«Тот, кто избегает любви, скоро будет её добиваться,
Кто презирает подарки, тот их ещё пошлет:
Эта девушка научится любить, хотя и делает это против своей воли».
© Сафо
На вкус Уэнсдей, Энид и Мортиша слишком долго возвращались из своего импровизированного похода за покупками (2 часа 43 минуты, если быть точным), но когда они наконец вернулись, с несколькими пакетами и большой коробкой, которая зловеще гремела, что ещё больше усиливалось широкой, предвкушающей ухмылкой Энид, медиум помрачнела. Уэнсдей подняла бровь. — Что ты наделала? — спросила она, решив, что могла сразу перейти к делу. — Я не знаю, о чем ты говоришь — Энид говорила с таким невинным видом, что Уэнсдей понимала, что это фальшь. — Хотя у меня есть для тебя подарок. Уэнсдей едва удерживалась от того, чтобы не вздохнуть (и, конечно же, не очень ласково). — Подарок? — спросила она, не в силах вложить в слова столько презрения, чтобы это было правдоподобно. Энид жестом показала на большую коробку, и на её лице расцвела взволнованная улыбка. — Ну что? Разве ты не собираешься её открыть? Уэнсдей сделала шаг вперёд, наблюдая за тем, как коробка, кажется, тряслась всё сильнее по мере её приближения, и к тому моменту, когда она остановилась прямо перед ней, та почти перевернулась на бок, раскачиваясь взад-вперёд. Коробка представляла собой простой деревянный ящик высотой почти до пояса, с несколькими прорезями в дереве с каждой стороны и дверцей с крепкой защёлкой, удерживающей её на замке. Не в силах сдержать маленькое колючее семя волнения, которое пустило корни внутри неё, Уэнсдей быстро отстегнула защелку и открыла ящик. В тот же миг из ящика вылетело что-то большое и чёрное и тут же обвивилось вокруг её ног с низким урчащим рычанием. Через несколько мгновений Уэнсдей узнала в этом существе пушистую чёрную кошку с белым пятном на груди, хотя и очень большую — размером почти с лабрадора, — которая тёрлась о её ноги и мурлыкала, а не рычала. — Что? — Уэнсдей застыла на месте, когда кошка начала тереться головой о её ногу и мурлыкать ещё громче. — Ну, поскольку я знаю, что ты любишь кошек, — Уэнсдей бросила на Энид взгляд, от которого та лишь слегка хихикнула, а затем продолжила. — Я подумала, что могу подарить тебе ещё одну. — Ах, как щедро, — сказала Уэнсдей. — Возьми это обратно. — Ах, но это не обычная кошка, моя дорогая, — проговорила Мортиша. — Энид очень тщательно выбирала ту, которая, как она была уверена, тебе понравится. Энид гордо кивнула, и что-то внутри Уэнсдей растаяло. Она внутренне проклинала себя. Чем бы ни оказалось это существо, она уже знала, что теперь не сможет отказаться от его принятия. И вовсе не из-за того, какой счастливой выглядела Энид. — Это Кат Ши, привезённая из Ирландии. Их тянет к мёртвым, они любят раскапывать могилы, чтобы спать на трупах, и даже могут общаться с духами, — улыбка Энид становилась заметно более озорной. — Вот почему я была уверена, что вы двое поладите. — Ты говоришь так, будто это оскорбление, — Уэнсдей говорила, почти удивляясь тому, что ей удавалось сохранять ровный голос, учитывая, как колотилось её сердце о грудную клетку в отчаянной попытке вырваться и оказаться в руках Энид, где ему и место по праву. Энид пожала плечами. — Комплимент это или оскорбление, но я решила, что он тебе понравится. Уэнсдей посмотрела вниз на кота, который стал гораздо интереснее и терпимее, чем был вначале, в её глазах. — Полагаю, он мне не противен, хотя последствия всё равно будут, — в конце концов, она сказала, заставляя Энид рассмеяться. Сердце Уэнсдей гулко стучало от недовольства тем, что она не могла подойти ближе к звуку. — Ну, — произнесла Энид, — ты уже знаешь, что я не позволю тебе уклониться от того, чтобы дать ему имя. — Я прекрасно это знаю. Полагаю, выберу его сейчас, чтобы ты не приставала ко мне с этим вопросом впредь. — Разумное решение, — щебетала Энид, глядя на Уэнсдей с предвкушением, чуть ли не подпрыгивая от этого. — Ну что, есть идеи? Уэнсдей рассматривала кота, его ярко-желтые глаза смотрели на неё в ответ. — Жнец, — она проговорила, бросая на Энид вызывающий взгляд, не решаясь спорить. Но к её удивлению (как это часто бывало только у Энид), блондинка лишь пожала плечами и кивнула. — Да, это подходит, — она улыбнулась, в этом было что-то почти застенчивое, но приятное. — Я рада, что он тебе нравится. — Я его терплю, — произнесла Уэнсдей, хотя она знала, что они обе понимали, что это ложь. Если бы он ей не нравился, она бы не позволяла ему обхватывать себя за ноги и время от времени чуть не выводить её из равновесия так, как он это делал. Даже если бы он ей не нравился, её признание в обратном стоило бы тысячу раз больше, чем то, как Энид её за это умиляла. Но даже эта улыбка не мешала Уэнсдей начать планировать свою месть.***
Пока Уэнсдей отвлеклась на пристальное изучение Жнеца, Энид вручила Вещи и Пагсли телефоны, которые Энид купила для них во время их с Мортишей похода по магазинам. Вещь взял свой и практически бегом вылетел из фойе, поднимаясь по лестнице, предположительно для того, чтобы настроить его и записать на него номера всех желающих в своей комнате (ведь к этому моменту он уже хорошо освоил пользование мобильными телефонами, поскольку пользовался её телефоном все то время, что они были знакомы). На то, чтобы объяснить Пагсли основные правила пользования новым телефоном, уходило значительно больше времени, но после того, как она показала ему, как писать смс, и объяснила, кто такой Юджин и что он интересуется насекомыми, Пагсли уже в мгновение ока с удовольствием переписывался с Оттингером. Счастливая и довольная тем, как хорошо были приняты её подарки, она повернулась к Уэнсдей, которая снова смотрела на неё и, похоже, не замечала мурлыкающего кота, всё ещё обвивающегося вокруг её ног. — Пойдем, Энид, — сказала Уэнсдей, мягко отталкивая Жнеца одной ногой и направляясь к задней части дома. — Пришло время проверить твои способности и способности Жнеца, в поиске призраков по всему дому. Энид застонала и начала жаловаться, но всё же последовала за Уэнсдей из фойе, Жнец тенью следовал за ними.***
Энид удалось пресечь действия Уэнсдей, прежде чем они успели проверить её обострённое обоняние с помощью нескольких удачно подобранных фраз на греческом языке, что снова привело к тому, что в голову Энид бросили несколько острых предметов, и Уэнсдей в конце концов сердито убежала, а Жнец радостно последовал за ней. Энид не могла не чувствовать себя виноватой. Она знала, что Уэнсдей просто пыталась помочь, но Энид не могла не чувствовать себя крайне неловко, когда говорила с другими людьми (особенно с Уэнсдей) о том, как причудливо обострилось её обоняние по сравнению с другими чувствами, которые, кажется, совсем не изменились по сравнению с её способностями до первой трансформации. Что-то в этом почти смущало, и даже в некотором роде — пугало. Она не могла не задаваться вопросом, могло ли превращение во время кровавой луны, что, по идее, невозможно, иметь определённые побочные эффекты, с которыми никто ещё не сталкивался. Она не уверена, что готова к этому, к тому, чтобы узнать, что она такая же ненормальная, какой была до своего первого превращения, но об этом мы поговорим в другой раз. А пока, дав ей время остыть, Энид нужно было найти Уэнсдей и извиниться за своё ненужное использование греческого языка (хотя она всё ещё не уверена, почему именно его использование так сильно беспокоило Уэнсдей). Благодаря нескольким полезным подсказкам от Хауса, Энид в конце концов, нашла Уэнсдей в главной библиотеке. И хотя она знала, что соседка почти наверняка всё ещё злилась, Энид просто нужно было зайти внутрь и посмотреть, что же там такое. Вполне возможно, что она замышляла какую-то схему против неё, но если случилось бы худшее, и Уэнсдей послала бы её прочь со здоровой порцией тревожных подробных угроз в адрес Энид, она всегда могла найти Пагсли, чтобы исследовать с ним территорию, или позвонить кому-нибудь из их друзей, или даже пойти искать Вещь, чтобы устроить импровизированный сеанс маникюра. Решившись, Энид взялась за ручку двери. — Хаус, — произнесла она, глядя в потолок, — если меня тут же убьют, когда я войду, пожалуйста, сделай так, чтобы Уэнсдей не успела спрятать меня где-нибудь в твоих стенах. Как бы я тебя ни любила, я предпочла бы быть похороненной на улице и поближе к луне, чем вонять в одной из ваших прекрасных комнат, хорошо? Серия быстрых стуков по стене напротив с помощью азбуки Морзе означала: «Не волнуйся. Я даже позабочусь о том, чтобы она похоронила тебя в полнолуние». Энид усмехнулась и ласково погладила одну из стен. — Спасибо, Хаус. Ты самый лучший. Стены вокруг неё застонали в знак согласия. Ободряюще толкнув половицы под ногами, Энид сделала глубокий вдох и открыла дверь, но остановилась и оглянулась на хаос, который её встречал. Библиотека представляла собой абсолютную катастрофу, книги в беспорядке были разбросаны на всех доступных поверхностях. Некоторые были открыты на случайных страницах, вокруг разбросаны бумаги, журналы, заполненные рукописными заметками, были и старинные тома, некоторые сложеные в шатающиеся стопки, которым не хватало двух секунд, чтобы упасть, некоторые были разбросаны по полу, а отдельные экземпляры даже каким-то образом оказались на люстре. Вся комната выглядела так, словно в неё ворвался какой-то неуправляемый полтергейст, и Энид должна была предположить, что именно поэтому она так выглядела, потому что, хотя она сама никогда не была большой любительницей бумажных книг и предпочитала хранить свои материалы для чтения в Интернете (физические экземпляры занимали слишком много места, которое можно было бы использовать для хранения одежды или забавных украшений), она знала, что Уэнсдей скорее отрубила бы себе правую руку, чем рискнула бы повредить книгу. (Во всяком случае из тех, старых, жутких, составляющих большую часть коллекции семьи Аддамс). Внезапное бормотание, которое Энид могла принять за латынь, помогло ей найти Уэнсдей среди хаоса. Она стояла на вершине одной из передвижных лестниц, прикреплённых к стене с книгами справа от двери, и листала одну из них. Выражение её лица как всегда безучастно, но Энид видела, что она расстроена, судя по тому, как быстро она листала книгу и как крепко держалась за её обложку. Дойдя до конца и, видимо, не найдя того, что искала, Уэнсдей захлопнула книгу с такой яростью, какую Энид никогда не видела, чтобы кто-то вкладывал в такое простое действие. Уэнсдей могла сказать одним движением брови больше, чем Энид за целый день разговоров. Эффект настолько же классный, насколько и разочаровывающий, когда Энид сталкивалась с новым микровыражением, которое ей приходилось расшифровывать. В последнее время она часто сталкивалась с такими не поддающимися расшифровке выражениями, хотя и не могла понять, почему. Может быть, потому, что она — одна из первых подруг Уэнсдей, и это были попытки Уэнсдей быть с ней более открытой? Не успела Энид поразмыслить над этим как следует, как Уэнсдей удивленно посмотрела на неё, небрежно отбрасывая книгу, которую она держала в руках, за спину, но та каким-то образом идеально приземлилась на одну из многочисленных стопок, не сбивая ничего, и спокойно взяла следующую книгу на полке. Что за хрень. Энид считала, что даже она (или любой другой знакомый ей оборотень) не смогла бы справиться с этой задачей. Она всё больше убеждалась в том, что, что бы ни утверждали Аддамсы, они точно не были людьми. — Хаус, — сказала Уэнсдей, не отрываясь от своей книги, — Если в ближайшие четверть часа я не получу книги, которые ищу, я сожгу бальный зал. Я знаю, что он твой любимый. — Это слишком жестоко, не думаешь? Внимание Уэнсдей переключилось на неё, и если бы Энид не знала лучше, она бы подумала, что брюнетка выглядела слегка смущенной. Но Уэнсдей Аддамс не смущается. Это ещё одна из многих черт, которым Энид всегда завидовала и которые она любила в ней. Позвоночник Уэнсдей слегка выпрямился, глаза закрылись, и она ослабила хватку на книге, пока просто не стала держать её, а не пытаться смять в руках. Энид улыбнулась ей. Несмотря на то, как весело было дразнить Уэнсдей, она не хотела злить её, как это было за завтраком, и не только потому, что знала, что месть Уэнсдей приходила быстро и часто сопровождалась травмами на всю жизнь. (Пагсли рассказал Энид все подробности инцидента с «пираньями в бассейне» после того, как Уэнсдей покинула стол для завтрака. Энид считала, что ей повезло, что разногласия между ней и Уэнсдей длились всего неделю или около того, прежде чем та оттаяла, иначе она была уверена, что оказалась бы в ситуации, подобной той, в которой оказался Далтон). Главная причина, по которой она не хотела, чтобы Уэнсдей действительно расстроилась, заключалась в том, что, когда она дразнила Уэнсдей, она получала удовольствие от перепалок, которые стали одной из основ их отношений, а не от того, что она действительно хотела расстроить Уэнсдей. — Привет, Уэнсдей, — смущённо сказала она, закрывая за собой дверь библиотеки. — Здравствуй, Энид, — ответила Уэнсдей. — Почему в библиотеке такой беспорядок? — спросила Энид, обходя стопки книг и кучи на полу. — Иногда, если что-то не подчиняется, нужно заставить это подчиниться. Уэнсдей закончила листать старую книгу в своих руках и снова небрежно отбросила её в сторону. На этот раз вместо того, чтобы упасть на одну из куч, она приземлилась на один из столов рядом с ней. Сборник сказок и легенд изгоев Энид с любопытством листала книгу, обнаружив, что она написана от руки в основном на английском, частично на итальянском и частично на французском языках, а на полях сделаны примечания на английском языке. Энид листала книгу, в основном рассматривая захватывающие дух иллюстрации, не обращая особого внимания на то, что в ней написано. — Что же всё-таки ты ищешь? Ещё одна книга захлопнулась, чуть более злобно, чем предыдущая. — Похоже, Хаус взял на себя обязанность прятать все книги, в которых есть хотя бы намёк на греческий язык. — В самом деле? — Энид едва удержалась от смеха. Уэнсдей посмотрела на неё, сложив руки под грудью. — Хаус явно выбирает любимчиков, раз прячет от меня все книги по греческому языку. — Ну, Уэнсдей, я уверена, что это неправда… Не успела Энид закончить фразу, как с полок слетела дюжина книг и упала на ближайший к ней стол. Обе девушки наклонились ближе, чтобы посмотреть, что это такое. Все они были либо написаны на итальянском языке, либо являлись пособиями для начинающих изучать итальянский язык. Взгляды Уэнсдей и Энид встретились. Энид тут же разразилась хохотом, а Уэнсдей ещё больше нахмурилась перед тем, как соскочила с лестницы. — Посмотрим, покажется ли тебе это таким же смешным, когда я начну вырывать страницы из этих книг и запихивать их тебе в глотку, — сказала она, и угрожающе приближаясь к Энид. Энид закатила глаза и, подпрыгнув, села на одно из немногих свободных мест на столе, прямо рядом с грудой книг на итальянском, слегка покачивая ногами. — Ω Θεέ μου, ты иногда бываешь такой драматичной, Уэнсдей. И это говорю я… Она не успела договорить, как руки Уэнсдей опустились по обе стороны от неё на стол, очень эффективно заманивая её в ловушку. — Что я говорила о греческом языке, Энид? — Уэнсдей практически рычала. Энид подняла руки вверх в знак капитуляции, изо всех сил стараясь сохранить серьёзное лицо, хотя это трудно сделать, учитывая, как близко к ней сейчас находится Уэнсдей. Энид потребовалось всё её самообладание, чтобы не уткнуться лицом в шею Уэнсдей и не наполнить лёгкие ароматом полуночной грозы и разлагающихся на лесной подстилке осенних листьев, смешанных с мылом Уэнсдей с запахом розмарина и чернил для пишущей машинки. Глаза Энид скользили по лицу Уэнсдей, но при этом она старалась не смотреть на её губы. Вместо этого она сосредоточилась на россыпи веснушек на носу Уэнсдей и изгибе её скул, на её карих глазах, наполненных яростью урагана, но всё ещё тёплых под слоями враждебности, так не похожих на режущую холодность, с которой она смотрела почти на всех остальных. Это заставляло сердце Энид трепетать от того, что она была одной из немногих, кому удалось увидеть Уэнсдей Аддамс, когда её глаза оттаивали и становились не такими уж ледяными, не говоря уже о приближении к теплу. Даже когда ей доводилось видеть Уэнсдей в ярости, это всегда была холодная ярость, твёрдая, непримиримая и острая, как ледяной кинжал в разгар зимнего урагана. Уэнсдей всегда тепло относилась только к тем немногим людям, которые ей были дороги, признавала она это или нет. И Энид каким-то образом стала одной из них. Несмотря на явное раздражение Уэнсдей и её опасную близость к Энид (она была уверена, что Уэнсдей носила при себе как минимум один серебряный кинжал, а то и несколько), Энид не смогла сдержать улыбку, растянувшую уголки ее губ. — Если ты будешь смеяться надо мной, Синклер, я выпотрошу тебя здесь и сейчас. Эта угроза заставила бы Энид обороняться ещё при их первой встрече: когти были бы выпущены, и она была бы готова к нападению. Теперь же это давало ей чувство веселого умиления. — Ω Θεέ μου в переводе с греческого означет «Боже мой», — проговорила Энид, когда правая рука Уэнсдей дёрнулась, вероятно, готовясь выхватить какой-то спрятанный нож. Это заставило Уэнсдей задуматься, нахмуриться, из-за чего между её бровей появилась крошечная ложбинка. Энид никогда бы не признала, что это в некотором роде было очаровательно. — Что? — Я просто говорю тебе то, что сказала только что. Я хочу объявить перемирие. Уэнсдей медленно отступила, давая Энид передышку, которая ей была необходима, прежде чем она сделала бы что-то невероятно глупое, например, попыталась поцеловать Уэнсдей. Поцеловать Уэнсдей? Когда это пришло ей в голову? Чёрт, эта точно-не-влюбленность выходит из-под её контроля. — Аддамс никогда не объявит перемирия, особенно под угрозой смерти или пыток. Энид закатила глаза — так по Аддамсовски — затем покачала головой и улыбнулась Уэнсдей. — Ладно, дурашка, не перемирие. Как насчёт сделки? — Ещё раз назовешь меня дурашкой, и я посыплю твой ужин аконитом, — Уэнсдей скрестила руки и прислонилась спиной к столу позади себя. — Но я слушаю. — Как насчёт того, чтобы не сводить друг друга с ума этой странной итальянско-греческой войной, которую мы ведём, а начать учить друг друга говорить на этих языках? Ты учишь меня итальянскому, я тебя — греческому. Таким образом, мы всё ещё сможем дразнить друг друга, но со временем начнём понимать, что говорит другой. По крайней мере, в какой-то степени с моей стороны. Я уверена, что ты освоишь греческий гораздо быстрее, учитывая, что ты знаешь шесть языков? — Семь. В совершенстве. Энид глубоко вздохнула и в отчаянии покачала головой, глядя в потолок. — Ну конечно, как же я могла забыть? Уэсндей ухмыльнулась самыми краешками губ. — Ты права в том, что я, скорее всего, выучу греческий быстрее, чем ты итальянский, так как в силу своего воспитания я свободно владею многими языками, но ты не настолько имбецильна и туповата, как большинство наших сверстников в Неверморе, поэтому я подозреваю, что ты освоишь его быстрее, чем тебе кажется. Особенно со мной в качестве учителя. Энид точно не покраснела от скрытого комплимента. — Ладно, до конца каникул у нас каждый день будут уроки языков. Договорились? Энид протянула руку для рукопожатия. Долгое время Уэнсдей смотрела на руку Энид, будто та определённо была вьющейся змеёй. Энид становилось немного неловко, чем дольше длилось молчание между ними, и она начала убирать свою ладонь, но её остановила рука Уэнсдей, которая крепко сжала её в ответ. Ладонь медиума была холодной и в то же время успокаивающей, а хватка странно нежной. Уэнсдей решительно пожала руку и кивнула. — Договорились, — она убрала руку и бросила на Энид пронзительный взгляд. — Каждый день мы будем встречаться на час после завтрака, чтобы ты учила меня греческому, и на час после ужина, чтобы я учила тебя итальянскому. — Подожди, два часа в день? Не слишком ли это много? Уэнсдей поднял на нее бровь. — Я думала, ты хочешь стать как минимум знатоком итальянского языка к концу каникул? Лучший способ добиться этого — уделять как можно больше времени в течение девяти месяцев, оставшихся до начала следующего семестра. Энид силилась ответить, временно онемев. — Но если ты не хочешь учиться… — Уэнсдей начала отворачиваться. — Подожди! — Энид едва не прыгнула на неё, быстро располагая себя перед Уэнсдей, прежде чем та успела уйти. Аддамс остановилась и терпеливо ждала, пока Энид собиралась с мыслями. Уэнсдей всегда была странно любезной, как будто понимала, что мысли Энид летели со скоростью миллион миль в час, и она не могла уловить их, как поезд, который постоянно проносился мимо, оставляя за собой лишь вихри бумаги, летавших вокруг неё, когда она отчаянно пыталась поймать их. Большинство людей не были так терпеливы. Энид была очень благодарна Уэнсдей за это. — Ладно, хорошо, два часа в день, но у меня есть несколько условий. — Очень хорошо. Назови их. Энид подняла палец. — Первое: ты не можешь учить меня словам неправильно, например, ты не можешь сказать мне, что ругательство — это обычное приветствие или что-то в этом роде. — Я бы никогда не стала коверкать родной язык Макиавелли ради такой мелочи, как розыгрыш. Уэнсдей выглядела настолько оскорблённой этой идеей, что Энид не могла ей не поверить. (К тому же, она не думала, что Уэнсдей могла бы сделать что-то подобное, ведь её излюбленные методы мести и «шалости» обычно были связаны с большим количеством крови и травм, несовместимых с жизнью, но перестраховаться никогда не мешало). — Хорошо. Второе: ты не можешь просто перейти на один из своих других языков, чтобы дразнить меня, как только я начну в какой-то степени владеть итальянским. Ты должна придерживаться итальянского, если хочешь сказать то, что хочешь сказать. — Strano che tu presuma che lo farò. Al contrario, non vedo l'ora che tu capisca esattamente cosa sto dicendo, perché il tuo fard è diventato l'unico colore che non detesto. In effetti, non vedo l'ora di vederlo più di ogni altro, anche il più scuro nero di mezzanotte. Quanto sei assolutamente devastante, amato incubo. Энид уставилась на неё. Уэнсдей производила впечатление, будто она закатывала глаза, не двигаясь ни единым мускулом. Как она, чёрт возьми, это делает? — То, что я сказала, в основном сводится к: «Зачем мне это делать? Это лишит меня всего удовольствия». Но не забывай, cuore mio, — Уэнсдей наклонилась к ней вплотную, настолько близко, что Энид пришлось бороться за то, чтобы не сделать шаг назад. Обычно она не против того, чтобы нарушать личное пространство людей (особенно Уэнсдей, раз уж она получила на это разрешение), но по какой-то причине этот момент казался ей напряжённым, опасным, и Энид не смела даже моргнуть, когда Уэнсдей смотрела на неё с расстояния в несколько дюймов. — То, что я говорю тебе по-итальянски — это не дразнилки, а обещания, — её голос был глубок и твёрд, в нём слышались уверенность и непоколебимость, а глаза словно у волка, охотящегося за ничего не подозревающей ланью. — Когда я угрожаю кому-то, Энид, я говорю серьёзно. Энид только и могла, что смотреть на неё широко раскрытыми глазами, как олень в свете фар, и кивать. Понимала ли Уэнсдей, как… многозначительно это звучит? Конечно, нет, иначе она бы этого не сказала. Верно? Уэнсдей отшатнулась назад, и Энид почувствовала, что снова может дышать, а её сердце колотилось со скоростью миллион миль в час. Жар на её щеках почему-то становился только сильнее и начинал распространяться вниз, но Уэнсдей выглядила такой же невозмутимой, как и всегда. Черт бы её побрал. — Это последнее условие? — прохладно спросила Уэнсдей. — Да. Подожди, нет! — Энид взяла себя в руки (она же Энид Синклер, чёрт возьми, она не должна так волноваться из-за того, что ей угрожают) и подняла третий палец. — Третье: ни к кому не обращаться за помощью. Если кто-то из вашей семьи говорит по-гречески или у тебя есть дальний троюродный брат, к которому ты могла бы обратиться за помощью, то ты не можешь позволить им помочь тебе. Очевидно, то же самое касается и меня. Я не буду просить помощи ни у кого из твоей семьи, ни у кого-либо ещё в итальянском языке, даже если я буду очень, очень расстроена, а я уверена, что так и будет. Справедливо? — Эти условия приемлемы. Однако я хотела бы добавить два своих. — Какие? — Во-первых, в течение всего времени твоего пребывания здесь ты будешь говорить со мной только по-гречески, а я с тобой — только по-итальянски. — Почему? — спросила Энид, искренне недоумевая. Уэнсдей лишь поднимает бровь с выражением, означающим, что Энид ничего от неё не добьётся, поэтому она вздохнула и пустила всё на самотёк. — Ладно. Что ещё? — Во-вторых, когда мы обе в какой-то степени овладеем языком друг друга, я предлагаю каждый день по часу общаться только на нём. Поначалу это может быть трудно и неприятно, но, когда я учила голландский, немецкий и латынь у бабушки, это значительно улучшило мои навыки, и я смогла учиться гораздо быстрее. — Да, я думаю, это имеет смысл. Хорошо, есть ли что-нибудь ещё, о чём ты можешь сказать? — Сейчас нет. Я уверена, что, если понадобится, мы сможем изменить наш план в соответствии с нашими потребностями по ходу дела. — Как разумно. — Все мои предложения разумны, нравится это людям или нет. Хотя, должна предупредить тебя, Энид, я не собираюсь быть похожей на наших мягкотелых учителей в Неверморе. Если я буду учить тебя, я буду работать с тобой до изнеможения. Готова ли ты к этому? Энид весело ухмыляется и встаёт на ноги. — Ну, ты же знаешь, как гласит старая поговорка: «Никогда, ничего великого не достигалось без опасности». Я могу вынести всё, что ты в меня бросишь, Аддамс. Уэнсдей вдруг неподвижно замерла и приподняла бровь. — Ты знаешь Макиавелли? Энид пожала плечами. — Однажды летом мне было очень скучно, и я нашла его книгу «Государь» в нашей семейной библиотеке. После того, как я прочитала её, а это было очень мрачно, мне стало любопытно, и я нашла в Интернете несколько самых известных цитат из книги. Эта цитата просто навсегда запомнилась мне. — Хм. Ну, если интересно, то современная итальянская версия этого высказывания звучит так: «Mai nulla di grande è stato realizzato senza pericolo». Я не буду пока учить тебя оригинальному диалекту, на котором Макиавелли написал «Государя», хотя это был флорентийский диалект тосканского языка, который в конце концов превратился в современный итальянский, чтобы не перегружать и не путать тебя. — Боже, как щедро. — Мы сбиваемся с пути. Повторяй за мной. «Mai nulla di grande è stato realizzato senza pericolo». Энид попросила её повторить это несколько раз, что Уэнсдей и сделала, причём произнесла слова медленно и раздельно, чтобы оборотень могла их различить и услышать особое ударение. Вскоре Энид старательно повторяла за Уэнсдей. В следующий раз Аддамс произнесла слова чуть быстрее, и Синклер последовала её примеру, лишь раз или два споткнувшись. В конце концов, Энид смогла произнести всю фразу с той же лёгкостью и скоростью, что и любую другую, и она с удовольствием заметила гордость, тщательно скрытую в уголках рта Уэнсдей, и тёплому блеску в её глазах. Энид повторила эту фразу ещё несколько раз, чтобы убедиться, что она запомнилась, и с каждым разом глаза Уэнсдей становились всё теплее. Счастье Энид бурлило внутри неё, как воздушный шарик, грозящий вот-вот раздуть её сердце до исполинских размеров. Уэнсдей сказала, что она будет суровым и неумолимым учителем, но если её уроки будут хоть немного похожи на тот экспромт, который они только что провели, с её терпеливой поддержкой, Энид считала, что Уэнсдей полностью блефовала. И если оборотень смогла бы и дальше вызывать такую реакцию медиума, просто гордясь тем, что Энид шаг за шагом изучала её любимый язык, или гордясь своими способностями учителя, то Синклер просто не могла дождаться начала их занятий. — Ну, раз уж ты научила меня фразе на итальянском, думаю, будет справедливо, если я научу тебя фразе на греческом. — Правда? И что же это будет за фраза? Энид хихикнула над выражением сомнения на лице Уэнсдей. Вероятно, она ожидала, что Энид научит её лирике Тейлор Свифт на греческом или чему-то ещё в этом духе (хотя в будущем она определённо будет использовать нечто подобное в качестве языкового инструмента). Но нет, Энид точно знала, какую фразу нужно использовать. — «Μπορώ να γράψω λέξεις πιο γυμνές από σάρκα, πιο δυνατό από το κόκκαλο, πιο ανθεκτικό από τένοντα, πιο ευαίσθητο από τα νεύρα». Это современная греческая версия «Пусть я напишу слова более обнажённые, чем плоть, более крепкие, чем кость, более упругие, чем сухожилие, более чувствительные, чем нерв», поскольку оригинал был написан в Древней Греции, настоящей архаической Греции, а не Греции классического периода, и, в отличие от тебя, я не знаю, на каком варианте древнегреческого они тогда говорили. Энид понимала, что бредит, но ничего не могла с собой поделать. Она очень надеялась, что Уэнсдей не знакома с этой цитатой, а если и знакома, то не придаст этому слишком много значения. — Очень интересная цитата, не помню, чтобы я её когда-нибудь слышала. Жаль, поскольку она очень подходит к моей писательской натуре, — произнесла Уэнсдей. Облегчение Энид тут же сменилось паникой, когда Уэнсдей продолжила. — Кто придумал эту фразу? — О, гм… я не очень помню, ну, знаешь, какой-то древнегреческий поэт. Наверное, Гомер или что-то в этом роде, — она затаила дыхание, пока Уэнсдей коротко не кивнула. Может, она и не знала цитаты, но Энид уверена, что знала автора. — Разочаровывает, но, полагаю, этого следовало ожидать. У тебя довольно короткая продолжительность концентрации внимания. — Эй! — Энид забыла о своей затянувшейся панике вместо того, чтобы обидеться. Может, Уэнсдей и права, но это не значит, что она должна говорить об этом вслух, тем более, что все уже знают, что Синклер начинает отскакивать от стен, если ей приходится сидеть на одном месте дольше двух минут. — Я могу быть внимательной! Если это что-то интересное, я могу потратить на это весь день! Уэнсдей удивила её, кивнув в подтверждение. — Верно. Я видела, как ты странно спокойна и сосредоточена на тех бессмысленных вещах, на которых зацикливаешься, хотя мне кажется интересным, что в прошлом эти интересы переходили в Макиавелли, историю Древней Греции и поэзию, не говоря уже о твоей явной приверженности скрипке. Уэнсдей бросила на Энид ещё один из тех загадочных, глубоких взглядов, которые Энид до сих пор не могла расшифровать, несмотря на то, что они становились всё более частыми и что только она одна попадала под них. — Полагаю, я должна с сожалением признать, что моя мать была права, по крайней мере, в одном случае — ты полна многих неожиданных и неизвестных вещей. Энид снова начала краснеть, хотя и не знала, почему именно. Она прочистила горло и отвела взгляд, потому что не могла долго выдерживать эту уникальную особенность Уэнсдей. — В любом случае, — произнесла Энид громче, чем нужно, и внутренне скривилась от этого, — Давай вернёмся к обучению. Энид повторила фразу несколько раз, медленно и осторожно, и тогда Уэнсдей начала копировать её, улавливая суть гораздо быстрее, чем Энид сама. Когда Уэнсдей запомнила фразу, её акцент стал безупречным, блондинка радостно хлопнула в ладоши. — Ух ты! У тебя очень хорошо получается! — Я знаю, — безразлично ответила Уэнсдей. Энид усмехнулась и покачала головой. Чего ещё она ожидала, в самом деле? — Ну, раз уж наши настоящие уроки языка, начнутся завтра, может тогда приберёмся в библиотеке? — Нет необходимости. Я уверена, что Ларч уже стоит за дверями и ждёт, когда мы уйдём, чтобы начать уборку помещения. Он очень тщательно следит за тем, чтобы дом всегда находился в ухоженном состоянии. Энид пожала плечами, понимая, что Уэнсдей, скорее всего, права. — Хорошо, так чем же ты хочешь заняться? — спросила Энид, спрыгивая со своего места, когда Уэнсдей начала пробираться к выходу. — Думаю, сейчас самое подходящее время, чтобы проверить, как поживает мой зверинец, — ответила Уэнсдей. Энид на мгновение замерла, но затем пришла в себя. Большинство питомцев Уэнсдей могли её испугать, но, возможно, ей удастся уговорить Уэнсдей дать имя ещё нескольким из них. К тому же было бы забавно снова увидеть змей, особенно если ей удастся подержать одну из них в руках.***
Вечером, приготовившись ко сну, Энид плюхнулась на кровать и позвонила по видеосвязи. Пришлось подождать всего несколько мгновений, прежде чем ей ответили. — Привет, Йоко! — сказала Энид с яркой улыбкой, обнимая одну из своих самых больших мягких плюшевых игрушек — ярко-розового осьминога с крошечными выступами вместо шупалец и мультяшной улыбкой, — и упираясь подбородком в него, глядя на Йоко. — О-о-о… — произнесла Йоко, глядя на Энид поверх солнцезащитных очков. — Ты обнимаешься со стрессовым кальмаром. Что случилось? — Повторяю в последний раз: он осьминог, и его зовут Октавиус. — Угу, — ответила Йоко, явно не впечатлённая, — Я повторю. Что случилось? Энид сдулась, зарываясь нижней половиной лица в верхнюю часть игрушки и ещё плотнее обхватывая его руками. Она молчала минуту или две, но Йоко всегда была хорошим слушателем, и во многом потому, что она была терпелива и всегда давала Энид время, необходимое ей для того, чтобы собраться с мыслями и выразить их словами. — До следующего полнолуния осталась всего неделя, — в конце концов Энид пробормотала, глядя куда угодно, только не на экран и не в пронзительные глаза Йоко. — Ты до сих пор не сказала родителям? — спросила Йоко, но в её голосе не было удивления. Энид всё равно покачала головой. — Нет, — пробормотала она, — Я уже сказала тебе, почему не могу этого сделать. — Я знаю, — Йоко вздохнула, наклоняясь вперёд и упираясь рукой в подбородок. — Ты говорила об этом с Аддамсами? Может быть, они знают каких-нибудь оборотней в округе, которые могли бы помочь? Энид смущённо пожала плечами. Она не хотела признаваться, что боится, что, рассказав им об этом, они могут (что, конечно, маловероятно) отправить её обратно в стаю, чтобы она была с ними в следующее полнолуние, или того, что разговор об этом может приоткрыть дверь ко всему, что происходило с её обостренным обонянием, потому что она всё ещё не собралась поговорить с Йоко или остальными членами группы об этом конкретном факте. — Нет. Я спрошу их завтра, наверное. — Но если они никого не знают, что ты будешь делать? — Наверное… — вздохнула Энид, зарываясь всем лицом в Октавиуса. — Наверное, следующее полнолуние я проведу в одиночестве. Каким-то образом (вероятно, благодаря почти двухлетней практике) Йоко удалось разобрать её бормотание и расшифровать его в слова. — Энид! Ты знаешь, что не можешь провести второе полнолуние в одиночестве! Ты же знаешь, как это опасно. Ты же не хочешь подвергать Аддамсов, особенно Уэнсдей, опасности? Энид подняла голову и нахмурилась. — Конечно, не хочу! Но если мне придётся провести следующее полнолуние в одиночестве, то всё будет в порядке. Их владения чертовски огромны, и большая их часть — это такой классный лес. У меня будет много места, чтобы побродить в одиночестве и побегать, пока всё не закончится. Я буду в порядке. — Но… — Йоко, — прервала Энид, устремив на неё серьёзный взгляд. — Поверь мне. Со мной всё будет в порядке. Йоко ещё недолго смотрела на неё, затем вздохнула и откинулась на спинку кресла. — Хорошо, подруга. Я отстану. Ты знаешь, что делаешь, но помни, что я всегда с тобой, да? Губы Энид искривились в лёгкой улыбке. — Да, я знаю, что ты рядом. Спасибо, Йоко. Йоко взмахнула рукой, как бы говоря: «Конечно, а теперь заткнись, я пришла сюда не за сантиментами». Между ними наступила тишина. — Однако всё это по-прежнему хреново, — произнесла Йоко. Энид откинулась назад и со стоном легла на кровать. — Ну да, расскажи мне об этом.***
В ту ночь, вскоре после заката, Энид начала играть на скрипке как раз перед началом игры с Уэнсдей на виолончели, ведь это уже стало традицией для них. Но едва заметная улыбка Уэнсдей быстро сменилась лёгкой настороженностью. Игра Энид была всё так же изысканна, как и каждый раз, когда Уэнсдей слышала её, но в том, как она играла сейчас, было что-то почти тревожное. Нахмурившись, Уэнсдей вышла на свой маленький балкон и повернула стул лицом к своей комнате (к двери Энид), после чего притянула к себе виолончель. Как только Энид закончила играть свою песню, Уэнсдей начала играть свою собственную, которую она обычно никогда бы не стала играть под угрозами любого рода (даже если бы они были связаны с блёстками). Но она знала, что Энид понравится, и, возможно, ей нужно было успокоить все тревоги, которые мучали её сейчас. Через несколько мгновений после начала песни, Энид, как и следовало ожидать от неё в этот момент, безупречно подхватила её. Как и надеялась Уэнсдей, лёгкая, нежная мелодия помогла успокоить расшатанные нервы Энид, и остаток их игры проходил гораздо мягче и медленнее, чем обычно, но Уэнсдей не возражала. Её должно было огорчать то, на что она готова пойти ради Энид. Но это же Энид, поэтому это совсем не растраивало. Когда их игра закончилась и Энид (предположительно) отправилась спать, Уэнсдей убрала виолончель и направилась внутрь, прямо к своему столу. Как только она села за стол, она начала печатать. Все накопившиеся эмоции, которые вызывала в ней Энид, заставляли её колотить по клавишам гораздо сильнее, чем обычно, и эхо прекрасной, но почти тревожной игры Энид на скрипке всё ещё звучало в её ушах. Вайпер смотрит на Солей. Незнакомый гнев кипит под её кожей, а Солей смотрит в ответ своими жалкими ярко-голубыми глазами. Вайпер привыкла к гневу. На самом деле, она его любит. Если бы она могла, Вайпер завернулась бы в него, как в одеяло, и спала бы спокойно каждую ночь. Но это не гнев, порождённый разочарованием, злобой или досадой на некомпетентность других. Этот гнев — нечто новое. Во всём остальном она себя полностью контролирует, но это нечто неукротимое, что только и делает, что разрушает аккуратно организованный интерьер её сознания. По причинам, которые она не может выразить словами, она не презирает его. Она зависима от него. Она зависима от этого гнева, порождённого Солей. Вызванного чем угодно — от призрака прикосновения между ними, до одной из жгучих, ослепительных улыбок Солей. Солей отворачивается от Вайпер. Гнев переходит от закипания к бурлению. Вайпер смотрит на солнечный свет, золотящий мягкие светлые локоны, обрамляющие лицо Солей. Возможно, она чувствует не гнев. Возможно, это что-то такое, с чем у неё нет опыта, нет знаний, на которые можно было бы опереться, чтобы подстраховаться, что-то, что она никак не может правильно классифицировать, чтобы контролировать. Но этот не-гнев не пугает её. Этот не-гнев не вызывает у неё привычного гнева. Всё, что он делает — это растёт и обвивается вокруг её сердца, как колючие лианы, пронзая её сладкой болью, которая только усиливает её зависимость от этого не-гнева, от Солей. Что-то в ней тоскует по Солей неизведанным ей ранее образом. И хотя она ещё не знает, как назвать это чувство, она уже знает, что независимо от того, приносит ли оно ей неописуемый восторг или восхитительные страдания, она никогда не намерена отпускать его. Вздохнув, Уэнсдей откинулась в кресле. Она закрыла глаза и стала грубо тереть их ладонями, отчего на черном фоне за веками вспыхивали искры. Вопросительное мяуканье немного вывело её из ступора. Она медленно убрала руки и, открыв глаза, посмотрела на пол рядом со своим креслом. Рядом с ней сидел Жнец, обхватив лапами хвост, и издавал мягкое, глубокое мурлыканье, едва слышное в тишине комнаты. Улыбнувшись чуть более широкой улыбкой, чем она позволила бы себе в присутствии других, Уэнсдей потянулась вниз, чтобы почесать Жнеца за ушами. В тот момент, когда она прикоснулась к нему, её голова откинулась назад, и не успела она почувствовать боль в позвоночнике от неестественного выпрямления и сгибания, как попала в очередное видение. Она шла по каменному туннелю, который казался ей смутно знакомым, но она не могла понять, почему, поскольку уверена, что никогда не была здесь раньше. Она держала в руках фонарик, освещающий путь, и следовала за Жнецом, который вел её, стремясь к конкретной цели. Уэнсдей только-только осознала, что это тот самый туннель, который она видела в одном из своих предыдущих видений — в том, где таинственный скелет держал дневник Натаниэля Фолкнера, — когда белое поглотило её видение, и её отбросило назад в комнату, причём стул чуть не упал от силы удара. Она не могла сдержать слабый стон, который вырвался из её уст, когда острый нож внезапной мигрени резко заполнил её череп. Постепенно боль ослабела, и как только она снова смогла сосредоточиться, она нахмурилась, достала свой дневник и открыла его на тех страницах, где она записывала свои видения, не обращая внимания на странное предчувствие, оседающее на её плечах, когда головная боль ещё долго не исчезала. В конце концов, не в силах ни сконцентрироваться, ни заснуть, она фыркнула и тихонько выскользнула из комнаты, направившись прямиком в мамину мастерскую. Жнец почти незаметно шагал рядом. Если уж она не могла заснуть, то могла начать готовиться к мести Энид за то, что она делала ей подарки. Такое поведение совершенно недопустимо, и она постарается вбить это в голову Энид до конца завтрашнего дня.***
На следующее утро, после тревожной ночи, проведённой почти без сна, Энид проснулась с затуманенным взглядом, уже зная, что не сможет заснуть снова. Вздохнув, она встала и, как зомби, начала заниматься своими обычными утренними делами, выныривая из этого состояния только тогда, когда, одевшись, на глаза ей попалась её скрипка. Она взяла её и смычок в руки и вышла из комнаты, тихонько пробираясь к музыкальному залу. Обычно она будила Уэнсдей бодрой, весёлой мелодией и убегала, пока Уэнсдей не набросилась на неё с ножами. Но сейчас было слишком раннее утро, чтобы делать даже это — скорее даже ночь, чем утро, — поэтому она останется в музыкальной комнате и будет разбираться с нервами, которые всё ещё скручивались в её животе и бегали под кожей, несмотря на её вчерашний разговор с Йоко. Как только она закрыла за собой дверь в музыкальную комнату, она не теряла времени и сразу приступила к делу. Через пару песен некоторые инструменты неожиданно начала играть сами по себе, добавляя новые оттенки к музыке, которую она исполняла. Поначалу это напугало её, но она быстро привыкла и даже немного расслабилась от чувства сплочённости, которое это приносило. Она настолько погрузилась в музыку, что не сразу поняла, что в комнату кто-то вошёл, и что он уже достаточно долго находился здесь, чтобы пододвинуть стул. Если учесть, кто это, то тот факт, что он вообще счёл нужным присесть, означал, что он, должно быть, слушал почти всю её импровизированную утреннюю тренировку. Кроме этого момента, Энид, кажется, никогда раньше не видела, чтобы Ларч садился. Его глаза были закрыты, но когда она перестала играть, он моргнул и открыл их. Ларч смотрел на неё, как бы спрашивая, почему она остановилась. — Извини, я не знала, что ты здесь, — сказала она. Он продолжал смотреть на неё. — Ты… ты хочешь, чтобы я продолжила играть? Он неразборчиво что-то простонал. Но прежде чем Энид успела решить, означает ли это «да» или «нет», Ларч полез в карман костюма, достал нотный лист и протянул его ей. — О, у тебя есть просьба! — она оживилась и взяла предложенные ноты. Её глаза расширились, когда она увидела, что это там написано. Она взволнованно посмотрела на Ларча. — Серьёзно? — спросила она, прижимая ноты к груди и подпрыгивая на носочках. Ларч медленно кивнул. — Конечно! Твоё желание для меня закон! — она повернулась и положила ноты на подставку рояля. — Как думаешь, ты сможешь это сыграть? — спросила она рояль, чувствуя себя при этом немного глупо. — Это произведение обычно предназначено для оркестра, но даже если никто из присутствующих не захочет присоединиться, я думаю, что фортепиано и скрипки нам будет достаточно. Пианино сыграло несколько первых строф, чтобы проверить, как это звучит, а затем игриво перебрало струны в знак согласия. — Отлично! Тогда давай играть! — она лишь на мгновение пожалела, что рядом нет виолончелиста (виолончель была бы идеальным дополнением к фортепиано и скрипке для этой пьесы), прежде чем подставить скрипку под подбородок и положить смычок на струны, чтобы показать, что она готова. Но прежде чем она (или пианино) успела начать, Ларч встал и остановил их, подняв руку. Он вышел из комнаты и удалился по коридору. Энид в замешательстве посмотрела на пианино, но оно лишь закрыло и снова открыло крышку, как бы пожимая плечами. Она пожала плечами в ответ и опустила скрипку, сев на освободившийся стул Ларча, скрестила ноги и упёрлась подбородком в руку. Если Ларч не вернётся через десять минут, она просто начнёт играть что-нибудь другое, пока он не придёт обратно. (Если он вернётся, на что она, как ни странно, очень надеется). Её нога дёргалась в течение первой минуты. К счастью, до возвращения Ларча ей осталось подождать всего две. Правда, он вернулся не один. Энид сразу же оживилась, когда почувствовала знакомый запах Уэнсдей, сопровождающий запах Ларча, а также любимый лосьон для рук Вещи и запах кладбища Жнеца. Когда они появились в дверях, Вещь сидел на плече Ларча, а Ларч возвышался над Уэнсдей (которая была всё ещё в пижаме, а Жнец рядом с ней), Аддамс было достаточно окинуть взглядом комнату — ноты на пианино, Энид, почти прыгающая от восторга, её собственная виолончель на подставке (которую не заметила даже Энид; ей действительно нужно начать обращать больше внимания на окружение), — чтобы собрать всё воедино. — Ларч, ты действительно разбудил меня и привёл сюда, чтобы мы с Энид устроили для тебя специальный маленький концерт? Мы не дрессированные обезьяны. Я ухожу. Уэнсдей развернулась. И тут же разочарование, как камень, осело в животе Энид. — Ну, Уэнсдей, я думаю, что будет весело! — сказала Энид, бросаясь вперёд, чтобы встать перед подругой и загородить ей дверь. — Как наши полуночные сеансы! Только на этот раз с нами будет играть пианино, и у нас даже будет своя маленькая аудитория. Она помахала рукой Вещи и Ларчу. Вещь с энтузиазмом помахал в ответ и показал большой палец вверх. Ларч медленно поднял одну руку и скопировал жест Вещи оттопырив большой палец вверх. Возможно, это лучшее, что она когда-либо видела. Уэнсдей посмотрела на Энид, и выражение лица её стало чуть менее холодным, чем раньше. — Наши полуночные сессии предназначены только для тебя и меня. Я не хочу делить их с другими. Если ты хочешь поиграть для них, я не стану тебя останавливать, но я возвращаюсь в свою комнату, чтобы подготовиться к новому дню. Несмотря на то, что Энид слегка покраснела от замечания девушки об их полуночных посиделках, подразумевая, что они были более близкими, чем Уэнсдей, вероятно, понимала, что она случайно намекнула, Синклер всё равно нахмурилась и ухватила Уэнсдей за локоть, чтобы оттащить её назад, когда та пыталась проскочить мимо неё. На этот раз Уэнсдей встала перед Энид со скрещенными руками и пустым, но упрямым выражением лица. — Да ладно, Уэнсдей, это всего лишь одна маленькая песенка. И, кроме того, эту песню Ларч попросил для себя. Ларч хоть раз пытался попросить тебя о чём-нибудь за всё то время, что ты его знаешь? — Сейчас он, конечно, испытывает моё терпение, — произнесла Уэнсдей. Энид посмотрела на Уэнсдей умоляющими глазами. Прошло мгновение, но затем Аддамс еле слышно вздохнула, а Энид усмехнулась. — Отлично. Какую песню он хочет, чтобы мы сыграли? Энид подбежала к роялю, на котором почему-то перелистывались страницы нотной тетради. — Как Вы думаете, Вам это понадобится, или Вы справитесь сами? — спросила она. В ответ на это пианино откинуло свою подставку и аккуратно выпустило бумаги в руки Энид. — Спасибо! — прощебетала она, возвращаясь к Уэнсдей и передавая ей нотный лист с улыбкой. Уэнсдей несколько мгновений молча смотрела на него. — Ты развратила его, — сказала она наконец. Энид закатила глаза и хмыкнула. — Как бы мне вообще удалось его развратить? Мы познакомились всего неделю назад, и с тех пор я с ним почти не разговаривала! — она сморщилась, осознав, что только что сказала. Она наклонилась в бок от Уэнсдей, чтобы посмотреть на Ларча. — Кстати, извини за это. Я с удовольствием потусуюсь с тобой, когда ты захочешь. Ты, похоже, классный чувак! Ларч охнул, и Вещь услужливо перевел ей, что всё в порядке, он не обиделся. Вещь также сообщил, что Ларч с удовольствием покажет ей сад на балконе, поскольку именно он ухаживает за ним, а у неё ещё не было возможности осмотреть его как следует. Как Вещь понял всё это по одному лишь стону, она не знала, но всё равно лучезарно улыбнулась Ларчу и проговорила: — Хорошо, похоже на план! Это очень красиво, и мне было интересно узнать, что там за растения, так что благодарю, что предложил показать сад. Мне не терпится посмотреть! Ларч застонал, и она была уверена на сей раз, что это был стон согласия, даже без полезного перевода Вещи. — Ты развратила Вещь едва ли через день после знакомства, а теперь ты развращаешь Ларча. Я думала, что он будет достаточно силён, чтобы противостоять этому, но, очевидно, что ты заразила его задолго до того, как кто-то из нас догадался об этом. Энид ласково закатила глаза. — Ты говоришь — «развратили», я говорю — «сдружились». — Это одно и то же, — Уэнсдей ответила, перелистывая страницы с хмурым выражением лица, которое становилось всё темнее, пока она читала ноты дальше. Энид усмехнулась и наклонилась к ней чуть ближе. — Ты хочешь сказать, что тебя я тоже развратила? — спросила она, изо всех сил стараясь казаться дружелюбной, а не поражённой. (Она не была уверена, удастся ли ей это). Уэнсдей подняла на неё глаза. — Да, — ответила она без колебаний. — До встречи с тобой я бы даже не подумала о подобной бесполезной чепухе, но теперь ты заставляешь меня задуматься об этом. Следовательно, я испорчена. Энид задохнулась, притворяясь оскорблённой и стараясь не замечать, как в её сердце порхают бабочки. — Как можно называть «Весёлую карусель жизни» бесполезной чепухой? — Произнеси название, прислушайся и спроси меня ещё раз, — сухо ответила Уэнсдей. Энид снова начала улыбаться в ответ на ехидство Уэнсдей, поэтому она быстро прочистила горло и сделала как можно более серьёзное выражение лица. — Что ж, Уэнсдей Аддамс, ты будешь играть со мной в эту «бесполезную чепуху». Прямо здесь и сейчас. — И почему же? Энид смягчила выражение лица и игриво (с надеждой) произнесла: — Потому что я тебя об этом прошу? Уэнсдей на мгновение уставилась на неё, её глаза потемнели. — Хорошо. — Ура! — Энид подпрыгнула и почти начала хлопать в ладоши, но тут же вспомнила, что всё ещё держит в руках свою скрипку, и вместо этого принялась счастливо улыбаться Уэнсдей. Аддамс заняла кресло рядом со своей виолончелью и начала готовиться к игре, положив нотный лист на подставку перед собой. — Тебе не нужен нотный лист? — она спросила у Энид, заметив, что у той листа не было. — Нет, я это уже давно запомнила. — Я в шоке, — сказала Уэнсдей, выражение её лица стало ещё более бесстрастным, чем обычно. — Ха-ха, — ответила Энид, ещё раз проверяя, что её скрипка всё ещё настроена. — Но чтобы ты знала, Энид, — сказала Уэнсдей, не поднимая глаз, — non c'è niente che non farei per te, ma sfrutta di nuovo la mia debolezza per te in questo modo e potresti non essere pronto per le conseguenze. — Уэнсдей, это итальянский, — Энид почти хныкала. — Мы ещё даже не начали наши уроки! Και ξέρω πόσο το μισείς όταν μιλάω ελληνικά, οπότε δεν πρέπει να ανοίξεις αυτήν την πόρτα χρησιμοποιώντας τα ιταλικά εναντίον μου. — Энид, это по-гречески. Энид фыркнула и скрестила руки. — Ναι και? Уэнсдей бросила на неё опасный мрачный взгляд, от которого в животе у Энид что-то защемило и скрутило одновременно. — E la mia pazienza sta diventando molto sottile. Anche se non posso fare a meno di parlare italiano intorno a te per nascondere la mia adorazione fino al momento giusto, ti suggerisco di smettere di parlare greco intorno a me- Уэнсдей наклонилась вперёд, и от взгляда её глаз и нарастающего между ними напряжения у Энид перехватывает дыхание. — Non avrò altra scelta che impedirti di parlare del tutto, in un modo or nell'altro. Уэнсдей откинулась назад, её глаза были тёмными, но разгорелись, лицо пустым, если не считать почти незаметного выражения, которое Энид не могла прочесть. — И это угроза. Я советую тебе не относиться к этому легкомысленно, Энид. Несколько мгновений они горячо смотрели друг на друга, прежде чем Энид разорвала зрительный контакт. Она прочистила горло и поправила рубашку рукой, держащей смычок, не обращая внимания на самодовольство, излучаемое Уэнсдей. — Неважно. В любом случае, ты готова играть? — Это совершенно не по моей воле, — сказала Уэнсдей, кладя собственный смычок на струны своей виолончели, а Вещь запрыгнул на пюпитр, готовый перелистывать страницы, пока они играют. — Как скажешь, — пропела Энид, подмигивая Уэнсдей, — εσύ αξιολάτρευτος ψεύτης. Прежде чем Уэнсдей успела что-то сказать или сделать, несмотря на убийственный взгляд, фортепиано начало играть, и вскоре они втроём играли песню в идеальном тандеме. Весёлая и игривая пьеса наполняла Энид бурлящим чувством, которое становилось ей всё более знакомым, чем дольше она проводит время с Аддамсами. Боже, Энид соскучилась по игре. Она не могла не смотреть на Уэнсдей, на то, как она пристально вглядывалась в нотный лист и играла произведение в совершенстве, несмотря на то, что оно ей явно не по душе и она с удовольствием расправилась бы с ним неистовыми ударами смычка и бурным щипанием струн в более мрачном исполнении, более подходящем для её обычной игры. Несмотря на то, что они исполняли песню для Ларча, Энид знала, что, по крайней мере, часть причины, по которой Уэнсдей исполняет песню так, как она должна была быть исполнена, — и это была она сама. Осознание этого оставило в её груди чувство, с которым она не знала, что делать, и поэтому Энид вылила его в музыку, вместо того, чтобы пытаться разобраться в нем. По окончанию произведения Энид наслаждалась наступившей минутой молчания. Моменты после каждой песни были её самыми любимыми в мире, те единственные моменты, которые почти ощущались как пороговое пространство, единственное время, когда в её голове царила полная тишина и покой. Она смотрела на Уэнсдей, зная, что она тоже чувствует этот момент, по тому, как дышала и как закрыты были её глаза. Как только они открылись, она сразу же посмотрела на Энид. Когда они установили зрительный контакт, оборотень усмехнулась. Уэнсдей не улыбнулась в ответ, но тепло в её глазах — это всё, что нужно было Энид.***
В течение дня Уэнсдей то и дело исчезала, но прежде, чем Энид успевала спросить, почему, или попытаться проследить за ней, один из членов семьи привлекал её внимание и уводил за собой, чтобы заняться тем или иным делом. Она поняла причину только после ужина в тот вечер. — Так, что же сегодня происходило? — спросила Энид, когда они поднимались наверх. — Я не знаю, что ты имеешь в виду, — Уэнсдей произнесла это, держа невозмутимое лицо, но всё же излучая предвкушение. Энид хмыкнула. — Не прикидывайся дурочкой, Уэнсдей. Я знаю, что ты и все остальные что-то замышляешь. Ты постоянно исчезала, и все они помогали меня занять и отвлечься, когда ты исчезала. Что ты делала всё это время? — Если бы я что-то делала и хотела сохранить это в тайне от тебя, неужели ты думаешь, что я бы открыто сказала, что это было? Энид издала драматический вздох, когда они дошли до конца коридора и остановились перед дверями своей спальни. — Нет, ты бы не стала. Но, пожалуйста? — Энид хныкала, держась за ручку двери в свою комнату и глядя на Уэнсдей самыми большими щенячьими глазами. Уэнсдей просто недоумевающе приподняла бровь, молча глядя на неё. Надувшись, Энид открыла свою дверь и не успела удивиться, почему Уэнсдей до сих пор не вошла в свою комнату, как замерла на месте, раскрыв рот от удивления. По всей комнате летали светлячки, плыли в воздухе мерцающие золотистые огоньки, то появляющиеся, то исчезающие из виду, и почти что тени бабочек — трепещущие силуэты, летящие по воздуху и изящно садящиеся на мебель. Она сделала несколько неуверенных шагов в свою комнату и снова остановилась. — Их называют бабочками полутени, а в других местах — светлячками, — Уэнсдей произнесла позади неё. — Они не совсем существуют в этом мире, хотя и видны нам, так что ты, к сожалению, не сможешь раздавить одну, даже если захочешь. Прошло несколько мгновений, прежде чем Энид удалось оторвать взгляд от ослепительного зрелища, чтобы повернуться и посмотреть на Уэнсдей. У неё на лице было выражение глубокого удовлетворения, которое только усиливалось, когда она видила выражение лица Энид. — Но… я… почему? — Энид говорила, едва успевая формулировать связные мысли вокруг бабочек, роящихся в её животе и наполняющих грудь сердечным теплом. Уэнсдей скрестила руки и сощурилась. — Ты совершила ошибку, подарив мне подарок, — Уэнсдей бросила взгляд на Жнеца, который метался по комнате в тщетной попытке поймать светлячков, лениво порхающих вокруг него. — В дополнение к снуду, который ты мне уже сделала. Это просто моя месть. Она не позволит тебе нормально спать даже после того, как ты привыкнешь к воплям призраков, которые любят бродить по дому. Удивление Энид сменилось волнением, благодарностью, чем-то слишком большим и пугающим, чтобы смотреть на это слишком пристально, но что она позволила себе почувствовать, хотя бы на этот раз. Она начала ухмыляться, и ухмылка становится всё шире и шире, пока не стала такой большой, что становилось даже больно. Она почти вибрировала от переполняющих её эмоций и смотрела на Уэнсдей с надеждой. Слегка закатив глаза, Уэнсдей отвела от неё взгляд и просто раскрыла руки для объятий. Энид, не теряя ни секунды, бросилась к Уэнсдей и сжала её в самых крепких объятиях, на какие только была способна. Окутанная ароматом и теплом Уэнсдей, окруженная огнями и трепещущими тенями, стенами созвездий и зеркалом, созданным для лунного света, Энид вздохнула в чистой довольной радости. Самое интересное? Уэнсдей ничего не сказала об ограничении времени и просто обняла Энид, пока они стояли на своём импровизированном звёздном поле.***
Через некоторое время Уэнсдей ушла готовиться ко сну, а Энид всё ещё улыбалась, глядя на бабочек и светлячков, окружающих её, когда у неё начал звонить телефон. Достав телефон из кармана, улыбка Энид слегка потускнела, прочитав определитель номера. Взяв себя в руки, она ответила на звонок, поднося телефон к уху. — Привет, папа! — она произнесла это так весело, как только могла. — Как дела? Она не обращала внимания на голос, непрерывно шепчущий ей на задворках сознания: осталась одна неделя. С ней всё будет в порядке. Она знает, что так и будет. (Она надеялась на это).(Три недели после Кровавой Луны — одна неделя до Второго Полнолуния)