«Да, сейчас я чувствую, что именно тогда — в тот вечер сладких грёз — самый первый рассвет человеческой любви разразился в ледяной ночи моего духа. С тех пор я никогда не видел и не слышал вашего имени без дрожи, наполовину восторга, наполовину тревоги».
© Эдгар Аллан По.
Уэнсдей не обращала внимания на то, как устало Вещь указывал ей на часы, висящие на стене рядом. — Я посплю, когда это будет необходимо, — сказала она, не отрываясь от дневника Натаниэля Фолкнера. — С таким же успехом ты можешь вернуться в свою комнату и поспать, если так настаиваешь на том, что сейчас самое подходящее время для этого. Вещь устало подал пальцами, спрыгнув со стола, и вяло поплёлся по полу и покинул её комнату, даже не потрудившись как следует закрыть за собой дверь. Уэнсдей бросила взгляд на приоткрытую дверь, тень досады мелькнула на её лице, но затем она вновь обратилась к дневнику. Хотя она не удосужилась проверить точное время, она знала, что было уже достаточно поздно для того, чтобы никто не потревожил её, поскольку единственные, кто могут проснуться: бабушка и дядя Фестер, слишком заняты работой над своими собственными проектами в разных концах дома, чтобы донимать её, поэтому она не отрывалась от своих занятий, чтобы встать и полностью закрыть дверь. Дневник Фолкнера оказался на удивление интересным и информативным, одновременно давал ей несколько странных загадок, которые ей предстоит разгадать. Текст был полон скороговорок и ссылок на те вещи, с которыми она сталкивался ранее и о которых не было никаких упоминаний. Она прочла всего четыре страницы, а у неё уже были почти две полные страницы в одном из дневников, которые были заполнены её собственными заметками и вопросами о том, что необходимо выяснить о Фолкнере и его творчестве. Уэнсдей слегка нахмурилась, когда начала читать пятую страницу, самую странную из всей кучи. 24 апреля 1780 г. Личная запись Я искренне благодарен Аниме за то, что она была со мной во время наших путешествий. Я никогда не разделял её увлечения историей и народными преданиями о различных группах изгоев, с которыми мы сталкивались — меня всегда больше интересовали физические и научные аспект, — но если бы не её обширные знания и быстрое мышление, когда мы столкнулись с довольно враждебной группой вампиров на Филиппинах (ещё одна группа Мандуруго), то я совершенно точно уверен, что мы бы не пережили эту встречу. Но в итоге мы стали почетными гостями на их ночном банкете и удостоились великой чести сидеть по левую руку от самой предводительницы. Анима была более чем права, поскольку наша случайная поездка на Филиппины вместо первоначальной цели, Японии, оказалась плодотворной сама по себе. Поистине увлекательно. Уэнсдей с любопытством оглянула страницу, чувствуя, как покалывание от ещё одной зарождающейся тайны уже скребет затылок. Кто, чёрт возьми, такая Анима? Она легонько провела пальцами по имени на странице. Стул едва не упал, когда её голова резко откинулась назад, и она перенеслась из привычного пространства своей комнаты в совершенно другое место. Она находилась в тёмном каменном туннеле, это место было ей совершенно незнакомо, но Уэнсдей не обратила на это никакого внимания. Всё её внимание было сразу же сосредоточено на скелете, сидящем на земле и подпирающем стену перед ней. Одна рука скелета лежала на коленях, а другая на полу, и в ней находился дневник. Очень знакомый дневник. Но не успела Уэнсдей присмотреться к нему, как её выдернуло из видения: белое пятно размыло туннель, скелет и дневник вместе с этим. Вернувшись в свою комнату, она посмотрела на бумагу, что вызвала видение, и её палец всё ещё находился под загадочным именем на странице. Десятки вопросов проносились в голове, пока она безучастно глядела на текст. Был ли это скелет загадочной Анимы? А если нет, то чей он? Где находился туннель, в котором был оставлен скелет? Находится ли скелет там до сих пор? Как и почему дневник Натаниэля Фолкнера оказался у этого загадочного человека, и почему он, похоже, умер вместе с ним? И, пожалуй, самое главное: кто нашёл его и почему спрятал в библиотеке «Белладонны»? Обдумав всё это, Уэнсдей перелистнула страницу в центр своего дневника, отметила новый раздел и написала чёткими, аккуратными буквами вверху первой страницы: «Видения». Очевидно, что теперь ей придётся тщательно отслеживать их, учитывая, что их становится всё больше, что все они кажутся не связанными друг с другом, и что тайна, связанная с дневником Фолкнера, вызывает у неё любопытство, поэтому она записала туда шесть видений, которые были у неё за последние несколько дней. ● Энид плачет в комнате общежития Йоко, а Йоко утешает ту, переживая из-за того, что ей придётся вернуться к семье и собрать вещи для поездки в Сан-Франциско. Было вызвано прикосновением к ручке двери в нашу комнату в общежитии, перед тем, как я вошла и обнаружила то, что Энид разбрасывает свои вещи. ● Энид потерялась и осталась одна в туннелях под вторым подвалом. Было вызвано при прикосновении ко входу в туннели. ● Размытая фигура неизвестного пола, возраста и связи со мной или моей семьёй, кричащая гендерно-нейтральным тоном: — Остерегайся Кровавой Луны! Было вызвано при входе в комнату спиритических сеансов. ● Две размытые фигуры неизвестного пола, возраста или связи со мной или моей семьёй беседуют в обсерватории в неизвестное время, обсуждая два неизвестных проекта, один из которых, похоже, связан с астрономией и должен начинаться на букву «С», чтобы их план сработал; возможно, речь идёт о какой-то книге? Было вызвано при прикосновении к телескопу в обсерватории. ● Шрайк Аддамс рисует на полу Коттеджа магический круг (скорее всего, связующий), плача и извиняясь по неизвестным причинам, вокруг неё воет ветер, что похож на какого-то злого духа, возможно, она привязана к неизвестному предмету, помещённому в центр круга, Шрайк напевает заклинание на латыни, чтобы завершить привязку. Было вызвано при входе в коттедж. Перевод латинской фразы: «Я говорю тебе сейчас. Ты связан костями, кровью, льдом и железом. Так есть, и так будет всегда. Я говорю тебе сейчас. Я говорю тебе, и ты повинуешься. Кости, кровь, лёд и сталь будут твоей тюрьмой, и только сломанный ключ сможет освободить тебя. Я говорю тебе, и ты повинуешься!» ● Скелет неизвестного пола и личности, сидящий в незнакомом каменном туннеле в неизвестное время и держащий в руках дневник Натаниэля Фолкнера. Было вызвано прикосновением к имени «Анима» на 4 странице дневника Натаниэля Фолкнера. Записав это, она вернулась к началу своих записей, где делала заметки о дневнике Фолкнера, и добавила к ним вопросы, которые были оставлены её новым видением. Когда она закончила, её мозг слишком сильно гудел, чтобы продолжать работу посреди ночи, поэтому она закрыла и свой дневник, и дневник Фолкнера, спрятав их под фальшивое дно второго ящика. Но поскольку она была слишком взвинчена после видения и продолжительного ощущения, словно она прикоснулась к оголённому проводу собственными пальцами, чтобы заснуть, Уэнсдей решила, что сейчас самое время приступить к работе над своим следующим романом. И, засучив рукава и усевшись за пишущую машинку, она так и сделала. Солэй Лув — не тот человек, с которым Вайпер любит проводить время. Однако вчера была убита мать Солэй, и теперь Вайпер находит Солэй очень интересной.***
Вскоре после того, как она начала свой импровизированный писательский час, Уэнсдей была выкинута из состояния сосредоточенности звуками слабой музыки, доносящимися через щель её двери. Обычно она не обращала на это внимания, поскольку привыкла к тому, что некоторые призраки в доме играют полуночные серенады и поют жуткие мелодии, но здесь было что-то необычное, что-то легкое и чарующее, а не призрачное, и тайна этого звука манила её, словно песня сирены. Бросив на время пишущую машинку, она встала и пошла на звук.***
Хотя Уэнсдей не совсем была уверена в том, чего она ожидала, следуя за музыкой к её источнику в бальном зале, она могла сказать, что это было совсем не то, что она обнаружила, когда оказалась там. В центре бального зала, в едва видимом скудном свете от нескольких свечей, что отбрасывали на пол мягкие ветви света, стояла Энид, и в её руках была скрипка. У неё в руках была проклятая скрипка. Она играла на проклятой скрипке. Энид играла Кантоморте и если было когда-нибудь на свете более прекрасное зрелище чем это, то Уэнсдей не могла себе этого представить. Она даже не могла себе этого вообразить. Энид играла, как прирождённая скрипачка, смычок двигался по струнам без колебаний, не боясь ошибиться, её длинные и бледные пальцы танцевали по грифу скрипки почти что с тоской. Песня ещё сильнее завлекала Уэнсдей, приглашая её подойти ближе и присоединиться к музыке. Руки Аддамс дёрнулись, фантомная хватка смычка и грифа виолончели на мгновение поразила её ладони, и необъяснимая вспышка гнева на себя за то, что она не взяла с собой виолончель, закипела в ней, прежде чем она успела её подавить. Затем песня закончилась. И не успела Уэнсдей даже почувствовать разочарование, как Энид слегка откинула свои волосы с лица и начала играть новую мелодию. В отличии от глубины и почти меланхоличного настроения предыдущей песни, эта мелодия была причудлива и легка, она стала почти неземной в величественном пространстве бального зала. И хотя во время игры предыдущей песни Энид покачивалась при каждом движении смычка, теперь эти движения стали тем, что можно было уже назвать танцем. Её движения были нежны, грациозны, и совершенно уверенны, она начала шагать по бальному залу в ритме песни, пламя свечей и тени, казалось бы, двигались вместе с ней, как будто они были так же зачарованы Энид, как и сама Уэнсдей. (Как будто что-то или кто-то вообще когда-либо мог быть так же очарован Энид, как Уэнсдей сейчас). Затем Энид сделала полный оборот, и Уэнсдей даже не притворилась, что пыталась сдержать сердцебиение или сбившееся дыхание при виде этого зрелища. Глаза Энид были закрыты, но на её лице была улыбка такого тихого удовлетворения и чистой радости, что Уэнсдей почти что не могла вынести этого зрелища, не могла сдержать жжение в груди, поднимающееся к горлу, и не могла удержать его за стиснутыми зубами. Энид была прекрасна, но вот так… Вот так… Уэнсдей должна была уйти. Она должна была уйти сейчас, пока не совершила какую-нибудь невероятную, необратимую глупость. Но она не понимала, как далеко зашла в комнату, как близко её глупое сердце, наполненное крыльями мотылька, притянуло её к пламени Энид. Поэтому, когда она пыталась выйти как можно тише, пятясь назад, поскольку не могла заставить себя оторвать взгляд от Энид, вместо того, чтобы выйти обратно через дверь, через которую она впервые вошла, она сделала то, что Уэнсдей почти никогда не делала. Она споткнулась об один из столов, стоящих по периметру бального зала, чуть не опрокинув стоящий на нем канделябр. И хотя Энид успела подхватить его и поправить, прежде чем он успел бы упасть, она всё равно слышала, какой нечаянный и нелепый шум подняла Уэнсдей. Она остановилась на середине песни (и сердце Аддамс болело от желания услышать её снова), повернувшись лицом к Уэнсдей, глаза её были расширены, Кантоморте сияла в руках, словно золото. Энид смотрела… Энид — это… Руки Уэнсдей были сжаты так крепко, до побелевших костяшек, ногти вписались в ладони, и из царапин начала сочиться кровь. Дыхание стало прерывистым. Резкий, контролируемый вдох через нос и глубокий выдох через рот, ощущение было такое, будто она пробежала несколько миль только от того, что смотрела, как Энид играла на скрипке. Энид играла на скрипке. — Oh, come mi hai stregato, — неровно произнесла Уэнсдей, проклиная себя за то, как хрипло звучали её слова. Эмоции выходили из-под контроля, пробивая грудную клетку, ломая рёбра и разрывая колотящееся сердце, отчаянно желая добраться до Энид и задушить её силой, как она планировала задушить её подушкой в первые бурные дни их совместной жизни. Она понятия не имела, что с ними делать, как контролировать, как ей вообще удавалось сдерживать их раньше. — Come avrei mai dovuto sopravvivere a te? Come posso nascondere il modo in cui il mio cuore batte solo per te quando mi rendi così debole? Quanto sei spietato, mio sole. Quanto meravigliosamente crudele. Глаза Энид такие широкие, такие голубые, такие бесконечные в своей жестокости и своей прелести, что Уэнсдей едва могла выдержать их взгляд. Невозможно было отвести взгляд. Уэнсдей резко отвернулась, положив руки на стол и склонив голову. — Come fai a rendere la debolezza così irresistibile? — прошептала Уэнсдей. Энид, к счастью или ужасу, не нарушала наступившее молчание, и этот момент тянулся между ними бесконечно долго. Впервые в жизни Уэнсдей не знала, что ей делать. Мгновение казалось ей сделанным из стекла — одно неверное движение, и она порежется об острый край или разобьётся вдребезги. — Уэнсдей…? — нерешительно спросила Энид, делая шаг к ней. — Уходи, — резко проговорила Уэнсдей. Она тут же пожалела об этом, когда оборотень замерла. В ней нарастал гнев. Гнев на себя за то, что она расстроила Энид, гнев на Энид за то, что от неё становилось всё труднее отстраниться, гнев на всё за то, что она не могла просто притянуть Энид к себе и поцеловать её так глубоко, что они обе задохнулись бы от этого. Всё, чего она хотела, — это задохнуться от поцелуя Энид на своих губах — лучшего способа умереть она и придумать не могла. Она резко вдохнула и медленно выпустила воздух, заставляя свои мысли вернуться к какому-то подобию порядка. — Я прошу прощения, — она говорила медленно, настолько тихим голосом, насколько это возможно. — Я… не ожидала увидеть тебя играющей в Кантоморте. В последний раз, когда кто-то пытался играть на ней, он потерял одну из рук. Судя по тому, что твои руки всё ещё целы, похоже, ты ей приглянулась. — Уэнсдей? Ты… ты в порядке? — Я в порядке, — конечно же она лгала. — Мы должны будем как можно скорее сообщить об этом моей семье, поэтому я предлагаю тебе вернуться в свою комнату и немного отдохнуть. Обязательно возьми с собой Кантоморте. Подозреваю, что в противном случае она начнёт волноваться. Энид сделала ещё несколько шагов по направлению к ней, и мышцы Уэнсдей почти дрожали от усилия, которое она прилагала, чтобы не броситься вперёд и не схватить Энид в объятия и не отпускать её больше никогда. — Ты уверена, что с тобой всё в порядке? — Да. Я скоро вернусь в свою комнату. Я просто хочу взять книгу о проклятых предметах, таких как Кантоморте, прежде чем отправиться спать, чтобы подготовиться к исследованиям, которые мы, несомненно, будем проводить утром, — она смягчила свой голос, как только могла, как бы неопытна в этом ни была. — Отдохни немного, Энид. Увидимся утром. — Ну что ж… ладно, — Энид говорила, явно сомневаясь, но доверяла Уэнсдей настолько, чтобы пока оставить её в покое. Её доверие к ней одновременно и затрудняло, и облегчало задачу удержания Уэнсдей от необдуманных поступков. Энид медленно прошла мимо неё, покинув бальный зал. Вид Кантоморте, мирно покоящейся в её руках, почти так же манил, как и музыка, которую она использовала для её создания. Уэнсдей оставалась сгорбленной над столом ещё долго после того, как шаги Энид наконец затихли, тщетно пытаясь загнать своё колотящееся сердце обратно в клетку рёбер, взять под контроль своё шаткое, неглубокое дыхание, выкинуть из головы пленительный образ Энид, играющей на проклятой скрипке, но каждый раз, когда ей казалось, что она, наконец, снова владеет своим телом, в ушах Уэнсдей раздалось эхо песен Энид, и цикл повторяется снова и снова. — Solo tu potevi farmi questo, orribile, amata creatura. Уэнсдей скрипела зубами. Подумать только, всё это началось с объятий. С объятий. В ночь Кровавой Луны, после того, как Гуди ушла навсегда, Крэкстоун был побеждён, а Торнхилл арестована, в голове Уэнсдей крутилась только одна мысль: «Энид» Мысли шептались снова и снова, как уроборос, задушивший себя внутри бесконечной петли, и необходимость найти Энид разъедала её изнутри, как хищный зверь. Она не могла двигаться так быстро, как ей хотелось бы, учитывая, что рядом с ней хромала Бьянка, а Юджин бесполезно беспокоился о довольно большой кровопотере Уэнсдей и ране от стрелы, которая всё ещё болезненно пульсировала в её плече. Как будто её могло смутить что-то столь ничтожное. Они шли к воротам, где бестолково сгрудились все студенты и преподаватели, где должна была быть Энид, потому что она должна была победить Тайлера с помощью силы Кровавой Луны и адреналина от своего первого превращения. Энид должна была быть жива. Уэнсдей не допускала никакого другого варианта, даже если для этого нужно было сохранить тело Энид и достать том о воскрешении мёртвых, к которому даже её семья всегда остерегалась прикасаться. (Если бы ей пришлось прибегнуть к такому варианту действий, она бы выследила Тайлера, приковала его в подземелье своей семьи и очень, очень долго применяла к нему куда менее благотворные средства, чем электрошокеры. Он бы молил о смерти, а она бы с удовольствием отказала ему в этой милости). К счастью для неё (и для Тайлера, хотя он, конечно, не заслужил такой отсрочки казни через пытки), едва она переступила порог ворот Невермора, толпа расступилась, и Энид оказалась там, вся в крови и грязи, прижимая к себе такое же испачканное розовое пальто. Она была прекраснее, чем Уэнсдей могла бы описать простыми словами. Прежде чем она успела что-либо сделать или сказать, Энид бросилась на Уэнсдей и заключила её в мучительно (захватывающе) крепкие объятия. Инстинктивно Аддамс оттолкнула Синклер. Она с готовностью отступила, как всегда, когда Уэнсдей нужно было освободиться. Какое-то время Уэнсдей могла лишь смотреть в наполненные слезами глаза Энид, такие синие и яркие, что они жгли её душу, высекая имя на её сердце. «L'oceano illuminato dal sole vive nei tuoi occhi, e io non desidero altro che annegare e bruciare in essi». — Нежданно-негаданно пришло ей на ум. Вслед за этим заколотилось сердце, только-только успокоившееся после выброса адреналина в битве с Крэкстоуном. На самом деле она была напугана, а осознание этого только сделало её потерю контроля над своими эмоциями ещё более шатким. Ей отчаянно требовалось пространство. Ей нужно было время, чтобы подумать и заглушить эти проклятые эмоции, пока они не поглотили её и не разрушили навсегда. Но потом, глядя на грязь и кровь, размазанную по волосам и коже оборотня, на кровавые шрамы на её лице, видя чистое облегчение, радость и благодарность в глазах Энид, что они обе в порядке, что с Уэнсдей всё в порядке, — всё это заставило Уэнсдей понять, что ей не нужно было пространство. Она не хотела пространства. Поэтому она снова притянула Энид к себе, и (впервые в жизни) Уэнсдей действительно обняла кого-то в ответ. Энид не колебалась ни секунды, прежде чем снова обхватить Уэнсдей руками и сжать с силой, почти достаточной для того, чтобы сломать кости. Уэнсдей всегда ценила свою независимость и презирала идею привязанности к кому-либо, особенно в том смысле, в каком привязаны друг к другу её родители. Идея быть прикованной к человеку из-за такой ничтожной вещи, как любовь, всегда вызывала у неё отвращение: клаустрофобия, которой она не могла наслаждаться, удушение, которым она не могла упиваться. Но в этот момент Уэнсдей оказалась в объятиях Энид, и всё, чего она хотела, — это остаться в них навсегда. Наконец-то в её голове всё сложилось воедино. Увидеть Энид после, должно быть, невероятно страшной схватки, победительницу в жестокой кровавой битве, купающуюся в свете полной луны — всего этого было бы достаточно, чтобы заманить любого Аддамса. Но облегчение от того, что Энид была жива и находилась в безопасности, заставило её осознать правду. Они были друзьями, да. Но Уэнсдей всё же не смогла избежать проклятия своей семьи. Пустота внутри неё разгорелась от прикосновения оборотня, сжигая до тла холод, к которому она так привыкла, и место в её сердце, где Энид тайно свила себе гнездо, становилось всё больше и больше, разгораясь всё сильнее. Аромат крови и лунного света, леса и земли, солнечного света и чего-то чисто Энидовского витал в её голове, и от этого хотелось вдыхать его ещё глубже — этот запах манил сильнее, чем любые запахи кладбищенской земли, смертоносного паслена или гниющих трупов, на которые только можно надеяться. Ей хотелось навсегда окутаться этим мгновением, погрузиться в него, как в погребальный саван, плотно облегающий её, не оставляя места для побега. В этом бесконечном мгновении, которое закончилось слишком быстро, Уэнсдей почувствовала себя на краю пропасти. Либо она могла продолжать бороться с притяжением, тянущим её к солнцу, к Энид, либо позволить себе упасть, подобно звезде, падающей с неба навстречу жестокой смерти внизу. Впервые в жизни она признала своё поражение. Она позволила себе упасть. Она никогда не думала, что капитуляция может быть такой божественной. Когда они отстранились друг от друга, Уэнсдей поборола желание притянуть Энид обратно и поймать её в эту ловушку вместе с собой. Затем Энид наградила её самой яркой улыбкой, которую Уэнсдей когда-либо видела, и жгучая потребность в ней перешла в уютное тепло, танцующее на грани боли. Голова Уэнсдей была наполнена итальянским, а сердце пламенем, поэтому она позволила себе улыбнуться в ответ. Как бы ни закончилось это падение — надёжными объятиями Энид или падением на неумолимую землю, — она будет наслаждаться каждым его мгновением. Уэнсдей всегда считала, что любовь сковывала её. Но никогда ещё она не чувствовала себя такой свободной. Глупо было думать, что она когда-нибудь сможет избавиться от этого проклятия, передававшегося по наследству на протяжении многих поколений, теперь, когда она знает, что это такое. Как оно ощущается. Как горит. — Чёрт возьми, Энид, — прорычала Уэнсдей себе под нос. Как она собиралась осыпать Синклер обожанием, которым планировала, когда попросит её об ухаживании, если Энид будет продолжать бить по защите Уэнсдей и использовать кислоту, чтобы смыть железо её самоконтроля? Выбросить эти воспоминания из головы и заставить себя сосредоточиться на задаче, а не задерживаться на образе Энид, играющей на скрипке, или планировании всё более смехотворных и безрассудных идей признания в любви Энид в следующий момент, когда она её увидит, оказалось гораздо более сложным, чем следовало бы. Но, в конце концов, Уэнсдей смогла вытащить себя из бального зала и целеустремлённо направиться к одному из потайных ходов в доме, ведущих в скрытую библиотеку в нижнем подвале — место, где они тщательно хранили свои проклятые вещи и множество книг о проклятиях и проклятых предметах в целом. Просматривая книжные полки, она выбрала книгу, которая казалась ей многообещающей: «Живые вещи неживой природы: Одержимость и проклятия». Но в тот момент, когда она прикоснулась к корешку книги, её позвоночник выгнулся, а зрение заволокло белым. В очередной раз белый цвет не исчез из её видения. Напротив, что-то тёмное словно прижалось к ней. Теневая фигура, которую она не слышала, но могла сказать, что та кричала за барьером, разделяющим их. Эта фигура тащила за собой нечто, похожее на цепи, так тщательно обмотанная ими, что удивительно, как она вообще могла двигаться, чтобы издавать звуки. Существо пыталось броситься на Уэнсдей, но не успело оно сделать и шага, как цепи натянулись и отбросили его назад. Что бы это ни было, оно, казалось, кричало ещё громче, прежде чем его снова омыла белая пелена, и осталось только эхо его криков и ощущение чьего-то смеха, когда оно исчезло из поля зрения, и она снова оказывается в библиотеке. Уэнсдей нахмурилась, не обращая внимания на головную боль, зарождавшуюся за глазами. Почему с тех пор, как она вернулась домой, она не могла пройти и двух шагов без видений? Покачав головой и отложив вопрос на потом, Уэнсдей открыла книгу и перешла к разделу, посвящённому проклятым разумным предметам, а не одержимым. Большую часть ночи она провела в скрытой библиотеке, делая заметки обо всём, что может иметь хоть малейшее отношение к новой очевидной привязанности Кантоморте к Энид, и только за час до рассвета вернулась в свою комнату.***
— Вещь, собери семью в семейной комнате. Нам с Энид нужно обсудить с ними кое-что важное, — сказала Уэнсдей, наклоняясь, чтобы удобнее было разговаривать с ним в коридоре возле его спальни после того, как вытащила его из постели. Он устало и очень язвительно поприветствовал её и убежал. Уэнсдей дождалась, пока он скрылся из виду, и вернулась в комнату Энид, где та ходила назад и вперёд, совершенно не в силах справиться с тревогой и стрессом. — О Боже, я не могу сделать это, Уэнсдей. Что, если у меня её отберут? — спросила она, зарываясь руками в волосы. Уэнсдей вздохнула. Она сделала шаг вперёд, вставая прямо на пути Синклер, заставляя её остановиться хотя бы на мгновение. Прежде чем она успела начать пятиться в другую сторону, Уэнсдей потянулась вверх, осторожно отцепила пальцы Энид от её волос и потянула её руки вниз, нежно удерживая их. — Энид, всё будет хорошо. Уверяю тебя, моя семья будет в восторге от этой новости. И, кроме того, даже если они попытаются отнять у тебя Кантоморте, а они этого не сделают, Кантоморте этого не допустит. Она причинит боль любому, кто попытается отнять её у тебя, и куда бы ты ни пошла, она будет следовать за тобой. Энид начала медленно расслабляться, хотя её руки всё ещё были напряжены в руках Уэнсдей. — Ты уверена? — спросила она тоненьким голоском. Уэнсдей не знала, почему Энид так боялась потерять скрипку, ведь, судя по тому, что она читала о специфической породе Кантоморте, обладающей чувством объекте, она не должна была так сильно влиять на эмоции Энид, но эту загадку Уэнсдей сможет разгадать в другой день. На данный момент она сосредоточилась на растирании рук Энид, пока они не начали расслабляться, а пальцы — разжиматься из сжатых кулаков. Уэнсдей перешла к массажу ладоней Энид, не сводя с неё глаз, чтобы отвлечь её на случай, если она отстранится и снова начнёт ходить туда-сюда. Не говоря уже о том, что ощущение кожи Энид под её пальцами посылало электрический ток по её рукам и вызывало мурашки по коже. Честно говоря, эффект, который Энид оказывала на неё, был бы постыдным, если бы не был таким удивительным, вызывающим сильное привыкание. — Я уверена, — она говорила самым твёрдым голосом. — Я изучила это вчера вечером. Кантоморте — разумный объект, который не желает расставаться со своим владельцем. И моя семья будет безмерно счастлива, узнав, что один из наших многочисленных проклятых объектов привязался к тебе. Я не могу придумать ничего более приятного, чем узнать, что наш новый заложник стал ещё более прикован к нашей семье и дому благодаря тому, что на него претендовала Кантоморте, один из наших самых нестабильных инструментов. Энид разразилась смехом, как и предполагала Аддамс, и даже если он был чуть более истеричным, чем обычно, этого всё равно было достаточно, чтобы Уэнсдей расслабилась. Видя, что Энид так напряжена, Уэнсдей, в свою очередь, в той же степени расстроилась. Учитывая то, как драматично Энид реагировала на свои эмоции, Уэнсдей задавалась вопросом, чем это сулило ей в будущем. Ей не терпелось это узнать.***
Как и предсказывала Уэнсдей, её семья с ликованием восприняла новость о Кантоморте. — О, это просто замечательно! — сказала Мортиша, сжимая свои руки вместе и широко улыбаясь. — Какой замечательный поворот событий! И ты должна быть счастлива, что Кантоморте выбрала тебя своим новым хозяином! — воскликнул Гомес. — О, ну да. Счастлива, — сказала Энид с оглядкой, держа Кантоморте перед собой, как будто та была щитом от потенциальных врагов. Как будто кто-то из ужасной семьи Уэнсдей мог когда-нибудь сражаться против неё. — Мы и не знали, что ты играешь на скрипке, — сказала Мортиша. — Почему ты ничего не сказала вчера, когда мы были в музыкальной комнате? Ты бы с удовольствием могла выбрать одну для себя. — Хотя теперь, когда у тебя есть Кантоморте, это явно не проблема, — сказала бабушка. — О, эм. Ну, я уже давно не играла. Вроде как перестала около года назад, — пробормотала Энид, немного сжимаясь, но сохраняя улыбку на лице. Уэнсдей наблюдала за ней с внезапно появившимся глубоким подозрением. Там был спрятан какой-то секрет, Уэнсдей была в этом уверена. Но этот секрет можно было раскрыть и позже, когда Энид успокоится и убедится, что никто не отнимет у неё Кантоморте. Пока же она была сосредоточена на том, чтобы быть спокойной и собранной рядом с Энид. — Ты можешь нам показать? — спросил Пагсли. — Я хочу увидеть, как ты играешь на скрипке! Тем более с Кантоморте. — Я тоже, — сказал Фестер, широко ухмыляясь. — Я уверен, что это будет очень кислое удовольствие. — Так, так, всё, Энид не играла уже довольно давно, и она может не захотеть выступать перед другими или перед нами, неважно. Давайте не будем заставлять её делать то, что ей не по душе. — Наоборот, — сказала Уэнсдей, не удержавшись от того, чтобы не похвастаться перед остальными невероятным талантом Энид. — Она необыкновенно талантлива, и годичный перерыв в игре на скрипке ничуть не помешал её мастерству, как я убедилась вчера вечером. Хотя я, конечно, не виню её, если она не захочет выступать перед вами, хулиганами. — Вообще-то я не против, — сказала Энид. — Хотя раньше я играла только перед папой и иногда перед мамой. А сейчас, наверное, и для Уэнсдей. — Отлично! — сказала бабушка. — Мы с удовольствием послушаем её, kleiner Todessänger. Песня, исполненная на Кантоморте, несомненно, будет ужасающим чудом. — Хорошо, — Энид осторожно положила скрипку под подбородок, проверяя, чтобы она была настроена. Уэнсдей старалась внешне не реагировать, хотя её сердце начало колотиться, а дыхание становилось прерывистым. — Какие-нибудь пожелания? — спросила Энид. — Только то, что ты захочешь сыграть, Энид, — сказала Мортиша. Энид слегка кивнула, сделала глубокий вдох и, положив смычок на струны, закрыла глаза. Мгновение тишины. Затем она начала играть, и как, скажите на милость, Уэнсдей могла не отреагировать на столь прекрасное зрелище? С самого начала песня звучала в быстром темпе и оживленно, её смычок танцевал по каждой струне, её пальцы летали вверх-вниз и по грифу с лёгкостью и грацией танцора, исполняющего танец, который он исполнял уже сотни раз. Уэнсдей была совершенно очарована, но поскольку её семья так же была увлечена игрой Энид, она сомневалась, что кто-то из них это заметил. Энид, похоже, была слишком поглощена музыкой, чтобы замечать их, её глаза были почти полностью закрыты, а на лице играла мягкая улыбка, когда она раскачивалась вперёд-назад при каждом движении смычка. Как только она закончила, наступила пауза, а затем все члены семьи хлопали и аплодировали, так же несносно и поддерживающе, как и предполагала Уэнсдей. Отвлечение дало Уэнсдей достаточно времени, чтобы взять себя в руки, побороть желание притянуть Энид к себе и вытащить её из комнаты, чтобы отвести обратно наверх, в комнату Уэнсдей и к её виолончели, чтобы они могли играть вместе. Желательно наедине. — Ах, это было просто великолепно! — воскликнула Мортиша. — Это было великолепное проявление такого необузданного таланта, мы были поистине прокляты, раз у нас есть такая уникальная девушка, которая составляет нам компанию! — сказал Гомес. — Почему ты перестала играть, если у тебя так хорошо получается? — спросил Пагсли. Энид колебалась и слегка засмеялась (так она делала, когда нервничала). — Я просто была занята другими делами, наверное, — она пожала плечами. Хотя Пагсли кивнул, удовлетворённый расплывчатым ответом, для Уэнсдей было очевидно, что никто в её семье этого не понял. Прежде чем Фестер или бабушка успели открыть свои большие рты, чтобы допросить Энид об этом (у них действительно не было никакого изящества), Мортиша пресекла их на корню. — Конечно, жизнь действительно может помешать некоторым вещам, не так ли? — тактично сказала она. Вскоре Мортиша упомянула о множестве скрипичных нот, хранящихся в музыкальной комнате, которыми Энид могла бы свободно пользоваться, и Энид сразу же загорелась. — Правда? Вы не против, если я пойду и посмотрю прямо сейчас? — Конечно! Иди и играй, пока твоё сердце не разорвётся в клочья от страсти твоей музыки, моя ужасная pájaro cantor. — сказал Гомес с широкой ухмылкой. Энид вскочила на ноги с такой же широкой, но бесконечно более очаровательной улыбкой, и покружилась по кругу. — Давай, Уэнсдей, пойдём! Уголки губ Уэнсдей чуть приподнялись прежде, чем она смогла бы с этим что-то сделать. — Я присоединюсь к тебе через минуту. Энид колебалась. — Ты уверена? Я могу подождать. — Уверена. Давай. Энид, не дожидаясь утвердительного ответа Уэнсдей, ярко улыбнулась ей и чуть ли не вылетела из комнаты в порыве нетерпения. Убедившись, что Энид ушла, Уэнсдей повернулась лицом к своей семье, которая была отвлечена обсуждением таланта Энид и Кантоморте. — Всё, я должна сделать важное объявление, — произнесла Уэнсдей. Хотя она говорила не громче, чем обычно, она сразу же привлекла к себе всеобщее внимание, и хотя все смотрели на неё с любопытством, в глазах Гомеса и Мортиши было слишком много понимающего блеска для одобрения Уэнсдей. Не обращая на это внимания, Уэнсдей скрестила руки перед собой и демонстративно прочистила горло. Эмоции — это слабость, и хотя она уже поняла, что некоторые формы слабости вызывают привыкание и придают ей силу совсем не так, как она привыкла, она всё равно отказывается проявлять такую слабость перед кем-либо, кроме Энид, включая её жалкую семью. — Я намерена попросить Энид ухаживать за ней. На мгновение наступила тишина. Затем в комнате воцарился абсолютный хаос. Пагсли вскочил и закричал что-то о том, что у него появилась самая лучшая сестра на свете, дядя Фестер и бабушка ухмылялись, как маньяки, и с восторгом приносили свои поздравления, Гомес улыбался так сильно и с таким умилением, что Уэнсдей едва могла на него смотреть, даже Ларч почти улыбнулся, хотя у него это и плохо вышло, Вещь прыгает вверх-вниз на диване, а Мортиша нежно ей улыбнулась. Несмотря на буйство и назойливость её семьи, Уэнсдей каким-то образом слышала Мортишу на фоне всего этого хаоса. — Я рада за тебя, моё дитя горя. Я уверена, что Энид примет тебя, и если мы хоть чем-то можем тебе помочь, знай, что мы поможем и сделаем это от всего сердца. Уэнсдей подавила в себе желание сообщить Мортише, что ей не понадобится их помощь, но только потому, что они в данный момент являлись её единственными сообщниками в планах, которые она вынашивала, чтобы спросить Энид, может ли Уэнсдей удостоиться чести стать её женой. Она также игноририровала ужасное чувство благодарности, прорастающее в её сердце, как крошечное семечко. Уэнсдей была уверена, что это чувство будет достаточно легко выкорчевать и сжечь, прежде чем оно сможет вырасти ещё больше. Она кивнула Мортише, и её улыбка стала шире от гордости, которая заставила этот крошечный росток расти ещё больше. Будь проклято её предательское сердце. С каждым днём оно становилось только коварнее. Хуже всего то, что она не совсем уверена в том, что недовольна этим. Насколько необузданными становятся эти новые эмоции. Ей придется поработать над этим. Как это утомительно. Не успела она подольше поразмыслить над этим, как Мортиша похлопала по креслу на диване рядом с ней, которое так редко оставлял пустым Гомес. Странность ситуации заставила Уэнсдей задуматься о том, как долго Гомес и Мортиша подозревали об истинной глубине её чувств к Энид. Что-то внутри подсказывало ей, что она, скорее всего, не хочет знать ответ. Обычно она отказывалась от молчаливого приглашения и либо уходит в своё обычное кресло в углу, либо вообще покидает комнату, так как её задача выполнена, но ей всё ещё нужно кое-что обсудить с Гомесом и Мортишей, поэтому она пересекла комнату и села рядом с матерью, жёсткая как доска и готовая уйти, как только выполнит оставшуюся часть своей задачи здесь. — Итак, tormenta, когда ты планируешь предложить свои ухаживания нашей ужасной маленькой радуге? — спросил Гомес с игривой ухмылкой. — Изначально я планировала сделать ей предложение незадолго до окончания каникул, чтобы она могла без помех наслаждаться своим пребыванием здесь, если вдруг решит отвергнуть мои чувства. — О, я искренне сомневаюсь, что она это сделает. Судя по тому, что я видела, она, кажется, полностью влюблена в тебя, — произнесла Мортиша. Уэнсдей подавила мотылька, который на мгновение затрепетал в её животе при этой мысли. Надежда — ещё более большая слабость, чем эмоции. Она не хотела, чтобы она помешала ей в тщательно спланированных будущих махинациях. — Так что же изменилось? Когда ты планируешь спросить её об этом? — Если я не хочу разрушить мои тщательно продуманные планы из-за слабости или безрассудства в течение следующих девяти с половиной месяцев, я считаю, что лучше всего попросить её как можно скорее. Мортиша игриво улыбается ей. — Это ведь была та самая скрипка, не так ли? Уэнсдей не удостаивает ответом столь нелепый вопрос (тем более что это правда). — Я намерена сделать своё предложение вскоре после следующего полнолуния. А что касается предстоящего полнолуния и следующей трансформации Энид, то она выразила мне некоторые опасения по поводу того, что это произойдёт без стаи, которая поможет ей пройти через это. — Ох? — Мортиша приподняла бровь, и улыбка Гомеса превратилась в обеспокоенный хмурый взгляд. — Да. К сожалению, это означает, что я должна обратиться к вам с просьбой. — И что же это за просьба, моя драгоценная гадючка? — спрашивает Мортиша, и Уэнсдей презирает нотки веселья в её голосе. — В следующее полнолуние произойдёт второе превращение Энид. Она очень нервничает из-за того, что ей придётся переживать это в одиночестве в течение следующих нескольких месяцев, особенно учитывая события, связанные с её первым превращением, и я не хочу иметь дело с Энид, донимающей меня своими переживаниями перед каждым полнолунием. Уэнсдей выдержала небольшую паузу и продолжила. — Раз уж я не хочу, чтобы её семья оскверняла наши залы, надо пригласить кузена Итта, кузину Ловеллу, их супругов и кузину Банши провести с нами хотя бы следующее полнолуние. Я уверена, что Энид не будет хандрить, если у неё будет компания. — Мы проследим за тем, чтобы это было сделано, моя дорогая, — произнесла Мортиша, а Гомес ухмыльнулся рядом с ней. — Я уверена, что все они будут рады присоединиться к нам в следующее полнолуние, и я уверена, что они будут обожать Энид так же, как и мы. Уэнсдей знала, что её мать права. Кроме того, семейная стая оборотней, несомненно, будет очень полезна для реализации её планов. Она знала, что её родственники с радостью примут в свою стаю молодого оборотня, с которым плохо обращались. Как и все Аддамсы, они очень любят семью. Мортиша и Гомес с любопытством взглянули на неё, когда Уэнсдей не решалась уйти. — Может быть, ты хотела поговорить с нами о чём-нибудь ещё? — спросила Мортиша. Уэнсдей на мгновение замешкалась, прежде чем продолжить. — Да. Я хочу обсудить с вами ещё кое-что, но предпочла бы сделать это в более приватной обстановке. Они обменялись взглядами — эта их привычка бесконечно раздражала Уэнсдей и, вероятно, всегда будет раздражать, — после чего вновь обратили своё внимание на неё. — Конечно, mon petit cauchemar. Не хотела бы ты пройти в наш кабинет, чтобы поговорить наедине? — Нет, — Уэнсдей произнесла низким голосом. — Возможно, после ужина, когда все остальные будут заняты. — Очень хорошо. Тогда обсудим это после ужина. Уэнсдей кивнула в знак согласия и отвернулась от них, недовольная тем, что на их лицах, несмотря на любопытство и растерянность, всё ещё сохраняется довольное выражение. Теперь, когда разговор с родителями был закончен, Уэнсдей удивилась тому, что не ушла сразу. Вместо этого она наблюдала за тем, как все переговаривались между собой, очевидно, уже планируя свадьбу Уэнсдей и Энид, и Гомес быстро присоединился к этому разговору (как будто Уэнсдей могла позволить этим глупцам планировать их потенциальную свадьбу за них. Уэнсдей до крайности подробный планировщик, и она хотела быть уверена, что если Энид примет её предложение, то их свадьба будет самой лучшей из всех, что когда-либо были придуманы). В голове Уэнсдей без всякого согласия промелькнул образ Энид в свадебном платье, но Энид одета не в традиционный для семьи Аддамс чёрный цвет и даже не в традиционный для не-Аддамсов белый. Нет, ничто в Энид никогда не было традиционным. Платье, в котором её представила Уэнсдей, имело белую юбку, покрытую тонким слоем светло-розового тюля. Поверх него был ещё один слой, расшитый изящным цветочным кружевом разных оттенков розового и белого. Рукава платья были отведены от плеч, а воротник опускался к вырезу груди, скромность которого сохранял тонкий белый слой, доходящий почти до шеи. Она выглядела как идеальная невеста, о которой так мечтала Уэнсдей, но никогда не могла себе представить, что её вариант идеальной невесты будет на свадьбе в розово-белом платье. Ей интересно, какие украшения надела бы Энид на их свадьбу. Несмотря на любовь Энид ко всему разноцветному и блестящему, Уэнсдей не могла припомнить, чтобы она когда-либо носила какие-либо украшения. Она задалась вопросом, является ли это просто предпочтением Энид или ещё одним побочным эффектом того, что её матерью была Эстер Синклер. Что ж, если Энид пожелает, Уэнсдей вскоре смогла бы осыпать её всевозможными украшениями и драгоценными камнями, которые подойдут к её розовым свитерам и пушистым платьям, как проклятым, так и не проклятым. Конечно, если, или надеялась она, когда, Уэнсдей официально станет возлюбленной Энид.***
После ужина Уэнсдей оставила Энид на попечение Пагсли, который очень хотел провести для неё более подробную экскурсию по игровой комнате, и присоединилась к Мортише и Гомесу в их кабинете. Как только дверь закрылась и все расселись, Уэнсдей села в кресло напротив их дивана, она, не утруждая себя предварительными речами, перешла сразу к делу. — Мама, папа, я хочу обсудить правду о Гуди Аддамс и её роли в клане Аддамс, а также о её связях с Ла Ангустиной. Мортиша и Гомес застыли на месте, отчего глаза Уэнсдей мгновенно сузились. После нескольких напряженных мгновений, в течение которых она смотрела на них, Мортиша с тихим вздохом расслабилась, а Гомес слегка опустил голову. — Мы знали, что после твоих видений о Гуди Аддамс и всего, что произошло в ночь Кровавой Луны, это лишь вопрос времени. К тому же, ты уже достаточно взрослая, чтобы знать, — произнёс Гомес, и Уэнсдей не уверена, что когда-либо слышала от него более мрачный голос, кроме тех случаев, когда ему приходилось расставаться с Мортишей больше, чем на час. — Не волнуйся, любовь моя, — говорит Мортиша, беря Гомеса за руку, — Я скажу ей. Гомес кивнул и поцеловал руку Мортиши, отчего Уэнсдей едва не закатила глаза. Неужели они и минуты не могут прожить без такой отвратительной ласки? Особенно рядом с ней? На какие только поступки она не шла, какие преступления не совершала, каких людей не убивала, лишь бы они хоть на пять минут остановились. Честное слово. Мортиша повернулась обратно к Уэнсдей, прежде чем она успела углубиться в размышления о том, сможет ли она подсунуть им зелье против любви и сработает ли оно вообще. (Скорее всего, нет, поскольку они так же, как и она, застряли в проклятии семьи Аддамс, но попробовать стоило. Хоть что-то, чтобы сделать их хотя бы немного более сносными). — Гуди звали Виоланта, и хотя мы не знаем точно, за кого и когда она вышла замуж, у неё были дети, и, таким образом, она продолжила род Аддамсов. И, как я уже говорила, она действительно является первоначальным основателем «Общества Беладонны». Однако, под её влиянием общество превратилось из группы, созданной для защиты изгоев, в группу, призванную причинять вред нормисам, как невинным, так и виновным. — Гуди Виоланта обезумела от жажды мести, подвергая опасности изгоев своего времени и, в частности, клан Аддамсов. Хотя это было мучительно для неё, у Ла Ангустины не было другого выхода, кроме как… остановить её. — Ла Ангустина согласилась с детьми Гуди Виоланте, что будет лучше, если правда о её жизни и хаосе, который она породила, умрёт вместе с ней. Ла Ангустина приняла на себя управление «Обществом Беладонны», когда оно разрослось. Но в честь своего происхождения она назвала наших предков Верховными Тенями, хотя у нас нет записей о том, кем они были и когда «Общество Беладонны» стало слишком большим, чтобы его могла содержать только одна ветвь клана Аддамс. — Рей-Аддамсы до сих пор хранят тайну позорного происхождения нашей семьи, и благодаря тому, что наши предки помогли основать клан Аддамсов в колониях после того, как они начали переселяться из Мексики, а также в зарождении «Общества Беладонны», мы также сохранили своё высокое положение в клане. — Так вот почему вы никогда раньше не рассказывали мне о Гуди, о Виоланте Аддамс? Потому что правда о ней опозорила бы нашу семью? Как долго вы собирались скрывать это от меня? И насколько велико «Общество Беладонны»? Я думала, оно ограничивается Невермором? — Мы не собирались скрывать это от тебя вечно. Мы планировали рассказать тебе, как только тебе исполнится 18 лет, поскольку именно в это время каждому Аддамсу в нашей линии традиционно рассказывают истинную историю семьи. Что касается «Общества Беладонны», то это действительно очень большая группа, действующая по всему миру и занимающаяся защитой изгоев и улучшением отношений между нами и нормисами. И да, наше истинное происхождение было сохранено в тайне, чтобы мы могли и дальше оставаться самыми известными членами «Общества Беладонны». В противном случае другие люди могли бы усомниться в нашей способности быть лидерами в «Обществе Беладонны» и в том, что мы заслуживаем быть второй по численности ветвью клана. Поскольку Рей-Аддамсы всегда были особенно близки с нашей семьёй, они помогли сохранить тайну и поддержать наше высокое положение и присутствие как в клане, так и в «Обществе Беладонны». Уэнсдей нахмурилась. — А кто из нашей семьи занимает высокое положение в «Обществе Беладонны»? Мортиша улыбнулась, а Гомес усмехнулся. — Мать твоего отца некоторое время была Верховной Тенью до своей безвременной кончины, да и я сама не раз имела дело с Беладоннами, хотя и не являюсь Верховной Тенью, как твоя бабушка, — сказала Мортиша. Уэнсдей чуть не моргнула от удивления. — Какова же тогда твоя роль в «Обществе Беладонны»? — спросила Уэнсдей. — В основном я помогаю им проводить спиритические сеансы и гадать, когда этого требует ситуация, поскольку я провидица и имею более тесную связь с потусторонним миром. Мортиша бросила на Уэнсдей лукавый, но полный надежды взгляд. — Уэнсдей, я хотела спросить тебя… — У меня нет желания вступать в «Общество Беладонны», — Уэнсдей сказала без колебаний. Мортиша на мгновение замерла, прежде чем кивнуть. — У тебя есть ещё вопросы, моя маленькая грозовая тучка? — спросил Гомес. — Нет, — ответила Уэнсдей. — А ты уверена, что больше ничего не хочешь с нами обсудить, дорогая? — Мортиша спросила с укором, как будто она каким-то образом знает о тайне, которую хранит Уэнсдей. Ну, во всяком случае, о самой большой и известной из них. — Нет. И раз так, то я ухожу, чтобы занять своё время более продуктивными делами. Она встала, поправила рукава и, не говоря больше ни слова, вышла из комнаты. Она знала, что означает эта внезапная, настоятельная потребность «похитить» Энид и чем она вызвана, хотя, признаться, не ожидала, что Увядание наступит так быстро. Обычно, чтобы влюбить в себя Аддамса, требуется не менее нескольких месяцев (а чаще всего — около года), но она всегда училась быстрее других, так что, возможно, это относится и к её эмоциям. Это, безусловно, чувствовалось, учитывая весомость и глубину её чувств к Энид и то, как быстро они разрослись, словно колючие лианы вокруг её пульсирующего сердца, за столь короткий промежуток времени, особенно если учесть, что она даже не осознавала их наличия до ночи Кровавой Луны. Судя по её реакции на то, что Энид играла на скрипке (и насколько завораживающей была эта картина), её Увядание не будет типичным для Аддамсов, которые в буквальном смысле увядают до смерти без любви возлюбленного, поддерживающего их. Нет, она подозревала, что её собственное Увядание будет увяданием разума, а не тела, когда она будет медленно погружаться в одержимое безумие, которое, в конце концов, заставит её либо убить Энид, а затем и себя, чтобы не дать Энид быть с кем-то ещё, либо схватить Энид и оставить её у себя, заманить в ловушку, спрятать где-нибудь, где никто не сможет её найти и где она никогда больше не увидит Луну. Естественно, такой исход Уэнсдей постарается не допустить. Но поскольку Увядание уже началось, ей не осталось ничего другого, как приступить к осуществлению своих планов гораздо раньше, чем ей хотелось бы. Поэтому теперь, вместо того чтобы ждать конца каникул, она выразит свои истинные чувства и попросит у Энид об ухаживании после того, как пройдёт стресс, вызванный следующим полнолунием. Так как пока нет необходимости волновать по этому поводу свою бесконечно драматичную семью, она будет держать начавшиеся признаки своего Увядания при себе. Если Энид примет её ухаживания, то причин для беспокойства не будет вообще, и никому не нужно будет об этом знать. Но если Энид решит, что не хочет видеть Уэнсдей в качестве своей второй половинки, то она сообщит об этом своей семье, чтобы успеть подготовиться до того, как Увядание полностью укоренится, и она станет представлять серьёзную угрозу для безопасности Энид. Уэнсдей обдумывала различные методы, которые они могли бы использовать для этого. Они могли бы устроить автомобильную аварию в любое время, хотя такая смерть была бы до ужаса обыденной. Возможно, она прикоснётся к одному из проклятых или одержимых предметов, от которых Уэнсдей предупреждала Энид держаться подальше, но это может привести к тому, что Энид или один из членов ужасной семьи Уэнсдей, пытаясь вернуть её тело, погибнут от этого же предмета. Возможно, она просто позволит себе заблудиться в Туннелях под видом попытки составить их карту, пока в конце концов не умрёт от голода. Удобно, чисто, просто, и вряд ли это было бы неподобающе для её семьи, с дополнительным преимуществом в виде чудесного привкуса таинственности в её кончине. Она отбросила эту идею почти сразу, как только она возникла: внезапный образ Энид, застрявшей и потерявшейся в Туннелях, ворвался в сознание Уэнсдей, как незваный гость. Она слишком хорошо представила себе, как Энид мчится за ней в Туннели в тщетной попытке спасти её. Нет. Уэнсдей должна сделать так, чтобы она — и особенно Энид — оставались как можно дальше от лабиринта под их ногами. Если бы только она не показала Энид туннели с самого начала, если бы только у неё было то самое видение до того, как они туда спустились… Но что сделано, то сделано. Теперь ей придётся присматривать за Энид, когда они окажутся в одном из подвалов. Она будет следить за тем, чтобы это видение никогда не сбылось. Она отправится на край света и обратно, чтобы убедиться в этом.(Две недели и два дня после Кровавой Луны — одна неделя и пять дней до Второго Полнолуния)