Кто сказал "мяу"

В бездействии давно не было ленной легкости, как в детстве, когда за глупостями время проходит незаметно и день заканчивается непозволительно быстро. Все, что оставалось ему — ожидание неизвестности, от чего невозможно было отвлечься. Если еще вчера Дилюк мог сказать чем он будет занят вечером, то сейчас, при всей своей беспомощности, поворот событий становился непредсказуем. Он чувствовал себя ребенком, который в нетерпении ожидает чего-то особенного, и что никак не наступает. Только едва ли его возбуждение от этого казалось радостнее. Его жизнь приняла странный оборот, из которого он не понимал — что же именно ему нужно вынести. Возможность наблюдать Кэйю так близко и не быть при этом собой, не изменить ровным счетом ничего — к примеру, уйти и посильнее хлопнуть за собой дверью, — казалась издевкой. Альберих разговаривал с ним в коротких перерывах между работой, это до жути напоминало то, как он пытался смешить самого Дилюка, незлобно поддевая и выстраивая целые логические цепочки, приводящие к определенной шутке. Не было смысла в том, чтобы разговаривать с животным, но Кэйа это делал, комментируя отчеты рыцарей и посмеиваясь над особо забавными прошениями от горожан и городского совета. Дилюк был практически в ужасе от мысли, как на самом деле мог отвечать заявителям капитан, имея в арсенале подвешенный и острый язык, но понадеялся, что тот все же догадывается соблюдать регламент. Единственное, что радовало самого винодела, что его незваный спаситель не допускал серьезной мысли, что перед ним сидит не настоящий кот. Расхаживая по небольшому мансардному помещению, из которого вела всего пара дверей — в крохотную спальню и узкую ванную, он с трудом шевелил раненой ногой и все же не упустил случая как-то дотронуться до роскошной кошачьей шубы. — У тебя есть имя? — Дилюк зашипел в заинтересованно улыбающееся лицо, стоило мужчине тронуть его, аккуратно коснувшись холки. — Это значит нет? Ты злюка. Будешь Мастером Злюкой? Рагнвиндеру хотелось удариться головой обо что-то, лишь бы о его существовании забыли, но опасения подтвердились: Альберих едва ли помнил о приемах пищи сам, до вечера просидев за кипами документов, но два раза обновил миску с водой на табурете. Не к месту Дилюку пришло воспоминание, что маленький Кэйа всегда хотел себе кошку, восторженно тиская городских, которые попадались на его пути. Как-то раз, невесть откуда, он даже уволок маленького рыжего котенка, стоя с ним в обнимку перед Крепусом и не решаясь попросить. Но у отца было железное правило: обо всех вещах нужно говорить вслух, убедительно аргументируя. Сам наследник привык пикироваться с малых лет, доказывая свои слова, но единственным, чем тогда мог подкрепить свое желание оставить питомца Кэйа, был просящий печальный взгляд. Не дождавшись ничего, кроме этого, отец велел отнести котенка обратно, чему мальчик повиновался. Но ни он, ни Дилюк тогда не поняли, что его названый брат попросту боялся вставить слово поперек. От мечты оставить животное он отказаться мог, но остаться самому было куда важнее. Впрочем, при случае это не помешало ему улизнуть в Сумеру, невесть о чем думая в тот момент, и будучи с фанфарами возвращенным обратно взволнованным отцом за ухо. От картины глотающего слезы Кэйи, что с несчастным видом покорно уносил котенка, у всего штата прислуги в городском поместье возникло острое чувство жалости. Вид печально болтающегося упитанного тельца в маленьких руках нашел сиротливым каждый. Повар еще неделю готовил любимые мальчиком десерты, сухощавый камердинер, который больше всех был холоден к найденышу, деликатно отвел не один вечер объяснению как должен выглядеть костюм благородного мужа и в чем значение каждой из его деталей. Это был почтеннейший человек, посвятивший семье Рагнвиндр и своей профессии многие годы жизни. Аделинда, тогда младшая горничная, даже предлагала завести крысоловок на винокурне, но Крепус был бескомпромиссен: его правила не оспаривал никто. И бесцельно баловать детей быстро запретил, тем более, увидев, в какой восторг привело Кэйю всеобщее потакание. Смотря сейчас на Кэйю, который украдкой любовно поглаживал вздыбленную шерсть, Дилюк со вздохом признал, что от того ребенка, мотающего сопли на кулак, осталось мало, но… Мысль он не продолжил, как и другую, неприятно отдающую в груди, стоило увидеть вблизи глубокий шрам, пересекающий бровь и веко. Так они и смотрели друг на друга: человек и ненастоящий кот, что ни за что бы в жизни не захотел оказаться так близко к Альбериху, будучи в своей шкуре. Удивительно, что глаз остался, но думать об этом, как о чем-то положительном, Дилюк не смел. Он видел, как Кэйа слеповато щурится на него, не раз потирая, словно от болезненного напряжения, когда работает. Вероятно, травма все же задела нерв. Оставалось гадать: настолько ли сильно, чтобы постепенно лишать зрения. Он устал считать количество поводов, заставляющих его ненавидеть ту ночь, но собственная несдержанность стояла там так же высоко, как смерть отца и предательство важного человека. Чтобы отвлечься и перестать попадать под этот пристальный взгляд, Дилюк неловко соскочил с дивана, недовольно стегнув хвостом по руке. В самом деле: откуда такая тяга к тактильности? Он не планировал быть игрушкой вне зависимости от любви Альбериха к кошкам и обстоятельств. Гораздо интереснее было разведать место, где он оказался. В этой линии домов сразу за городской стеной, справа от главных ворот и слева от таверны, бывать не приходилось. Это были самые небольшие по площади и цене аренды жилища, далее начинался более зажиточный квартал, полностью отделанный камнем и имеющий ступенчатые уровни по направлению к собору и центральной площади. Нижние и особенно правая сторона первого отдавались под съём, здесь чаще жили разнорабочие или те, у кого был очень ограниченный бюджет. Несмотря на то, что Мондштадт называли городом свободы, деньги здесь имели не меньшее значение, чем в столице контрактов и камня. А учитывая историческую застройку и ограниченную площадь города, количество отдаваемой моры за покупку и аренду дома только повышалось. Продав поместье с садом — диковинкой среди обычных построек, Дилюк вздохнул свободнее, перебравшись на винокурню. Взлелеянных садовником сессилий было жаль, но возможность находиться среди зеленых просторов, не стесненным каменными стенами и многочисленной прислугой, стала дороже. Он подписал последние бумаги на продажу как раз перед своим отбытием из Мондштадта на долгих три года, и после почти не заходил туда вновь. Старое поместье, пропахшее вином и дорогим деревом, ныло и скрипело в эту дождливую темную ночь. Сквозняки ворвались на лестничные пролеты и выли в трубах, глухо взывая к чему-то. Дилюк пустым взглядом уставился в пространство меж давно погасших фонарей вне дома, которые уже пятые сутки не могли разгореться под лютым ливнем. Город Архонта Ветров пригнуло бы к земле, не будь он камнем, но непогода бушевала лишь в зеленых окрестностях, на улицы же Монда обрушившись чистой стеной дождя, сметая застарелую пыль и семена одуванчиков в трещинах мостовой. Капли змеились по стеклу и каким-то образом сквозь них Рагнвиндр умудрялся видеть далекое и обрывистое мигание травы-светяшки у далекого леса за рвом. Или ему казалось, что оно там есть. Отстраненно до звона в голове он следил за надсадным танцем растения с ветром, пока на себе не начал ощущать порывы стихий. Виски сдавило. Угольки в камине потухли сутки назад, больше не разгоравшись. Во всем особняке косые огоньки свечей лизали фитили, так и не приподнимаясь в ровное пламя. Глаз Бога лежал на столе в Ордо Фавониус, но дом, за многие годы впитавший элементальную магию владельца, все еще надсадно пыхтел, как костер, угодивший в бурю. Его отец не любил электричество, проведя его лишь в подвалы винокурни с бесценными бочками, где он опасался даже искры. В поместье же тепло мерцали огоньки на канделябрах и раскидистых люстр, пахло обволакивающим воском и лаком паркета. Дилюк едва взглянул на резной потолок кабинета, точно вспоминая, как в детстве Кэйа воображал, что узоры на нем складываются в истории, рассматривая их и гобелены до бесконечности. Дилюк с легкостью подхватывал, но ему почти не было это интересно. Часы внизу пробили полночь, звон растекся по всему черному пространству дома. Последняя чадящая лампа вспыхнула и погасла на столе, на котором покоились аккуратные стопки документов и фамильное кольцо с драгоценным кровавым Агнидус. Дилюк прижал тонкие пальцы с выщербленными на них линиями сражений к губам, словно пытаясь согреть их и не распасться окончательно. Темные тени бродили по стенам и вой стихии стал попросту невыносимым, раззадоривая огненную птицу внутри юного наследника. Она билась в истерике, верно пытаясь достучаться до разума, но в ту ночь Дилюк сделал выбор, отказавшись от всего прежнего. Без пиро стихии было невыносимо холодно, без всего остального — невыносимо. Тлела лишь лютая ненависть, которую он с удовольствием раздувал. Оглянувшись на подготовленные документы, он подобрал тяжелый плащ, в глубине складок которого глухо звякнул Глаз Порчи. Впервые он с мрачным удовлетворением воспользовался своим положением, решив все дела, включая продажу части поместья, за жалкие пару дней. Управляющий разберется с остальным, все указания даны, а на проводы нет сил. Аделинда наверняка будет снова плакать ночью в закрытых комнатах, куда нет доступа обычным горничным. Когда-то Дилюк не выносил даже идеи о том, чтобы заставить ее печалиться, а сейчас слезы лишь злили. Слабость, которой он недостоин. Пройдя по промозглым коридорам вниз, Дилюк неосознанно обходил все скрипящие доски паркета, изученные за годы, проведенные тут. Особняк притих, как будто вопрошая хозяина, но тот лишь подобрал меч, оставленный у порога, и хладнокровно вышел в ночь. Ветер печально заныл.

***

Об уходе молодого мастера узнают не сразу в Мондштадте. Когда новый капитан кавалерии войдет в таверну, криво улыбаясь и одергивая длинный камзол со знаками отличия, все притихнут и следом ринутся поздравлять. Удивительное дело: не было соответствующего присуждения звания, все прошло без торжеств, за закрытыми дверьми. И шепотки со слухами поползут на улицы города во все стороны на следующий день. — Как же так произошло, мастер Кэйа? — спросит тихо Чарльз под вечер у непривычно подавленного парня. Полуденная смерть матово блестит в бокале, почти как единственный видимый глаз на бледном лице с неестественным румянцем от алкоголя. Бармен никогда не видел, чтобы Кэйа пил такой крепкий напиток, но тот заказывает еще и еще, пока мужчина не перехватывает смуглые ладони и сжимает. Почему-то пахнет кровью. — Мастер? Как вы? — Даже если я буду врать, как они, я все еще буду для Монда, как он. — слова невнятные из-за хрипа, что вырывается из осипшего горла, но Чарльз их слышит. Он с печалью качает головой, глядя как шатко отталкивает его руки и уходит капитан, провожаемый веселыми криками в его честь.

***

Дом Кэйи был смехотворно мал. Занимая самый верхний мансардный этаж, его окна возвышались над городской стеной, опоясывающей Монд, но полноценным жильем его было сложно назвать. Лапа слушалась плохо, сдавленная плотной перевязью, но зато та позволяла медленно ходить, разрешал это и Кэйа, вернувшийся за стол к бумагам и не одернувший его. Еще немного и придется зажечь свечу — он проработал все утро и день, что медленно клонился к закату. С улицы доносился гомон и шум кузницы, но обратная сторона дома, которая не располагалась на оживленной части переулка, создавала некое уединение. Крохотная ванная его не впечатлила. С немым презрением посмотрев на лоток, он переключил внимание на ванну, в которой с трудом можно было вытянуть ноги. Отсутствие окна делало помещение каморкой со светлыми стенами, не расширяло пространство и подвешенное зеркало, на узкой полке которого стояла небольшая керосиновая лампа. Рядом с ванной в плетеной корзине, судя по тянущемуся аромату, находились туалетные принадлежности. С любопытством обнюхав, Дилюк отдал дань восхищения обостренным кошачьим чувствам и, совсем немного, вкусу Кэйи. Чуткий нос не улавливал ничего неприятного, если не считать самого капитана, но в этом не было вины запаха. На корзине же лежали полотенца и свернутый халат, от которого чуть тянуло кровью, но незначительно. Гораздо сильнее был аромат белого мускуса, который больше всего подходил под описание того, чем пах Кэйа. Чистый бархатистый запах чем-то напоминал обычное мыло, но в нем не было ничего парфюмированного. На нем задерживалось дыхание, но он просто таинственно витал в воздухе и исчезал вслед за владельцем. Такой же неуловимый. Или концентрировался у обнаженной шеи, куда Дилюк имел наглость с таким упоением уткнуться. Озлобившись на самого себя, кот побыстрее покинул помещение. Кухни не было видно. Видимо, та располагалась ниже и была общей. Коротко взглянув на погруженного в работу капитана, он юркнул в спальню. Та оказалась немногим больше ванной, да и почти все место занимала кровать, застеленная мягким черным бельем. Чтобы не была видна кровь — понял Дилюк. Он сам давно приказал сменить белые простыни на что-то темнее, жалея руки горничных, которым приходилось отстирывать коричневые разводы. Иногда во сне он расцарапывал себе шрамы на руках, сильно вжимая ногти в кожу, и даже забинтованные ладони не спасали белые одеяла. От подушки больше всего тянуло запахом его тела, не скрывая злорадства, Дилюк равнодушно уселся хвостом на нее, утонув в нежном пухе набивки, и продолжил осмотр. Аделинда не раз возмущалась, перетряхивая одеяла, чтобы добраться до всех тех вещей, которые Кэйа неизменно стаскивал на кровать. Педантичный в остальном (Дилюк совсем не удивился, увидев не так давно, какое количество списков способен составлять этот человек), свою постель умудрялся превращать в гнездо. Если бы не привитые манеры, он и столовую бы перенес на матрас. Книги, бумаги, перья и карандаши, самые неожиданные вещи вроде деревянной дудочки, вырезанной из дерева Таннером, множество подушек и перекрученных между собой пледов. Кэйа ни за что не позволял этого касаться и ложиться к нему без разрешения, поэтому другие горничные быстро прекратили уборку его спальни, а Аделинда была не той, кого можно было запугать. Она громко уведомляла о дне смены постельного белья и стирки, поэтому у парня было два варианта: собирать свои вещи самому или терпеть ревизию горничной. На самый краешек постели дозволялось сесть лишь Крепусу и самому Дилюку, в противном случае поднимался недовольный вой. На кровать же Дилюка Кэйа заваливался без лишних церемоний, отодвигая того к краю и окольцовывая ледяными конечностями. На все вопросы — почему же так, он невинно улыбался и делал вид, что не понимает о чем речь. Рагнвиндр иногда будто бы осознавал в чем тут дело, но мысль ускользала, а сам ответ не был настолько важен тогда. Кэйа в первые дни своего пребывания в новом доме напоминал дикого зверька, но после это впечатление ушло, оставив вполне однозначную мысль: его поведение действительно было подчас хищным. Люди лишены инстинктов, но некоторые рефлексы Дилюк считывал как нечто необычное. У Альбериха было сильное чувство к месту, обозначающему дом, он не терпел лишних запахов, людей и всего, что ему было подконтрольно на своей территории. Не позволял дотрагиваться до себя никому, кроме выбранных людей, вызывав подозрения у взрослых первое время, что это результат травмирующего обращения в прошлом. Но на прямой вопрос Кэйа покачал головой, сказав одно: "чужие мне неприятны". Он не вел себя как нелепое животное, и был далек от мальчика, которого воспитали волки, но нечто первобытное и оттого чистое порой отражалось в этом взгляде. Допуск к чему-то сокровенному, включая мысли, тайны, собственную кровать и тело. Стертые границы доминации и дозволения для определенного человека. Гораздо позже Дилюк стал ловить себя на подражании, привыкнув к чтению сигналов тела и поведения Альбериха. Особая система этих сигналов стала так близка, что впредь ассоциировалась с чем-то родным. И завлекающим. Где-то в дальних уголках памяти остались моменты азартного восторга от чувства, что Кэйа позволяет ему многое, как никому и никогда. Побуждая его двигаться дальше, ближе к себе. Опасаясь выразить это словами, поощряя невербально всей своей сущностью. Невинность и открытость этих моментов пересекалась с их чувственной интимностью, что навсегда заклеймило восприятие юного наследника. Мужчина сам не заметил, как в один миг перенес неслучившиеся тайные ожидания на тех, кто даже близко не вызывал подобного. Но жажда вновь прочувствовать эти осязаемые всем существом доверие и покорность на короткий миг, приводила к коротким ощущениям власти и трепета пред ним со случайными любовниками. Это никогда не было тем же самым. Когда он в домашней ласке целомудренно касался верхнего позвонка на сильной шее губами, а ему разрешали, зная этот жест вплоть до малейшего ощущения, а его самого — до последней черты, не было тем же самым, как во время липкого ощущения между двумя чужими телами вгрызаться сзади в загривок, проникая всего лишь в тело, не ему под кожу, не в его душу. Битвы, жажда мщения и редкий секс — вот что двигало его пародию на рефлексию в те три года странствий, но по итогу исчерпывало больше, чем помогало. Для себя он превратился в выжженную пустошь, а Кэйа на ней стоял выгоревшей, но все еще нерушимой часовней, как присутствие хотя бы чего-то священного, что осталось в нем. Во что превратилось это напоминание спустя годы, показалось ему насмешкой над чистотой своей памяти и помыслов. Работая в своей таверне, он целенаправленно занял время под эти смены ради слухов и новостей, что неизменно стекались в подобные места. К сожалению, оно всегда шло об руку с чередой нелепицы и грязи, что неизменно плодил человеческий язык. В нечастые моменты отсутствия капитана кавалерии, многие не выпускали его из виду и в мыслях. Количество историй и баек о том, сколько людей мечтало или осуществило свою мечту трахнуть сэра Кэйю Альбериха перевалило за все существующие стандарты. Бред был это или приукрашенная правда, но развратность фантазий была вполне соотносима с нынешним обликом этого рыцаря Ордо Фавониус. Его хотели коснуться, поиметь, поставить на колени, заставить задыхаться и кричать, но никто не хотел любить. Дилюк был в этом солидарен. Он не хотел любить Кэйю. Отдельной кастой подверженных или самоотверженных были те, кто желал, чтобы сам Кэйа проделал над ними все описанное, и во многом это казалось более реальным, если бы Рагнвиндр стремился размышлять над подобными вещами. Альберих не выглядел как тот, кого можно было заставить опуститься перед тобой, один ледяной взгляд успокаивал разыгравшиеся фантазии и распустившийся язык любого. Дилюк был очевидно опасным, ему не нужно было брать в руки клеймор, чтобы подавить собой кого-либо. Кэйа действовал деликатно, даже ласково, но тревожное чувство в его присутствии никогда не покидало, проникая под кожу и вцепляясь колючими кристаллами снега. Пока он предавался думам, солнце окрасило стены золотым багрянцем. Светлая отделка камня отразила лучи, заполнив комнату теплым освещением. Открытая форточка окна впускала детские голоса с площади и чеканный шаг патрулирующих рыцарей. К концу дня погода стала куда приятнее, птицы уже пели свои вечерние песни, облюбовав редкие деревья и крыши домов. Мимо окна пролетела белая голубка, мелькнув крылом. Над кроватью в закатных бликах пестрели карандашными заметками партитуры. Какие-то были почти лишенными правок, на других же пометки наслаивались, скрывая за собой нотный стан. Проследив за подзабытыми нотами, Дилюк попытался проиграть в голове мелодию. Истерзанный лист раскрывал что-то тревожное, больше подходящее для низкого объемного звука. Виолончель? Их учили играть на нескольких инструментах, но Кэйа всегда отдавал предпочтение клавишным, хотя его и настойчиво склоняли к духовым. Труба и флейта были любимыми инструментами их мастера, и он, вдохновленный успехами лучшего ученика, пытался привить ему любовь к ним же. Но Альберих пусть и потакал иной раз учителю, все же остался при своем. Дилюк бегло мог сыграть полонезы на скрипке и наверное не растерялся бы, поставь его среди оркестра, но это не шло ни в какое сравнение с Кэйей. Когда на одном из званых ужинов мальчик услышал рояль, его глаза стали такими же сияющими, как звезды. Возможно тогда Крепус Рагнвиндр не планировал заниматься его обучением с подобным усердием, но глядя на вчерашнего сорванца, что сегодня благоговел перед дамой, искусно исполняющей вальс, принял решение. Смотря на это удивленное в своем восхищении лицо, Дилюк и сам бы не поступил иначе. Может быть, частичная ограниченность зрения развила другие его чувства гораздо сильнее, впрочем, Кэйа обладал прекрасным музыкальным слухом с самого начала. Он угадывал мелодии и песни за пару нот, и именно чувство такта позволяло ему так прекрасно осваивать танцы и фехтование. У него в голове словно был встроенный метроном, отщелкивающий ритм. В звуке кружащихся льдинок его атаки Дилюк позже со смешком признал темп того вальса. — Мастер Злюка? Как насчет ужина? — донесся из-за полуоткрытой двери бодрый голос. От омерзения из-за этой клички Рагнвиндр заворчал, распушив усы. Вот бы расцарапать этому шуту лицо. Осмотрев пустую спальню в последний раз, где не было ничего, кроме знакомого ему гнезда на кровати, партитур и обломков карандашей, кот направился в гостиную. Ужин звучал как неплохой план на остаток этого странного дня.