был высокопоставленный человек. К тому же, он был только подозреваемым, а не осуждённым. Чёрные курчавые волосы вздрогнули от поклона. — Мир твоему дому, Вернон Роше, — поприветствовал он. Мир? Как может этот человек говорить о мире в доме, когда единственный повод в дом возвращаться хрупкими пальцами цепляется за жизнь? Дома ещё живет его запах. А он уже ищет дорожку на свой эльфский Остров Яблонь. — Яд офирской жабы? В пустынях моей родины и правда живет множество ядовитых гадов. Я клянусь своей жизнью и жизнями всех моих потомков, к отравлению я не имею никакого отношения! Роше побелел как мертвец. Подошёл ближе, потом прошёлся по помещению, узкому и тесному. Туда-обратно. — Да, яд. Более того, есть основания предполагать, что был отравлен вовсе не тот, кому этот яд предназначался изначально. Видя, как напрягся офирец, Роше поспешил смягчить тон: — Вас ещё ни в чём не обвиняют. Просто мне надо знать, может, у вас есть предположения, кому это могло быть на руку? Или вы видели что-то подозрительное? Раз яд такой редкий, кто мог его использовать? — Я не имею доступа к королевскому вину, поэтому я не видел ничего подозрительного. У моей родины и империи Нильфгаард крупные столкновения на рынках сбыта. Война цивилизованных людей — это война экономическая, надеюсь, ты это понимаешь. Рискну предположить, что бокал предназначался кому-нибудь из имперской купеческой гильдии. Если к этому причастны офирские купцы, они будут выданы светлейшему малику Нибрасу для суда, — отозвался посол. По его рукам бегали мурашки, он едва справлялся с волнением Роше слушал оправдания посла, иногда косил подозрительный злой взгляд на него. — Купеческой гильдии? Я в это не верю. Эти бокалы подали именно нам с командиром Иорветом. Вернон разминал руки. Может офирец и говорит правду. Или врёт. Хер их разберёшь, этих чужеземцев. У Нильфгаарда правда торговые соглашения с Офиром. И делегация прибыла сюда не только развлекаться. Роше лично должен был подписывать договоры с Офиром как регент Темерии. — Клянусь тебе всеми звездами на небосводе — не вру! Я не знаю, откуда взял бокал достойнейший командир Иорвет, лишь предполагаю. — всё клялся и божился офирец. — Не думаю, что твой король, кхм, малик, будет в восторге от подобной истории, в любом случае. А если ты мне врёшь… у тебя есть жена, дети, Вахм? — На родине ждёт меня моя прекрасная, как офирская ночь, Далила, мои мужественнейшие сыновья и нежнейшие, как лепесток лилии, дочери! Роше раздражался только сильнее от цветистых речей офирца. Его тонкие губы дрожали. От слов о семье он ещё больше разозлился. Кровь закипала. Цветок лилии, как же. — Ох, как жалко будет оставить твою прекрасную жену вдовой… Его взгляд стал недвижным, почти жестоким. Видя испуг посла, он продолжил, но уже чуть мягче: — Хорошо. Давай так: Зачем вообще применять настолько сильный яд? Чтоб наверняка, да? И откуда он мог взяться в Темерии? Он ведь редкий. — Не угрожай невиновному, добрый человек, разве твои боги благосклонны к такому поступку? Зачем существуют такие сильные яды? Чтобы лишать жизни. Всё, что я видел, как достойнейший Иорвет выпил вина, из его рта потекла кровь и он упал. Никто и опомниться не успел. Ему ещё повезло… будь он человеком, он бы умер на месте. В Темерию, боюсь, его привезли офирские купцы. Дай мне лист бумаги, я напишу их имена. Это всё, чем я могу тебе помочь, — ответил офирец, вставая и снова кланяясь. Роше покачал головой, взял лист бумаги. — Диктуй. Больше ничего он от этого человека не добился. Конечно, офирца ещё не стали отпускать — придержали до окончания расследования. Но Роше начинал понимать, что вряд ли посол как — то связан напрямую с отравлением. Надо было всё уложить в голове. Яд поднесли им двоим. А Иорвета ли хотели отравить? Вспомнить бы всё в деталях… Роше ощутил, как в горле встает камень. Что там Трисс? Поддерживает жизнь эльфа заклинанием? Если верить чародейке, такой яд почти ничего не берёт. Вернон гнал от себя эти мысли при разговоре с ней, а теперь они хлынули на него сокрушительной лавиной. Иорвет может умереть. Мысль простая, жестокая. Роше не разрешал себе думать в таком ключе. Дело двигалось к рассвету. И с этим рассветом ему сообщили: о данном инциденте уже известно не только в Вызиме. Посол, потирая скованные руки, диктовал ему множество имён и мест, где находятся купцы. Не все из них были в Вызиме — предместья, Элландер, другие деревни и города. Каждый из них потенциально был тем, кто мановением руки и звоном золотой монеты толкнул эльфа на смерть. Купец, продавший яд, лишь орудие, но был бы он честным человеком — никогда б яд не оказался среди расписных дощечек, ярких ковров, тканей и фиников. Продавец будет наказан. Жестоко. Плевать на все дипломатические скандалы потом — Роше хочет крови, хочет мести. Он — королевская гончая, взявшая след, разминающая сухопарые лапы перед прыжком. В лазарете Иорвета раздели, эльфский наряд в агатовых каплях крови отдали прачке. Он сочился золотым магическим свечением, золотая, как офирский песок, аура, гладила его лицо. Он едва дышал. Лекарь ловко стёр с его лица алую змейку крови, вдруг хлынувшую из носа. Плохо дело. В сознание не приходит, но дышит. Стабильно плох. Одного оставлять его нельзя. Один из лекарей остался рядом, читал у свечи. Держал зеркальце, раз в четверть часа подносил к губам. Зеркальце едва подёргивалось мутной плёночкой воды. Ещё дышит. Пока ещё вокруг — суета. Весь замок шепчется о произошедшем. Видимо, уже гадают, а когда же в петлю отправится господин регент. Роше сжал пальцы. Каждая минута, каждый час на счету. За одним убийством может последовать другое. Так часто бывает. Это почти что поле боя. Но нечестное. Гнусное, хитрое, змеиное. За окнами стало уже совсем светло, пока он допрашивал подозреваемых и раздавал указания. Почему-то у него уже не было сомнений, что это всё часть какого-то хитросплетённого заговора. Ну конечно. Стоило императору назначить нового регента, такого нелюбимого дворянами, как случилось это. Думать о том, что попытка убийства — дело рук дворянства, было легко. А при чем тут Офир? Дворяне сговорились с офирцами? Поспешные выводы ни к чему хорошему не приведут. Часы потянулись невероятно медленно. Идя по коридору, Роше не мог избавиться от ощущения, что кто-то незримо наблюдает за ним. Вот — упираются чьи-то глаза ему в спину, чьи-то руки заносят невидимый кинжал. Яд, значит. Такой старый как мир способ избавиться от неугодного. Использовали яд, значит, хотели максимально скрыть следы. А ещё — запутать. Потому выбрали именно яд из Офира, не местный. Если бы они использовали, скажем, нильфгаардский яд, дело бы обрело другой поворот. Было бы проще свалить всё на нильфов и убить двух зайцев одним выстрелом. Но нет. И оставалось две версии: кому-то было выгодно замешать именно офирцев. Или всё гораздо проще: хотели чтобы жертва мучилась. Или и то и то… Обеспечить длительную агонию и страшную смерть, а потом свалить всё на Офир. Нет. Нильфгаарду проблемы с Офиром не нужны. Оставался второй заключённый. Гийом — нескладный виночерпий при вызимском королевском дворе до этого проблем не вызывал. Может оттого, что виночерпием он был потомственным — его дед подносил вино на пирах при фольтестовой бабке — королеве Бьенвеню Ла Лув. Многие должности при дворе переходили от отца к сыну, в этом зазорного-то ничего и не было. Короли прошлого считали, что нет ничего надёжнее чем вырастить, вышколить прислугу себе лично, создавая целые династии. Ирония в том, что Роше сам в какой-то степени был именно «выращен» Фольтестом. Вернон потёр седые виски напряжённо. Толкнул тяжёлую дверь. Это хорошо, это правильно, если удастся выбить хоть какую-то зацепку. Прошло пару часов, а ощущение будто целая вечность. Странная штука, время: когда хочется растянуть сладостное мгновение — оно ускользает как песок сквозь пальцы. Когда хочешь, чтобы мучения закончились — они тянутся. Если виночерпий откажется говорить — придётся его бить, пытать. Иронично. Костюм-то он сменил, а всё равно вернулся к прежней точке. Время сделало оборот. Словно какой-то хитрый божок их судеб не хочет, чтобы сказочка ублюдка из трущоб окончилась счастливо. Да и возможен ли вообще в такой жизни счастливый финал? — Я буду говорить прямо: мне нужно знать, каким образом яд попал в этот бокал? Рыжий молодой мужчина, который, впрочем, больше походил на подростка, весь посерел, его тошнило от ужаса. Он был благодарен своему деду, пригревшему зад при дворе. Амбиций у Гийома не было никаких. И должность он свою считал одной из самых приятных. Всё время он мочил усы в самом дорогом вине, гоня прочь мысли, что вино могло быть отравлено, надзирал за кубками и чашами с рубиновой жидкостью, подносил вино королю Фольтесту лично, низко кланяясь. Вино — это жизнь! И, говорят, в вине истина. Гийом потому и виночерпий, а не воин. Он так труслив, как заяц. И трусить стал только сильнее, узнав, что допрос будет вести Вернон Роше. Когда Гийом только начинал свою карьеру, Вернона Роше король сажал подле себя за стол, и Гийом часто чувствовал тяжёлый, неприятный взгляд его чёрных глаз. Хотя Гийом знал, что Роше смущён вниманием короля, смущён тем, как близки складки его горностаевой мантии. Время ожидания Роше тянулось долго. Хотелось побыстрее отмучиться. Все знали, что Вернон Роше мастер пыток. В его руках порхают лезвия, скрежещут щипцы для вырывания ногтей. А при желании, говорят, Роше этими щипцами выдирал и пальцы. Ещё говорили, что Роше прикосновением своего кулака легко ломал скулы и выбивал зубы. А ещё он, говорят, получал от этого нескрываемое удовольствие. И всё это счастье — для подозреваемых в измене монарху. А всё потому, что отравили какую-то вшивую белку, которую, как говорят благородные господа, притащил этот чёртов Роше, пригрел подле себя. При дворе шептались, что они и живут вместе. Гийом задрожал, увидев Роше. У него была тайна, нужная этому мучителю. Сможет ли он её удержать? Или, всё-таки, истина в вине? — Я не знаю, — запротестовал он, тут же спрятал глаза, раскраснелся. Он себя выдавал. Роше появился как тень. Он был бледен, но вовсе не потому, что ночь накануне приёма почти не спал, а за все сутки так и не положил ничего себе в рот кроме пары ягодок винограда. На осунувшемся белом лице будто осталось лишь два глаза — чёрных и страшно горящих. И всё лицо его ужасало какой-то нечеловеческой ухмылкой, то ли змеиной, то ли театрально-наигранной. — Не знаешь? — Роше не спешил садиться напротив допрашиваемого, ходил вокруг него. Каждый раз, когда «господин регент» оказывался за спиной, Гийома прошибал ледяной пот. — А мне почему-то кажется, что ты всё знаешь. Вот интересное дело: вино тщательно проверяется уже не один год. Все гости пили одно и то же — Эрвелюс 1269 года, прямиком из княжеской винодельни Кастель Ровелло. Но мы точно знаем, что отравлен был один конкретный бокал. Вопрос лишь в том, как же ты проглядел? Вернон не ощущал удовлетворения от допроса. Скорее, некое нервозное возбуждение. И нетерпение. — Господин регент, я не знаю… может, я и виновен в том, что поглядел… но я не виноват в том, что он туда попал, — виночерпий качал рыжей курчавой головой, прятал взгляд. У регента страшное лицо. Говорят, так ожесточаются грифоны, у которых убили единственного партнера на всю жизнь. Регент страшный человек. Даже сейчас, в парадном дублете он выглядел не празднично, а по-воински. Как будто за пазухой у него греется кинжал. Роше тихо ходил, будто гипнотизируя жертву. — Да как же? — Роше склонился, его дыхание обожгло ухо, — нехорошо выходит, Гийом… ты и на кухне ничего не заметил подозрительного? Ты же проверял вино, знал, что наливаешь в бокалы. Роше не спешил применять силу. Расколется и так. В любом случае, за лжесвидетельство как минимум, ему грозит тюремное заключение. Максимум — казнь. За измену родине — только второе. — Неужели ты отвлёкся и не заметил, как кто-то другой проник на кухню? Или может это был кто-то из поваров? Из слуг? Учти, Гийом: для тебя же лучше отвечать честно. Дело государственной важности, дипломатический скандал… яд, которым было совершено отравление — родом из Офира. Диковинка… — Не знаю ничего, я никого не видел, не знаю, что за яд! — Гийом чуть не плакал, голос его дрожал. — я не помню. Его трясло. Он никогда не хотел общаться с Роше так близко. И зачем он польстился на тугой кошель от господина? Теперь его ждут пытки, тюрьма или казнь. А может, все по очереди — Яд офирской жабы… чири.? — Чирикита, господин регент, — выпалил солдат в углу камеры. — Спасибо. Итак, значит, ты ничего не видел. Интересно. Никого не было кроме тебя не кухне, но кто-то подсыпал яд? Когда же? Роше ощущал почти животную ненависть. Жаль было конечно марать руки о такого жадного и туполобого идиота. Предательство Роше презирал больше всего. И дело было не только в измене родине. О Темерии Роше сейчас думал до преступного мало. — Знаешь, что ждёт изменников родины?.. — шепнул Вернон задушено, — тебя повесят. Но перед этим… с тебя сдерут кожу. — Не надо меня вешать! Я ничего не знаю! — протестовал он. Роше привык к крикам, стонам и отговоркам у допрашиваемых. Его это никак не волновало. Если б однажды ему пришлось вот так допрашивать и пытать Иорвета, он бы дрогнул. Но этот был орудием в руках человека, который мог убить Иорвета. Из-за которого Иорвет лежит в постели, и его дыхание чувствует лишь зеркальце в руках медика. Из-за которого его губы почернели от крови. А ведь те, кто дал денег, тоже говорили, что повесят, если Гийом раскроет их личности. — В пыточную его, — коротко и ясно обратился Роше к двум солдатам с лилиями на синей форме. Новая комната, а точнее зал, открывшийся взору обвиняемого, являл поистине зловещее зрелище. Ближе к выходу стоял станок с верёвками, щипцами и другими принадлежностями для пыток. В жаровне пылал удушливо огонь, разбрасывая алые отсветы на фигуры палачей и каменные стены. Палач как специально отведённое лицо, видимо, не понадобится им сегодня. Роше хочет лично заняться этим человеком, если в нём и осталось хоть что-то человеческое. Роше развернул смятый листок и лично стал зачитывать обвиняемому предстоящее ему наказание. — …до окончания расследования и оглашения приговора, должен быть подвергнут пытке в десять клиньев… Гийом всё понял. Если он ни в чём не признается — пытку продолжат. А от пытки можно умереть. Клинья — не раскалённое железо и не вырывание пальцев. Только начало. — Нет! Не надо! — завыл виночерпий, когда его протащили солдаты в пыточную, скреб ногами пыль, бился рыбкой, но не вырвался из рук. Палача не было. Лучше бы пытал палач, чем Роше — палач исполняет дело с холодным профессионализмом, вековой, традиционной выверенностью. Роше будет пытать с фанатизмом. Жестокостью. Если всё так, как шепчутся при дворе, то Роше будет вырывать ногти и пальцы не за абстрактную любовь к абстрактной родине, растворённой в империи, а за любимого. Иорвет виной Гийома держался кончиками пальцев за жизнь. Чуть-чуть — и перестанет бороться совсем. Гийом побледнел как мел, вздрогнул. Он чувствовал, что смерть гладит его по горлу костяной рукой, примеряется, как бы удобнее схватить. Весь умопомрачительный арсенал сейчас окажется в мягкой, изнеженной безбедной жизнью про дворе, плоти. Если не сознается. Если сознается — тоже. Но другой. Лучше бы он покончил с собой. «Нильфгаардский сапожок» — как ласково называли эту ужасную пытку на Севере, применялся частенько. На нильфгаардском у пытки было какое-то замудрёное название, Роше даже не запомнил. Это же правда были сапожки… Беднягу схватили за ноги и руки, протащили в зал, усадили на стул. Прикрутили верёвками. Крепко. — Ортензио, готовься вести запись. Роше лично вдвинул две доски меж голеней, две другие дощечки приложил снаружи и повязал всё крепкой верёвкой. А суть нехитрого устройства была в том, что при самой пытке забивали клинья, доски сдвигались и раздавливали мускулы. Чем больше — тем страшнее. Дробились кости. Роше отошёл, взяв сухой рукой молот. Последовала страшная тишина, за ней — такой же страшный нечеловеческий крик. Казалось, словно этот крик слышно далеко за пределами пыточной. Виночерпий надрывно кричал и плакал уже после первого удара по ногам. Острые колышки точнее скоя’таэльской стрелы разрывали мышцы, заставляли нервы дребезжать натянутой тетивой. Боль сжирала организм. А разве отравленному тобой, Гийом, сейчас не больно? Разве не мучается он от твоего угощения? Может быть, он больше не откроет глаза, не взглянет на мир. И за сколько ж ты продал его жизнь? Второй удар по ногам. Крик такой, что голос у Гийома оборвался. — Я всё скажу! Хватит! Ко мне пришел чей-то слуга… он был в маске, чёрной такой, на пол-лица. Он дал мне письмо и деньги. Письмо он приказал сжечь, но я оставил. Там на бумаге кусочек чьего-то гербового знака, больно он мне понравился… Роше тут же остановился. Он был весь красный и серебристые виски стали мокрыми. — И сколько тебе заплатили?! Тебе что, мало было королевского жалованья?! Вернон был взбешён. Человек в маске. Ну конечно, классика, прям как из дешёвого романчика. — Это письмо у тебя?.. я хочу взглянуть. — В каморке моей над кухней. В шкатулке под кроватью. Там письмо и тысяча оренов… за отравление. Мне дали маленький флакончик с ядом. И я капнул в бокал. У меня его забрали сразу же. Потом я вызвал слугу, который и поднёс вам это вино. Слуга не знал, что я отравил вино, но я сказал ему, какой бокал должен был предназначаться вам, а какой вашему… господину Иорвету, — всхлипывал виночерпий, всё ещё чувствуя в своей плоти колья. Роше явно хочет дать волю и ударить его кулаком в лицо. Жалкий червь, а не человек! Не слуга, а раб! — Тысяча?! Тысяча оренов?! За него?! — Роше не сдержался и смачно врезал ему по лицу. Послышался неприятный хрусткий звук. Отвернулся, тяжело дыша, как раненый зверь. Тысяча оренов. Разве это деньги? Вот во сколько эти ублюдки оценили жизнь Иорвета. — Да чего ж тебе, сука, в жизни-то не хватало?! Ты больше получаешь! Виночерпий выплюнул два зуба, изо рта хлынула кровь. У ублюдка Роше тяжелый кулак и волчье сердце. Лицо у Роше сделалось совершенно страшное — он вдруг оскалился, напружинился. А потом вновь его лицо скрыла синяя тень ледяного спокойствия. Лишь маска для отчаяния. — Это вам он особенный, а им, да и мне — простая белка. Поэтому не его хотели травить. Этот бокал предназначался для вас. Мне так сказали, — завывал виночерпий, глупо глядя на зубы, упавшие ему на колено и замаравшие шоссы кровью. Роше вздрогнул. Память, из которой стресс и шок вымывали подробности вечера, подкинула ему воспоминания. Вот он берёт свой бокал. А потом… он же его отставил? Правда? Отходил, отвлекался на танцы. А Иорвет, видимо, спутал бокалы, отпил из чужого. Стало гадко, невыносимо тоскливо. Потемнело в глазах от гнева. Захотелось впиться зубами в чужую плоть, разорвать на куски. Выть и стонать. Роше понял, что всё необходимое на данный момент он узнал. Оставалось выудить этот конверт с загадочным гербом. Благо, в темерских гербах он разбирался. В имперских — тоже.