Доккеби тоже нужен лес

Минхо отказывается от ужина, отказывается от объятий Хёнджина, игнорирует его жалобно надутые губы и выражение лица срущей мышки, просто доползает до комнаты, которая в этом доме считается принадлежащей ему, по пути тыря любимый хёнджинов плед, и, даже не удосужившись закрыть за собой дверь, укладывается лицом к стене. За детьми приходится ухаживать Чанбину. Он ставит лоток в углу коридора, насыпает корм и наливает воду в миски, а Хёнджин выпускает котов из переносок и снимает с них шлейки. Неожиданно, но один из них замирает у его ног, бьётся с размаху лобастой башкой, намекая на поглаживания; Чанбин смотрит — и это вообще-то своевольный, вечно недовольный людьми Суни, который сейчас выглядит так, будто прожить не может без почёсывания его суровых кошачьих щёчек именно от рук Хёнджина. Это мило; Суни, правда, надоедает уже через пару минут, и он отходит в сторону, заваливается и, задирая заднюю лапу к небу, начинает бесцеремонно намывать жопу. В общем, у кота все в порядке, кота — как и Дори с Дуни — все устраивает, так что Чанбин расслабляется. Он кивает Хёнджину и идёт переодеваться в гардеробную; закрыв за ними обоими дверь изнутри, Хёнджин на миг прижимается к нему всем телом, целует в губы и тут же, отстраняясь, принимается расстёгивать на Чанбине пиджак. — Ты должен сейчас пойти к Минхо-хёну, — тихо говорит он, уставившись на пуговицы. — Почему? — Чанбин стаскивает пиджак, на этот раз выгребает всё из карманов — теперь он научен, спасибо, достаточно — и высыпает эту мелочевку на обувную стойку. Технически он и так собирается пойти к Минхо, но ему интересно, как это аргументирует Хёнджин. Тот переходит к пуговицам рубашки. — Он твой лучший друг, и ему сейчас плохо. Очень плохо. Ты ему нужен. — Хёнджин медлит, бросает на второй пуговице, тянет его руку к себе и медленно вытаскивает запонки из манжеты. — Ты видел, как он меня обнимал в машине? — Да, спасибо, солнце, — отзывается Чанбин, вспоминает то, что резануло во время обратной дороги в мыслях, и воспроизводит: — Я думал, ты будешь злиться. — На что? — удивляется Хёнджин так, что даже поднимает голову. — Что ты беспокоишься о Минхо-хёне? На самого Минхо-хёна? Почему я должен? Он… да и ты, вы оба не виноваты в том, что ему плохо. Он заслуживает заботы. И я знаю, что он тебе очень дорог, так почему я должен злиться? — Ревновать, — поправляется Чанбин, и теперь настаёт его очередь отводить взгляд. — Если я сейчас уйду к нему, мне кажется, это будет первый раз, когда я поставлю кого-то выше тебя. Главнее тебя. Пусть и совсем ненадолго. Джинни, солнце моё, я очень боюсь, что что-то будет не так, поэтому говори мне сразу, ладно? Оттягивая ответ, Хёнджин вытаскивает и откладывает вторую запонку. Принимается расстёгивать оставшиеся пуговицы и в конце концов ныряет приятно прохладными ладонями под мятую ткань, обхватывает талию так, будто хочет сомкнуть вокруг неё пальцы (бесполезно, там мышц столько, что Чанбин в результате шире самого Хёнджина раза в два). — Я не ревную, — наконец прерывает тишину и на грани слышимости бормочет Хёнджин. — На самом деле я бы даже посмотрел на вас двоих вместе. Чанбин молчит, потому что сначала думает, что он ослышался. Хёнджин водит ладонями ему вдоль ребер — не щекотно, а ласково гладит, — упрямо смотрит куда-то в пупок и даже не краснеет, а белеет. И не говорит ничего снова, в результате чего Чанбин начинает подозревать, что услышал всё правильно. — Что?.. — переспрашивает он. — Почему ты говоришь «если я уйду к нему»? — спрашивает Хёнджин, меняя тему так резко, что Чанбин не сразу понимает вообще, про что тот. — Ты думаешь, я смогу целый вечер сидеть где-то в квартире, думая о том, как вам обоим плохо где-то рядом, ничего не делая? Тебе же тоже плохо, милый, я же вижу. Это неожиданно вырывающееся у него «милый», абсолютно нехарактерное для Хёнджина, который вообще-то, если что, совершенно не склонен к таким вот ласкательным прозвищам, гордо используя в этом качестве имя Чанбина безо всяких уважительных обращений и суффиксов, очень, на самом деле, выдает его волнение. — Ты хочешь пойти со мной? — вскидывает брови Чанбин. — Я пойду с тобой, — уверенно поправляет его тот. — И тебя не смущает, что это Минхо? Он столько раз оскорблял тебя, отталкивал, буквально противился твоему присутствию рядом со мной. — Веришь, нет, — дёргает уголком губ Хёнджин, — если бы он сегодня меня тоже оттолкнул, я бы об этом вообще не заговорил. Но мы с ним очень хорошо поговорили днём, потом позже, когда он меня инструктировал, а потом лез к моим губам с ватными дисками, и это, знаешь, было так стыдно, как будто первый поцелуй в школе… — Да он тебе нравится, — изумляется Чанбин, когда до него наконец доходит, почему Хёнджин ведёт себя так странно. — Серьезно? — А потом он обнял меня в машине, — не слушает его Хёнджин, — и ему сейчас так страшно, милый, его буквально трясло там, понимаешь? И сейчас, наверное, трясет. Его пальцы впиваются Чанбину в бока, ногти вдавливаются в кожу над тазовыми косточками, и Чанбин, поймав его за запястья, прижимает к себе ближе. — Дыши, Джинни, не накручивай себя тоже, ты нам нужен в здравом уме, как самый спокойный здесь, — уговаривает он. — Поясни мне только одно: ты так меня отвлекаешь, или у тебя и правда есть такие эротические фантазии? Хёнджин вцепляется в него обеими руками и, пожалуй, чуть-чуть, еле заметно дрожит, очень напоминая Чанбину себя же самого времен первых дней. Вспоминал сегодня про паническую атаку? На, держи, всё как и заказывал. — Дыши, солнце, — снова просит он куда ласковее, уже прекрасно понимая, чем спровоцирована эта безумная реакция. — Я с тобой, я никуда не денусь, что бы ты ни сказал сейчас. Слышишь? Давай, на счёт до трёх, вдох… Когда Хёнджин раздышивается, его глаза блестят от влаги и он с трудом удерживается от слёз. Давно такого не было — пару недель, может, а по их меркам это дохрена, значит, тот действительно переживает донельзя. Один неловкий взгляд друг другу в глаза — и слезы всё-таки проливаются. Ну ничего, он уже знает Хёнджина и другого от него и не ждёт. Вытирая его мокрые щеки своими неловкими пальцами, Чанбин смотрит на него вплотную, с трудом удерживаясь от поцелуя — но им слишком нужно поговорить прямо сейчас, чтобы снова сводить ситуацию к сексу. — Я люблю тебя, — напоминает он, и Хёнджин коротко, резко вздыхает со всхлипом и всё-таки тянется к его губам. Оставляя на них короткий, неглубокий и — Чанбин надеется — успокаивающий поцелуй, он на миг обнимает Хёнджина сильнее и просит: — Ответь мне. Пожалуйста. — Мне нравится Минхо, — выплёскивает из себя больное и наболевшее Хёнджин, и, судя по всему, действительно наболевшее, потому что его немедленно несёт: — Очень нравится. Но я даже не подойду к нему больше и не заговорю никогда, если ты этого захочешь, если ты будешь ревновать, ты главный в моей жизни, я твой, и ты можешь приказать мне что угодно, пожалуйста, хозяин… С запозданием Чанбин зажимает ему рот ладонью и тут же отпускает, потому тот уже замолкает, договорив, последнее, самое главное слово, уже сказано. Глаза Хёнджина — шальные и сумасшедшие, его тело все ещё прошивает дрожью, и Чанбин, жмурясь, прислоняется к его лбу своим, потому что новостей для него на сегодня слишком много, настолько, что кружится голова. Всё, что говорил ему Хёнджин ранее и всё, что он делал, немедленно начинает восприниматься иначе. «Ты лучше знаешь, что для меня хорошо», — словно наяву, звучит в его ушах голос Хёнджина. «Накажи меня. Назови своим». «Я и так твой, зачем за меня платить?», — его же протяжные интонации. Хёнджин, сидящий у его ног в прихожей, после возвращения от его родителей. Хёнджин, с нечитаемым выражением лица рассматривающий подарок Феликса. Хёнджин, который стонет только громче, когда у Чанбина сносит крышу и он перестает себя контролировать. Рука Чанбина, сжимающаяся на шее Хёнджина. — Блядь, — бормочет он себе под нос. Хёнджин слабо пытается отстраниться, но Чанбин не даёт — как он может его выпустить? Разве это вообще возможно? В свете текущего разговора старая шутка про наручники перестаёт казаться такой уж шуткой. Вместо этого он только сильнее обнимает Хёнджина, чувствует, как царапает голый пресс до сих пор не снятая с него рубашка, как тяжело и беспокойно тот дышит, и понимает, что теперь уже окончательно — всё. Ему никогда не избавиться от Хёнджина, а Хёнджину никогда не избавиться от него. Он понятия не имеет, что чувствует из-за этого признания, но это совершенно точно не отвращение — ни к первой его части, ни ко второй, а, значит, с этим ещё можно работать. С этим можно жить, ничего непоправимого между ними не произошло — остаётся только донести это до Хёнджина. Чанбин чуть ослабляет хватку — самую малость, чтобы хватило расстояния посмотреть тому в глаза. Рвано дыша, Хёнджин выглядит так, словно игрок, пошедший ва-банк и поставивший на кон впридачу собственную жизнь — и как одновременно он мог быть таким равнодушным перед Хвитеком? Эта дихотомия делает Хёнджина ещё более невероятным, хотя каждый раз Чанбин думает, что некуда — и каждый раз оказывается, что нет предела совершенству. Рука его, словно сама собой, ложится на шею Хёнджину, пальцы находят сонную артерию, и тот замирает, словно превращаясь в соляной столп. Чанбин наклоняется к его уху. — Ты мой, — рычит он, и чувствует, как давление на ту руку, что всё ещё держит Хёнджина за талию, усиливается: подкашивающихся ноги не оставляют других вариантов. — Ты мой, и если ты будешь себя хорошо вести, я дам Минхо с тобой немного поиграться сегодня. Да, он понятия не имеет, в какой части его ебанутого мозга берутся такие грязные вещи, однако придушенный писк, который издает Хёнджин, слишком довольный, слишком хорошо показывает, как тот воспринимает услышанное. И это ещё не предел. — Ошейник? — тихо, медленно спрашивает Чанбин, и, в противоположность его сомнениям, Хёнджин быстро и торопливо кивает, тыкаясь острым подбородком ему в запястье. Как удачно, что все неразобранные подарки так и лежат в гардеробной. Гардеробная — это вообще их личный склад хаоса. Хёнджин что-то купил и нет времени разобрать? В гардеробную. Что-то некуда девать дома? Туда же. Единственное, с чем в гардеробную запрещен вход — еда, потому что в этом ебучем пятом измерении она потеряется, сгниет, и бактерии на ней незаметно построят колонию и захватят весь мир. Поэтому неудивительно, что тогда, после норебана, Чанбин свалил все коробки именно здесь. Всего на несколько секунд он отпускает Хёнджина, присаживается у стопки и тянется к средней коробке. Аккуратно достает и раскрывает. Да. Это он. Чанбин аккуратно вытаскивает его. Не цепь, тут его память подвела, стропа. Но ошейник хороший, тяжёлый, солидно выглядящий, а адресник лениво звякает, когда Чанбин вертит его в руках. Ощущается надёжно. Быстрое движение сбоку приводит его в себя — и это Хёнджин, который опускается на колени, складывает руки на бедра — послушный, а в глазах неверие, словно Чанбин в любой момент может развернуться и сказать, что пошутил, и сбежать прочь. Хер там. Пусть даже не надеется. Встав, Чанбин почти мгновенно оказывается рядом с ним и цепляет подбородок. — Посмотри на меня. Ты согласен? — спрашивает он. Несмотря на внешнюю самоуверенность, ему тяжело дышать — так, словно на лице один из тех некачественных респираторов, которые должны пропускать воздух, но, кажется, этого не делают. Это так ощущается страх, да? — Да, — шевелит губами Хёнджин; он словно пьян, его явно ведёт. Чанбин точно не задавал последний вопрос вслух, следовательно, это согласие на предпоследний. Когда он оборачивает ошейник вокруг шеи Хёнджина, а тот покорно наклоняет голову, его буквально переламывает на кусочки внутри. Это такой пиздец, такая власть, которую Хёнджин добровольно отдает ему в руки — даже не говоря о том напрямую — считай, с первого дня, с того момента, как Чанбин позволяет ему остаться, ещё не подозревая, к чему это приведет; ошейник сейчас скорее символ, словно регистрация брака после долгих лет совместной жизни и кучи общих детей. Это вряд ли значит, что теперь Чанбину придется управлять его жизнью от и до, включая разрешение на походы в туалет — он задумывается: а разве может стать его слово для Хёнджина ещё весомее? Кажется, это невозможно. Хёнджин горячит и будоражит кровь, и в данную секунду это не имеет ничего общего с сексуальным возбуждением. Он так покорен — скорее, впрочем, с перепугу — что вместо подчинения вдруг хочется его обнять, завернуть в одеяло и исполнять его любой каприз в кратчайшие сроки. Наверное, всё это написано у него на лице. Выпрямляясь, Хёнджин краснеет и смущенно ему улыбается — и какой же он красивый в этот момент! Прямые брови вразлет, раскосые, прищуренные глаза, острые скулы и подбородок, мягкие, нежные, розовые, пухлые губы, родинки, от которых невозможно оторвать взгляд; Чанбин от всей души благодарен сам себе за свой топографический кретинизм. Чанбин застёгивает ошейник. — Я тебя люблю, — говорит он. — У меня просто нет других слов, слов сильнее. Если бы это имело смысл, если бы ты этого хотел, я бы без раздумий поменялся с тобой ролями. Хоть кажется, что сильнее некуда, но Хёнджин всё равно сияет. Подобрав стропу-повод, он на вытянутых руках предлагает ее Чанбину и тихо напоминает: — Минхо. — Минхо, — соглашается Чанбин и забирает предложенное, взвешивает стропу в ладони, и та словно окончательно пригвождает его к реальности своей тяжестью. — Попробуем напомнить ему, что он не остался один?