Love is a Gauntlet

Пир в канун Рождества — это небольшое, но удивительно праздничное мероприятие. Он не первый, кто приходит в тот вечер в Большой зал, и его встречает веселый смех, болтовня и звяканье бокалов, на фоне которых он слышит рождественские гимны, исполняемые на довольно старомодном фонографе. Запах ели наполняет воздух вместе с теплыми, маслянистыми ароматами выпечки, тарталеток и множества других блюд, подаваемых перед началом праздника. — Оминис, ты как раз вовремя! — Гаррет подбегает к нему, сует ему в руку стакан и добавляет приглушенным голосом. — Это огневиски, так что лучше держаться подальше от моей тети. У нее всегда был нюх на такие вещи, хотя до сих пор мне удавалось не попасться. — Что ж, тогда за твою удачу, — Оминис весело произносит тост и делает глоток, чувствуя, как его окутывает тепло. Трудно сказать, сколько здесь людей, поскольку праздничная суета и хорошее настроение делают всех немного веселее, немного менее сдержанными — где-то около двух десятков, предположил бы Оминис, что делает атмосферу гораздо более камерной, чем на праздниках в конце учебного года, к которым он привык. — Рядом с главным столом есть немного сладостей, если захочешь. Хотя я не могу обещать, что Пивз не выкинет что-нибудь во имя «праздничка», если подойдешь туда. Я видел, как он там притаился. — Видели Шарпа и Чесноук? — знакомый голос Натсай прерывает их, когда она подскакивает к ним, ведя за собой своего собеседника. Тонкий аромат жимолости, который окутывает его с их появлением, заставляет его голову кружиться от воспоминаний о том, как она прижималась к его груди всего несколько ночей назад. — Они так сидят с тех пор, как мы пришли, — объясняет Гаррет веселым тоном. — Совершенно неразлучны, прижались друг к другу у камина, как будто никого вокруг нет. — За исключением того, когда он застукал тебя за кражей огневиски. — Да, что ж, но мы пришли к соглашению на этот вечер — говорит он довольно гордо. — Я перестаю его беспокоить и позволяю ему пообщаться, а он будет слишком рассеянным, чтобы вообще обращать на меня внимание. Все в выигрыше. Оминис обращает свое внимание на нее, пока их друзья весело препираются, его тихий голос шепчет ей на ухо. — Могу я похитить тебя на минутку? Он протягивает руку, уводя их в более тихий уголок в глубине Большого зала рядом с большими деревьями, освещенными свечами, где маленькие горлицы мирно воркуют в глубине густых ветвей. — У меня есть кое-что для тебя, — торопливо произносит он, вытаскивая маленький завернутый подарок из кармана мантии, в то время как его руки нервно теребят его. — Ничего особенного. Просто кое-что, что напомнило мне о тебе. Ее восторженный вздох вызывает легкую улыбку на его губах, и она нетерпеливо рвет бумагу — Оминис морщится, когда она разрывает ее на тысячу маленьких клочков — но он замирает, когда она замолкает. Ужасно тихо. Унизительно тихо. Ему следовало сжечь эту чертову штуку. — Это чудесно, — тихо говорит она, хотя Оминису кажется, что он слышит шмыганье носом, которое определенно не кажется счастливым. — Нет, я знаю, что это… — Я серьезно, — перебивает она, и теперь он определенно слышит шмыганье носом. — Это идеально. Как ты мог... Как ему удалось найти что-то, что она ненавидит настолько, что готова рыдать из-за этого? Но она крутит ту же маленькую шестеренку, которую Августин показывал в магазине, и та же знакомая мелодия всплывает в его сознании, и его память полна тех же эмоций, которые охватили его в тот день в Хогсмиде. — Моя бабушка была маглой, — задумчиво произносит она. — Не думаю, что я когда-либо говорила тебе об этом. Она умерла, когда я была совсем маленькой. Мы каждый год гостили у нее на Рождество, пока ее не стало, и у нее была эта музыкальная шкатулка. На самом деле она была... она была очень похожа на эту. Я не могла от нее отлипнуть. Она издает смешок. — Я хотела, чтобы она играла снова и снова. Уверена, это сводило бабушку с ума… Но она каждый раз снова разрешала мне. Мерлинова борода, эта мелодия возвращает меня прямо в детство. Она кладет свою руку на его. — Это действительно прекрасно, Оминис, спасибо тебе. Я в восторге. И на самом деле, — короткий шорох, и она вкладывает подарок в его собственную руку. — Это для тебя. Ее голос звучит так взволнованно, когда она протягивает ему это, что Оминису требуется мгновение, чтобы забыть слова, эхом отдающиеся в его памяти. Я подобрала подарок, он идеально подходит для него. Себастьян. — Открывай! Он уверен. Оминис уверен, что последовал бы за ней на край света, если бы она только попросила его об этом. Он медленно отклеивает ленту, его пальцы двигаются осторожно, чтобы убедиться, что он не порвал бумагу, когда вынимает подарок из упаковки. Он остро ощущает ее затаенное дыхание, когда она дрожит от чего-то, очень похожего на раздражение, и борется с желанием двигаться еще медленнее, чтобы досадить ей. — Оминис, давай сегодня, если можешь. Он снимает последнюю обертку и чувствует материал, который попадает ему в руки. Он шерстяной — или, скорее, они шерстяные, поскольку он разделяет два предмета — и обшиты изнутри самым мягким материалом, который, по его мнению, он когда-либо трогал. Перчатки, понимает он. — Я их заколдовала, — быстро говорит она, как будто волнуется, что они ему не понравятся. Как будто ему могло что-то не понравиться от нее. — Мне понадобилась вечность, чтобы правильно произнести заклинание. Он примеряет одну из них. Она плотно облегает его руку, и он может чувствовать тепло и толщину шерсти, но это не притупляет никаких его сенсорных способностей — проблема, из-за которой он обычно избегал прикрывать руки в прошлом. — Давай я тебе покажу, — она берет его за руку. Он ожидает ощутить как обычно приглушенные ощущения, которые возникают при ношении перчаток, поэтому он удивляется, когда чувствует тепло ее руки, охватывающей его; когда она прикладывает ее к своей щеке, и он чувствует, как его пальцы перебирают каждую прядь распущенных волос, как будто вообще не существует барьера между его прикосновением и ней. Он сгибает пальцы, и ему кажется, что на его руке вообще ничего нет — хотя он все еще чувствует тепло шерсти, защищающей ее. — Я просто подумала, что, учитывая зиму и все такое, это может пригодиться, когда ты гуляешь. — Они идеальны. Я... спасибо тебе, — выдыхает он. Это слишком идеально. Возможно, это самый продуманный подарок, который он когда-либо получал. А его подарок — Эта девушка заслуживает всего мира, а он подарил ей какую-то магловскую безделушку? Но он слышит, как жужжит маленькая музыкальная шкатулка, когда она снова крутит шестеренку, и, прежде чем он успевает пообещать ей, что найдет что-то достойное, что-то, заслуживающее ее любви — хотя он не уверен, что что-то подобное вообще существует — над головой звенят колокольчики, и объявляется начало ужина. Оминис занимает свое место в конце стола; в этот вечер вместе четырех больших столов поставили один поменьше. Гаррет болтает без умолку слева от него, и он чувствует ее присутствие справа от себя; среди скрипа стульев раздаются негромкие голоса, когда люди находят свои места. Он может различить голос профессора Уизли — звучащий теплее и немного менее отчетливо, чем обычно — и тихое бормотание. Похоже, что Шарп хихикает над чем-то, что сказала профессор Чесноук. Хотя Оминис не может с уверенностью сказать, что когда-либо слышал смех этого человека раньше, так что здесь он может ошибаться. Конечно, он слышит Натсай, и ее мать, и чистый голос Ронана, перекрывающий горстку других голосов, которые он не уверен, что узнает. — Я так рада, что вы все сейчас здесь, чтобы отпраздновать этот вечер, — начинает профессор Уизли, и болтовня затихает. — Мы проводим довольно значительное количество времени друг с другом в течение учебного года, и хотя мы, возможно, не являемся семьей по крови, мы, безусловно, являемся семьей благодаря узам, которые мы формируем в Хогвартсе. И я, например, счастлива провести сегодняшний вечер со всеми вами. Но я больше не буду отрывать нас от еды — пожалуйста, принимайтесь за дело! Стол внезапно начинает ломиться от еды, запах которой резко достигает обоняния Оминиса. Жирные соусы, жаркое, картофель, пастернак; он мог только догадываться о других аппетитных ароматах, которые смешиваются вместе, когда раздается звон посуды. Гул болтовни и сплетен снова наполняет воздух, перемежаемый хрустом волшебных крекеров, разлетающихся по всему столу. Ужин заканчивается медленно, с набитыми желудками и довольными стонами большей части сидящих за столом. Оминис поправляет широкополую шляпу, которую, по ее настоянию, нужно было надеть, потому что сегодня Рождество, и возится с маленьким скачущим оленем, который выпрыгнул из его крекера, пока Гаррет рассказывает про новейшее варево, которое он готовит в своей спальне. Несколько смельчаков устраивают импровизированную танцплощадку у камина, он слышит, как другие подпевают — довольно весело и фальшиво — рождественским гимнам, звучащим из фонографа, а небольшая горстка людей, включая Оминиса и ее саму, остаются за столом поболтать. — Поппи бы это понравилось, — она смеется, когда сокурсники начинают распевать мелодии от всего сердца, но совсем не в такт. — Себастьяну, наверное, тоже. Грудь Оминиса сжимается. Натсай издает тихое гудение в знак согласия. — Мы должны будем рассказать им все об этом, когда они вернутся. — Тогда нам лучше сделать из этого чертовски хорошую историю, не так ли, Натти? — голос Гаррета звучит тепло от огневиски, когда он поднимается на ноги, протягивая руку своей подруге по Гриффиндору. — Не окажете ли вы мне честь, разделив со мной этот танец? — Честно говоря, Гаррет, ты всегда такой драматичный, — дружелюбно упрекает его Натсай, но берет за руку, и они вдвоем выходят из-за стола, при этом Гаррет довольно многозначительно хлопает Оминиса по плечу. — Грустно, — говорит она с тихим вздохом. — Я не уверена, что готова к тому, что эта ночь закончится. — Пока что она и не должна. Оминис встает и отвешивает утрированный поклон в своем повседневном шерстяном свитере — сцена, которая, он уверен, привела бы его мать в бешенство, будь она здесь. — Могу я? Его рука протянута в ее направлении; молчаливое предложение, умоляющий жест, потому что, как он думает, если он не почувствует прикосновения ее руки в своей — если он не сможет прижать ее к себе, пусть даже ненадолго — его сердце может просто разорваться прямо здесь и сейчас. Это долгое мгновение — или, может быть, оно совсем недолгое, возможно, требуется всего секунда, чтобы ее пальцы нежно легли в его, чтобы скрип стула и легкое пожатие его руки дали ему понять, что она поднялась на ноги, чтобы мягкий запах жимолости окутал его, когда она делает шаг к нему — и он чувствует тепло ее руки на своей, и он уводит ее от стола. Он никогда раньше ни в чем не был так абсолютно уверен. Эта девушка — луч света, огонь в далекой тьме, и он готов броситься в пламя ради нее. Он всегда был готов. Вероятно, всегда и будет. Он ведет ее туда, где слышит движения других танцующих, берущих от этой ночи все, принимая одну ее руку в свою, а другую нежно кладет на изгиб ее талии — Удиви меня, Оминис Мракс, — ее голос легкий и дразнящий, и у него возникает закручивающее ощущение внизу живота, которое самым прямым образом зависит от того, как ее губы произносят его имя. — У меня сложилось впечатление, что ты решил забыть все, чему тебя учили в детстве. — Надлежащий этикет я усвоил очень рано, — говорит он с тихим смешком. — Я побывал на достаточном количестве балов, чтобы теперь это стало для меня чем-то вроде второй натуры. В конце концов, нехорошо оставлять прекрасную леди без партнера. Он чувствует нарастание музыки и вступает в мелодию, ведя ее в их импровизированном танце; рождественский гимн — не совсем настоящий вальс, но он не был бы Мраксом — пусть и нехотя — если бы у него не получилось. И она великолепная партнерша. Они сливаются воедино, как будто она была создана для этого момента; как будто она была создана, чтобы идеально вписаться — и она действительно идеально вписывается — в его объятия, чтобы он направлял ее в музыке, как будто они были одним разумом, одним сердцем, единым целым, плывущим сквозь время на обрывке мелодии. — Так на что похож бал Мраксов? — ее голос звучит несколько неуверенно, когда она привыкает к плавности их движений, как будто боится, что тема его семьи может испортить момент. — Ужасно скучно. — Мне трудно поверить, что бал может быть скучным. — Моя семья обладает уникальной способностью превращать все приятное в чудовищно утомительное. Представь зал, полный чистокровных семей, и помни, что разговоры либо ужасно нудные, либо имеют по крайней мере два скрытых мотива. Обычный наплыв болезненных воспоминаний, который возникает, когда он говорит о своей семье, теперь кажется таким незначительным; как будто это произошло в прошлой жизни — или с предыдущим «я» — и он больше может не волноваться о том, что его волнует. Не с ней здесь, в его объятиях. Он колеблется. — На самом деле, я никогда по-настоящему не наслаждался каникулами, пока не провел одни из них в Фелдкрофте. — На что это было похоже? — Это приблизительно настолько далеко от балов моей семьи, как ты можешь себе представить — во всех возможных смыслах. — В устах Себастьяна это звучало довольно празднично, — говорит она, и в ее голосе слышится любопытство. — Ты жалеешь, что не поехал в этом году? Нет. Он начинает вращать ее, одна рука несколько неохотно отпускает ее талию, другая направляет, когда она кружится под нарастающую мелодию. Легкое прикосновение его пальцев возвращает ее обратно к нему, и если его хватка на ее талии притягивает ее к себе чуть ближе, чем раньше, что ж, она, кажется, не возражает. — Нет такого места, где я больше хотел бы находиться, чем прямо здесь, — он отвечает правдиво — возможно, слишком честно, но она здесь, с ним, и ее рука такая теплая в его руке, и на сердце у него легко, и в животе что-то трепещет, отчего ему хочется никогда ее не отпускать. Вокруг них в синхронной гармонии двигаются еще несколько пар, грациозно поворачиваясь и кружась друг вокруг друга в плавных вращениях, в то время как музыка звучит на заднем плане. Однако для Оминиса существует только она. Только они. И он думает, что, может быть, этого будет достаточно. Может быть, он сможет отпустить ее, если у него будет возможность сохранить это воспоминание. Это воспоминание о них. Как будто, по крайней мере, в одной жизни, где-то, им суждено было быть вместе. Он хочет, чтобы это никогда не заканчивалось. Но, как и все остальное, это происходит. Хихикающий смех маленького мальчика раздается среди веселого гула зала, а негромкий стук чего-то, падающего на пол, привлекает внимание и вызывает сбивчивый шепот. — Они повсюду, — девушка стонет в нескольких футах от него, в ее голосе слышится нечто среднее между удивлением и раздражением, хотя в ответ он слышит несколько успокаивающих смешков. Оминис чувствует, как что-то легкое и покрытое листьями падает сверху, отскакивает от его макушки и падает на пол под ними, где он пинает еще что-то, отступая назад. — Омела, — говорит она ему сбоку, ее голос едва громче шепота. — Немного угловатые листья, Льюис, но, может быть, в чарах ты не безнадежен, — Оминис слышит, как веселый голос Ронана доносится до мальчика с другого конца комнаты. — Я думаю, он хотел наколдовать омелу над Шарпом и Чесноук. Бедный парень еще не совсем отточил свое мастерство владения палочкой, — радостно говорит Гаррет, появляясь рядом с Оминисом из ниоткуда и довольно выразительно подталкивая его локтем под ребра. — Она абсолютно везде, Оминис, если бы ты только мог это увидеть — по всем стенам, падает с потолка. Ты мог бы посмотреть прямо наверх и увидеть всю омелу над собой. Оминису никогда раньше так сильно не хотелось одновременно и проклясть, и поблагодарить кого-то; это довольно сбивающее с толку чувство, думает он, и он довольствуется тем, что слабо разевает рот как идиот, пока Гаррет спешит прочь. Потому что, возможно, это дух Рождества витает в воздухе — звуки танцев, веселья и смеха наполняют Большой зал теплом и делают его гостеприимным в эту холодную зимнюю ночь. Или, возможно, это тепло огневиски приятно ощущается в его желудке. Или это, может быть, просто из-за его близости к ней — в конце концов, у нее есть эта ужасная, чудесная привычка заставлять его мозг полностью отключаться. Но нет, та ясность, которую он почувствовал, когда она взяла его за руку; когда он впервые заключил ее в свои объятия, все еще здесь, и у него никогда раньше не было такой ясной головы. Как долго они здесь стоят? Он хочет поцеловать ее. Ему нужно поцеловать ее. Он совершенно уверен, что, если он не поцелует ее, кровь, бурлящая по его венам, может просто заставить его сердце остановиться прямо здесь и сейчас. Действуй, Оминис, перестань разевать рот, как дурак. В конце концов, это Рождество; это омела — есть же традиция. Но сомнение в глубине души удерживает его. Не так. Не перед людьми. Не с мыслями о ней и Себастьяне, которые копошатся у него в голове. Он не думает, что смог бы справиться с этим — зная, каково это — иметь все, о чем ты мечтал, всего на один краткий миг, а затем потерять это навсегда. Она делает маленький шаг назад, и он позволяет этому моменту ускользнуть у него из рук. — Спасибо тебе за танец, Оминис. Она, кажется, колеблется на мгновение — хотя мозг Оминиса, кажется, не совсем функционирует, так что он может ошибаться — прежде чем отойти и оставить Оминиса оцепенело пошатываться. — Похоже, тебе это нужно больше, чем мне, — говорит Гаррет, примирительно похлопывая по плечу, и сует свой огневиски в руку Оминиса, который тот с благодарностью выпивает. И вот так просто ночь подходит к концу. — Оминис, подожди! Ее голос заставляет его немедленно повернуться к ней, его тело реагирует на движения без единой мысли в мозгу. Эта девушка моментально превращает его мысли в хаос. Сейчас они в Центральном зале, а он на верхней площадке лестницы, и проклятый портрет сзади него бренчит на мандолине. Ее шаги эхом отдаются в пустом холле, когда она взбегает по лестнице. — Я просто... — начинает она, ее голос немного дрожит то ли от усталости после пробежки через половину замка, то ли… Мягкие губы прижимаются к его губам. Мягкие губы. Тепло ее тела перед ним — она слегка приподнимается на цыпочки, чтобы дотянуться до него — ощущается сквозь ткань его свитера, и его тело немедленно реагирует. Его пальцы легли ей на поясницу, поддерживая ее, другая рука скользнула по гладкой коже ее подбородка, запуталась в распущенных волосах и нашла опору на затылке. Он притягивает ее к себе, как будто еще недостаточно близко; как будто любая толика расстояния между их губами — это слишком много. Его рот прижимается к ее губам — и это лучше, чем все, о чем он мог мечтать — отрываясь от ее губ ровно настолько, чтобы коснуться ее щеки, подбородка; он выдыхает ее имя ей в шею, как молитву, упиваясь ее вкусом, ее запахом, и этого недостаточно, думает он, снова находя ее губы. Его хватка на ее спине усиливается, когда он углубляет поцелуй, притягивая ее ближе, и, Мерлин, ее тело оказывается на одном уровне с его, и он чувствует, как она прижимается к нему. Каждый изгиб, каждая плоскость, каждая совершенная часть ее тела прижимается к каждой твердой части его тела, и этого все равно недостаточно; он не может насытиться ею. Он ощущает жар, разливающийся у него в животе, превращающийся в тугой спазм желания, изгиб ее спины, вкус ее губ, впивающиеся ногти в его руку, тихий вздох, вырывающийся из ее горла, когда они наконец отрываются друг от друга. Он замечает все это и знает, что должен быть смущен этим крайне неподобающим проявлением. Тем, что делают с ним ее прикосновения. Но его мозг совершенно, чудесно безмолвен. — Мне показалось обидным потратить это впустую, — дрожащим голосом говорит она ему в ключицу, ее руки прижимаются к его груди, и Оминис смутно задается вопросом, чувствует ли она, как под ними бьется его сердце. — Омела. Она отступает на более приличное расстояние, и его рука задерживается на ее руке; легчайшее прикосновение, не желая — невозможно — отпускать ее из страха, что он проснется и обнаружит, что все это было сном, но она отпускает его пальцы, слегка сжимая, и ее шаги эхом отдаются вниз по лестнице. Но он знает, что это не сон, и почти готов прямо сейчас пойти и найти того первокурсника и поблагодарить его за то, что он ошибся с заклинанием. Потому что это привело к его лучшему Рождеству в жизни.