Доккеби тоже нужен лес

За то время, пока Чанбин и Хёнджин переживают свою личную маленькую драму, Минхо даже не шевелится. Он не оборачивается на сдвоенный шум шагов в коридоре — из него словно выпили все силы, и он лежит, кажущийся ещё меньше, чем он есть на самом деле, по контрасту посреди огромной кровати, завёрнутый в вязаный плед, при виде плеч под которым Чанбин ощущает, как душу трогает неожиданная нежность. С-собака, мать его. Рефлексы Павлова, блядь. Хёнджин медлит — нет, не тянет специально, а ждёт команды или разрешения, напоминает себе Чанбин и тянет стропу, отстёгивает её пока и доходчиво указывает на дальний конец кровати. Сам же опускается на ближний и мысленно фыркает: каким говном он забил себе мозг? Это же просто Минхо. Это же просто Минхо, который опять в жопе, автоматически додумывает он и ложится рядом окончательно, сгребает того, не спрашивая, в сильные объятия. Завозившись, Минхо разворачивается к нему лицом — и в это же время Хёнджин обходит кровать, оставаясь вне зоны видимости. — Что, оставил свою крыску одну? — выплёвывает Минхо, видимо, надеясь звучать ядовито и заставить Чанбина панически схватиться за голову с воплем в духе «ой, как же так, от него ни на миг нельзя отойти». Технически и правда нельзя, но не потому, что Чанбин ему не доверяет, а потому, что не хочется. Однако у Минхо получается в результате куда горше, чем тому явно хотелось бы. Хёнджин за его спиной кусает губы, пытается не хихикать и не портить сюрприз, медленно приближается и наконец ныряет в кровать. Не собираясь упускать ни малейшего изменения выражения лица Минхо, Чанбин внимательно смотрит; когда на пояс тому вокруг пледа скользит ещё одна пара рук, Минхо ошеломленно распахивает глаза. — Я не один, Минхо-хён, — улыбается Хёнджин ему в спину. — И вы тоже не один. Вместо ответа Минхо что-то ищет взглядом на лице Чанбина — то ли подтверждение, что он в курсе и сам всё это и затеял, то ли просто пытается понять, что они творят. Чанбин коротко кивает и смотрит ему за спину, где Хёнджин укладывается поудобнее и дышит в результате куда-то Минхо в шею. Несмотря на предыдущий разговор между ними двумя, в этом нет ничего от обычной его сексуальной навязчивости, которую Чанбин только приветствует; на лице Хёнджина — нечто знакомое и нежное. Когда Хёнджин успокаивающе гладит все ещё нервного Минхо по руке, Чанбин узнает его выражение лица, до него наконец доходит, что он словно в зеркало глядит, потому что сам в первое время смотрел так на Хёнджина: с беспокойством, заботой и лёгкой тревогой. Неожиданно изменение динамики на мгновение чуть было не выбивает его из колеи, но Минхо наконец прогружает нового персонажа в локации и определяется, что с ним делать, и истинно по-минховски в результате игнорирует, закрывая глаза и утыкаясь лбом Чанбину в плечо. Он не плачет, но, в принципе, Чанбин никогда и не видел, чтобы тот плакал, вне зависимости от ситуации, и вообще втайне подозревает, что либо Минхо реально кот, либо пришелец, либо та часть анатомии, что отвечает у нормальных людей за слезы, у Минхо атрофировалась нахрен за ненадобностью. Это Хёнджин слезы льет раз в неделю минимум, если уж не от эмоций — от обиды или милых брошенных котят на улице увидел, — то во время особо горячего секса, а Минхо всегда был стоиком, и нет причин полагать, что за последние годы что-то изменилось. Иногда, в таких случаях, как сейчас, это вовсе не преимущество. Сложно представить, что они, взрослые мужики, начнут ныть о своих чувствах, словно бабы — ну, может, разве что в последней степени алкогольного опьянения, перед тем, как вырубиться нахрен, — но для Минхо и просто разговаривать-то о них проблема по жизни. Когда-то, давным-давно, он признавался Чанбину, что сам иногда не понимает, что чувствует, «в голове словно коты по внутреннему пульту бегают» — тогда только вышла пиксаровская «Головоломка», и сравнение из сцены после титров оказалось как нельзя более подходящим. Выступая в роли подушки для обнимашек, Чанбин лежит и размышляет над словами Хёнджина про секс с Минхо. Да, конечно, следующим предложением Хёнджин сбил его и отвлёк на это невозможное «хозяин», однако ключевая фраза уже была произнесена, причем в двух разных вариантах. «Я бы посмотрел на вас двоих вместе». Интересно, сколько Хёнджин носил в себе эту мысль? Не с самой ли первой встречи, когда любитель задниц Минхо напоказ щупал Чанбина за жопу, обозначая границы? С каких, интересно, пор сам Чанбин нравился Хёнджину? «Я дам Минхо с тобой поиграться». Откуда это взялось в его голове — он понятия не имеет, словно в этой игре опять ведёт Хёнджин, а Чанбин только подыгрывает. Несмотря на слова Хёнджина, несмотря на его демонстративное подчинение, подкаблучник в их семье именно Чанбин — хотя и четко знающий, чего он хочет по жизни и не нарушающий своих принципов. Один плюс один равно два. Сколько будет два плюс один? Держа статую-Минхо, камень-Минхо в руках, Чанбин пытается понять, нравится ли ему Минхо именно в сексуальном плане. Или нет, вопрос сформулирован неправильно. Встанет ли у него на Минхо, и встанет ли у Минхо на них (и не даст ли им обоим Минхо в морду в первую же секунду, ага). Опыт предыдущих лет, честно говоря, подсказывает, что последний вариант куда более вероятен. …и почему Чанбин вообще думает об этом так, как будто трахаться пришел, а не утешать друга, у которого только-только вроде наладившаяся личная жизнь полетела под откос? Очень вовремя, окончательно возвращая его в реальность, Минхо чуть шевелится, меняет положение руки и кладёт ее Чанбину на предплечье. — Хочешь сказать что-нибудь? — тихо спрашивает у него Чанбин. — Поругаться, поорать, сказать, как ты его ненавидишь и как он двуличный говнюк? С неожиданно громким фырканьем Минхо отстраняется, заставляя Хёнджина сдвинуться ближе к краю, и укладывается на спину с закрытыми глазами. — Не хочу, — отвечает он и тут же продолжает, потому что, видимо, раз прорванную плотину уже просто так не заткнешь. — Он делал все ради того, чтобы достичь цели и не спалиться в процессе. Устроил у себя потоп, переехал ко мне, получил доступ к домашнему компу, но не смог так же быстро пролезть в рабочий. Ему нужен был повод задержаться — и он его создал сам, а я, дурак, поверил. И даже сам дал ему попользоваться своим аккаунтом в системе, и вот поэтому мы долго не могли понять, почему не остаётся никаких следов, а ему даже особо скрываться не приходилось, я сам его прикрывал, того не зная! Чанбин чувствует, как сжимаются на предплечье пальцы; точно будут синяки, думает он, и Хёнджин, замечая его взгляд, немедленно по одному отцепляет их и подсовывает в ладонь Минхо свою, сжимает его руку. Конечно, сделать это так, чтобы Минхо не среагировал, невозможно, но, стоит тому повернуть голову, Хёнджин успевает вернуться к своему обманчиво-невинного виду. Однако забывает об одной выбивающейся из привычного вида детали своего облика — видимо, успевает привыкнуть, и взгляд Минхо немедленно цепляется именно за нее. — Какого хуя, — говорит он, и это даже не звучит как вопрос, затем отбирает свою руку у Хёнджина, приподнимается на локтях и дёргает за ошейник. Даже его затылок в этот момент выражает глубокое недоумение. — Это что? Хёнджин довольно смеётся, запрокидывает голову, выгибается в груди, чтобы было видно лучше. — Мне идёт? — спрашивает он. — Какого хуя, — ошеломленно повторяет Минхо. — Хёнджин-а, это что? — Подарок, — Чанбин придвигается ближе, лениво укладывается ему на плечо подбородком, словно на подушку, и с улыбкой разглядывает красующегося Хёнджина. — Я знаю, что подарок, мы с Ликсом вместе заказывали, — огрызается Минхо, и впервые за день имя Феликса он произносит без тщательно скрываемой боли — настолько отвлекается, и спрашивает уже Чанбина: — Какого хрена он на самом деле его надел? — В каждой шутке есть доля правды, — отвечает Чанбин расхожей фразой. Лично для него это вовсе не шутка, хотя, наверное, могла бы ей быть, если бы не реакция Хёнджина. Для кого-кого, а для Хёнджина это точно все всерьёз — достаточно увидеть, как гордо тот держится, как посматривает временами на Чанбина и как сразу становится увереннее в себе. Что-то Чанбину подсказывает, что такого эффекта он не добился бы, даже если бы вдруг решил подарить Хёнджину кольцо и предложить жениться. А Минхо не слепой, хотя и ошарашен донельзя, и устал так, что видно невооружённым взглядом. Выпустив ошейник, он рушится обратно на подушку, заставив Чанбина выпрямиться, и смотрит на него: — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. — И поправляется: — Хотел бы я, чтобы ты знал, что делаешь. — Ты думаешь, что я не знаю? — Я знаю, что ты не знаешь. — Ну так научи? — с разгону предлагает Чанбин и прикусывает себе свой слишком болтливый язык. Однако один-единственный взгляд на загорающегося энтузиазмом Хёнджина даёт ему понять, что тот воспринимает эту идею более чем с комфортом. — Вот! Вот про это я и говорю! — почти рычит Минхо. Не то чтобы Чанбин не мог предсказать такую реакцию с его стороны, если бы дал себе труд хоть на минуту задуматься — но он не дал, а потому удивлен. Хёнджин же заметно сникает. Однако Минхо на этом не успокаивается: — Ты же даже не спросил, чего он хочет! Что, обрадовался, нацепил ошейник, и всё, можно пользоваться, как вещью, делиться с другими, словно шлюхой? Почему-то он настолько яростен, что за этим явно стоит что-то личное, что-то такое, о чем Чанбин знать не знает — хотя не то чтобы они так дохера знают об интимной жизни друг друга в последние годы. Когда жили вместе — да, делились новостями, воодушевленно обсуждали, глядя в потолок, критерии хорошего секса, своих партнёров и тому подобное; те времена давно прошли. — Минхо… — Чанбин тянется к нему, собираясь положить руку ему на плечо, успокоить — но Минхо раздраженно сдвигается выше, уходя от прикосновения, словно кот, который не желает, чтобы его гладили. — Хёнджин-а, — говорит он, не отводя от Чанбина взгляда ни на секунду. В голосе — и боль, ещё больше боли, чем раньше, и злость, и почему-то обида. — Хёнджин-а, ты уверен в своем решении? Тот качает головой — не в отрицании, а расстроенно, хмуро поджимает губы, выставляя напоказ ямочки на щеках, и Чанбин с трудом не залипает на полчаса снова. Скользнув пальцами по ошейнику — нежно погладив его так, что все сомнения Чанбина, появившиеся у него после слов Минхо, пропадают словно сами собой, — Хёнджин легко улыбается и легко, без капли сомнений, обнимает Минхо в районе груди, прижимается к его спине всем телом. — Минхо-хён, — укоризненно тянет он. — Ты несправедлив к хозяину. Именно это мы как раз обсудили заранее. От этого мимоходом, словно самой естественной вещи в мире, сказанного «хозяину» Чанбина снова переебывает так, что хочется сгрести Хёнджина в охапку, разложить его на этой кровати и выбить из него весь рассудок своим членом. — Что именно? — Минхо яростно разворачивается в кольце его рук, но почему-то не отстраняется. — Что ты на улице не успел заняться проституцией — так хочешь наверстать здесь? — Минхо, перебор, — резко предупреждает Чанбин, видя, как искажается лицо Хёнджина. Понятно, что тот не хотел обидеть, что был жесток из самых лучших побуждений — Минхо вообще склонен к бессмысленному хамству, предвосхищая агрессию в свою сторону ее намеренным вызыванием; но есть, в конце концов, определенные рамки! — Джинни, солнце моё, повтори Минхо-хёну всё то, что сказал мне недавно. Хёнджин опять алеет скулами и упрямо не смотрит на против своей воли заинтересованного намёком Чанбина Минхо. — Я бы посмотрел на вас двоих вместе, — тихо, еле разборчиво, бормочет он. — Ты мне нравишься. И хозяин разрешил мне попробовать кое-что, если я буду вести себя хорошо. Минхо застывает с приоткрытым ртом, бегает глазами по его лицу, словно что-то ищет в доказательство сказанному или, напротив, своих подозрениям. Но Хёнджин улыбается так, словно действительно счастлив — да он и счастлив, какого хера, — и сжимает руки на талии Минхо, которые тот, опомнившись, немедленно расцепляет, но зависает на полпути, все ещё держа Хёнджина за запястья. — Чанбин-а, — в конце концов жалобно зовёт он. — Я сплю, да? Мне снится кошмар? Глядя на его напряжённую спину, Чанбин не может не вспоминать Хёнджина времён первых дней после улицы. То, как Хёнджин не мог поверить, что он в безопасности, что всё это происходит на самом деле, как он горбился, позволяя себе выдохнуть, когда думал, что его никто не видит, — и автоматически сравнивает с до сих пор слишком прямо держащимся Минхо. Сам по себе Минхо ему не нравится, как нельзя сказать «нравится» про часть себя, это действительно почти инцест, хуже, чем инцест, словно возбуждаться на собственный член — настолько же это странным кажется. Но то, как Минхо до сих пор сжимает запястья Хёнджина… Да, пожалуй, Чанбин мог бы с этим работать. — Тебе настолько противна эта мысль? — спрашивает он напоследок, давая себе ещё один шанс отступить назад, если на лице Минхо появится хотя бы признак отвращения. Но вместо этого Минхо переводит взгляд на Хёнджина, и неизвестно, что именно он там видит, но Хёнджин коротко кивает, и в комнате звучит громкий выдох. Плечи Минхо опускаются, и он разжимает руки. — Нет, — шелестит он. — Не противна. Диспозиция меняется. Чанбин придвигается ближе, обхватывает Минхо за талию и тянет на себя, безмолвно предлагая облокотиться спиной на свою грудь. — Я знаю, что я шутил сегодня, — говорит он. — Но сейчас я серьёзен. Отпусти себя хотя бы ненадолго. — Это странно, — отзывается Минхо и откидывает голову ему на плечо, невидящим глазами уставившись в потолок. — Бин-а, это пиздец как странно. — Как будто самому себе подрочить собрался, ага, — смеётся Чанбин. — Благо мы тут не одни и не всё здесь ради нас. Джинни? Хёнджин под его взглядом выпрямляется, садится ровнее и улыбается. Его глаза горят, и он смотрит на руки Чанбина на талии Минхо так, что ещё чуть-чуть — и начнёт облизываться. — Да, хозяин? — отзывается он, радостный донельзя. — Что мне сделать? По нему чувствуется сходу, как ему нравится это слово, и тут дело даже не в унижении. Разве чувствует себя униженной собака, которая восторженно вьётся у ног вернувшегося домой хозяина? В глазах, жестах, на лице — во всех действиях Хёнджина, в конце концов, нет ни единого признака недовольства или иного неудобства по отношению к текущему развитию ситуации. — Я думаю, Минхо уже устал от этого костюма, — предполагает Чанбин. — Хочешь помочь ему раздеться? — А можно? — Минхо? — Чанбин чуть сжимает руки, привлекая его внимание. — Да, — выдыхает тот и, после паузы, снова: — Да. Растягивая время — разрешения Минхо Хёнджину недостаточно, и он продолжает сидеть на месте, напряжённо-возбуждённый, готовый действовать в любой момент, — Чанбин скользит взглядом по спальне. — Тогда можно. Рубашку, Джинни, — наконец позволяет он. Привстав на колени, Хёнджин несмело, кусая губы, тянется к верхней пуговице и вместо того, чтобы её расстегнуть, проводит для начала ладонями по груди, гладит с интересом и ловит взгляд Чанбина на себе. Ухмыляясь — в глазах смешинки, в штанах стояк, на лице восторг, и блядь, как же он невыносимо прекрасен, — Хёнджин облизывает губы и приоткрывает рот, выставляет напоказ язык так, словно собирается ловить на него сперму. Минхо всё ещё смотрит в потолок, плечо под его затылком жжёт метафизическим огнём из-за оказанного Чанбину доверия, и в груди расцветают невидимые никакому взгляду цветы, рвут шипами Чанбина изнутри, аккуратно, медленно, с каждым движением пальцев Хёнджина на пуговицах. Спустя почти целую минуту полы рубашки безжизненно повисают вдоль тела, и глазам Чанбина открывается бледная грудь Минхо с длинным шрамом от сделанной ещё в подростковом возрасте операции по удалению грыжи. Когда-то Минхо его стеснялся, но сейчас то ли уже всё, то ли настолько устал и ему не хватает сил заёбываться ещё и по этому поводу. Теперь Хёнджин с интересом рассматривает грудь Минхо, и Чанбин, не в силах удержаться, рассматривает тоже, потому что вроде и видел раньше, но не с такого ракурса и не с такими мыслями и намерениями. Так-то Минхо красивый, если задуматься. Худой в целом, но за собой следит, ездит с Чанбином в спортзал — тоже, правда, нечасто, но реже Чанбина и программа у него другая, — и технически, если бы они впервые в жизни встретились бы где-нибудь в баре, то Чанбин бы без вариантов подошёл. Мялся бы наверное, первое время, потому что это Минхо и Минхо странный, но попытался бы найти общий язык. Это сейчас он знает Минхо как самого себя — лучше, чем самого себя, — и точно знает, как себя с ним можно вести, а как лучше не надо… Кстати о «вести себя можно». Пока Хёнджин все ещё залипает на ровные линии пресса Минхо, водит по нему ладонями, Чанбин устаёт выступать здесь в роли мебели и решает, что настала пора принять более деятельное участие в происходящем. Чуть передвинув руку для лучшей хватки, ладонью другой руки скользит по животу Минхо, цепляет пальцами редкие волоски под пупком, ведёт выше и сильным нажатием проглаживает-давит шрам. Минхо дёргается в его руках, вздрагивает, выгибается, и Чанбин поздравляет себя с успешным первым шагом. Ещё по старым разговорам он помнит, что Минхо не фанат всяких нежностей типа поглаживаний кончиками пальцев — он их просто почти не чувствует, и когда-то, какой-то их одинокой общей ночью, Минхо долго плевался по этому поводу лениво слушавшему его Чанбину. А шрамы обычно ещё менее чувствительны, поэтому Чанбин не стесняется вовсе. Это также и первый успех, первый раз, когда он прикасается к своему лучшему другу так, и это всё ещё странно донельзя. Странно и в то же время почему-то, под очень пристальным взглядом Хёнджина, ужасно горячо. Словно тот в своей голове прямо сейчас заводит второй блокнот, в который записывает и то, что делает Чанбин, и то, как реагирует на это Минхо. От шрама Чанбин переходит к соску, и первое, самое лёгкое прикосновение Минхо словно бы не замечает вообще. Возможно, это не его эрогенная зона — есть всё-таки вещи, которые нельзя узнать по рассказам, их нужно изучать самому. Чанбин сжимает пальцы, перекатывает меж ними горошину соска, и вот это уже куда действеннее. Минхо вздыхает с открытым ртом — это ещё не стон, но сильно ближе к тому. — Джинни, хочешь попробовать? — Чанбин обрисовывает сосок подушечками пальцев, скорее демонстрируя цель, чем пытаясь что-то сделать конкретное; кивнув, Хёнджин наклоняется и прижимается губами, втягивает щеки и явно работает языком, вызывая тем самым недвусмысленную реакцию. Бедра Минхо вздрагивают, и Чанбин прижимается чуть ближе, держит чуть сильнее, ощущая, как начинает чуть ли не рефлекторно возбуждаться при виде занятого делом Хёнджина. Происходит какой-то ебаный трэш, но он почему-то совсем не против, сам не понимая при этом, почему — хотя тогда ещё, при первом знакомстве Минхо и Хёнджина, сам же кривился, стоило только представить. Но Хёнджин с лёгкостью ловит его на удочку из смеси заботы, покровительства и удовольствия сразу, и теперь Чанбин буквально членом чует, что в будущем всё, как прежде, уже не будет. Чем руководствуется Минхо — он понятия не имеет. Был бы тот пьян — ещё куда ни шло, Чанбин бы понял, но Минхо трезв и вообще почти не пьянеет по жизни. Учитывая, как он продолжает облокачиваться, почти лежать на груди Чанбина всем весом, запрокидывая голову ему на плечо и уже дыша куда менее спокойно, и держится он вертикально только за счёт помощи самого Чанбина, видимо, Минхо тоже отпускает какие-то внутренние тормоза. И, кажется, Минхо нравится Хёнджин, не только то, что тот делает, но и тот сам — наверное. Или, возможно, с закрытыми глазами Минхо всё ещё представляет рядом с собой Ликса. И если это так, то это плохо, это очень плохо. Почему-то о Минхо сейчас хочется заботиться не меньше, чем о Хёнджине. Вместе с Хёнджином, причём во всех смыслах, которые можно вложить в это короткое «вместе», и, наверное, несмотря на ошейник, несмотря на разговор чуть ранее, Чанбин совсем подкаблучник, поскольку если что-то приносит удовольствие Хёнджину, то это что-то достойно рассмотрения в качестве варианта для него самого. А уж вкупе с тем, что Минхо сам по себе важен ему последние дохуя лет — до появления Хёнджина тот был буквально самым близким ему человеком, даже если со стороны казалось иначе, — Чанбин думает, что сегодня он незаметно для себя переживает нечто такое, что сравнимо лишь, наверное, с его же собственным подростковым открытием, что парень из класса младше возбуждает его куда сильнее, чем девчонки из старших классов. И почему-то — нет ни малейших сомнений, почему, — любить Хёнджина хочется ещё больше. Хочется попробовать его на вкус сейчас, таким, какой он есть, после Минхо, возбуждённого и довольного, несмотря на полный переживаний день. — Джинни, — зовёт он, — иди сюда. С громким причмокиванием выпуская сильно потемневший сосок, Хёнджин выпрямляется и с улыбкой смотрит в глаза Чанбину, вновь облизывается напоказ. И придвигается ближе на коленях, всем телом прижимается к Минхо, тянется к губам Чанбина, даёт сцеловать с себя новый вкус, стонет ему в рот. В голову Чанбину лезут настойчивые образы о том, что чувствует сейчас Минхо, зажатый меж их телами, когда у обоих стоит, и что чувствует сейчас Хёнджин. Но в этот момент Хёнджин кусает его за губу и тянет, и все мысли вылетают из головы. — Люблю тебя, — бездумно бормочет Чанбин, стоит тому чуть отодвинуться, чтобы глотнуть воздуха, и именно это, кажется, выдирает Минхо из его заторможенного состояния. — Хватит, — просит он, выпрямляется, отталкивая Хёнджина, пытается снять с себя руки Чанбина и почти кричит: — Хватит!