Love is a Gauntlet

Анна, Прошло много времени с тех пор, как я в последний раз посылал тебе сову; наверное, слишком много времени. Дело не в том, что я забыл — как я мог? — но сейчас все по-другому, без тебя, и мне было тяжело. Одиноко. Себастьян кое с кем познакомился, я уверен, он все рассказал тебе о ней в своих письмах. Это новая пятикурсница, о которой все говорят. Она умна, бесстрашна и очаровательна, и она целиком украла его сердце. Я не хочу лгать тебе, Анна, потому что ты все равно видишь нас насквозь; ты это умеешь. Ты всегда знаешь, что правильно сказать — или что правильно сделать — и, по правде говоря, прямо сейчас мне не помешало бы нечто большее, чем просто небольшой совет. Потому что она украла и мое тоже. И я ни черта не могу с этим поделать. Мне жаль, что я не увижу тебя на каникулах — я не уверен, сказал ли тебе Себастьян, но я решил остаться в Хогвартсе в этом году. Мне нужно некоторое время, чтобы в голове все уложилось. И я думаю, лучше побыть подальше от него, по крайней мере, сейчас. Но она тоже останется здесь, и я не знаю, радует ли меня мысль об этом, или пугает до глубины души. Я даже не уверен, имеет ли это теперь вообще какое-то значение. Некоторое время назад мы поспорили, и я сказал кое-что, чего не хотел. Я наговорил много глупостей и… Это были долгие несколько недель без нее, и я не знаю, как объяснить ей все причины, по которым я сожалею. За то, что я сказал, за то, как я поступил. Что я сожалею обо всем, через что ей пришлось пройти, обо всем, чем ей пришлось рисковать, и что она самый сильный человек, которого я знаю. Что мне жаль, что она не знает, как я восхищаюсь ей каждый день. Или, может быть, сейчас уже слишком поздно. Я надеюсь, что мы сможем помириться; я надеюсь, что она сможет простить меня. Я боюсь, что она этого не захочет. Себастьян, конечно, все еще ищет лекарство от твоего проклятия, и я помогаю ему, когда могу. Я почти слышу, как ты говоришь нам, что это пустая трата времени, но мы любим тебя, Анна, и хотим, чтобы ты снова была там, где тебе самое место. С нами. Это то, что поддерживало меня на плаву, но… Себастьян сбивается с пути, и я думаю, что я тоже. Ты написала мне о том, что он сделал несколько недель назад в Фелдкрофте — с гоблином. Я собираюсь быть честным, потому что я думаю, что мне следовало стать честным уже давным-давно. И я думаю, что тебе нужно знать, что происходит. Всю историю целиком. Я беспокоюсь о том, что происходит. Себастьян идет по пути, по которому, мне кажется, я не смогу пойти вместе с ним. И я боюсь, что он собирается забрать ее с собой. Она бы тебе понравилась, Анна, у нее твой дух, твое сердце. Она хочет, чтобы все были в безопасности. Она хочет спасти Себастьяна. И я бы сделал все, что угодно, чтобы спасти ее. Он нашел реликвию в этой гробнице — что-то, связанное с предками Салазара; что-то, связанное с какой-то очень темной, очень злой магией. Я избавлю тебя от подробностей о том, как мы узнали о его существовании — я бы предпочел не переживать заново эти конкретные моменты, если есть возможность. Они и так достаточно часто посещают мои сны. Он знал, что я не одобрю его поисков, поэтому даже не сказал мне. Раньше мы всем делились друг с другом, а теперь кажется, что все, что он говорит — ложь. Но она сказала мне. Она пошла с ним, чтобы помочь ему, сохранить ему жизнь, потому что сейчас его безрассудство стало стало слишком опасным. И я последовал за ними. То, что я слышал в тех катакомбах, Анна; скрежет хелицер, визг чудовищных тварей, гортанное шипение полчищ надвигающихся на них пауков — они могли тысячу раз погибнуть в той пещере. И если бы я сказал тебе, что я чуть не бросился перед ней на колени, что я не пожертвовал бы собой, если бы это означало, что она сможет благополучно покинуть эту гробницу… Что ж, тогда я бы солгал. Я пытался остановить его. Я пытался урезонить его, умолять его. Я почти набросился на него, пытаясь удержать его от следования по пути, который он уже выбирал слишком много раз. Путь, который, как ты знаешь, он выбрал сам. Путь, который уничтожит его. Я не знаю, что бы случилось, если бы она не вмешалась, Анна, и, если быть честным с самим собой, я был слишком напуган, чтобы думать об этом. Потому что мы согласились, что так оно и будет. Он забирает реликвию, но на этом все заканчивается. Все. Ничего больше. И дело в том, что я не верю ему ни на секунду. Это не тот Себастьян, которого я когда-то знал. Это не тот Себастьян, который прикрыл бы мою спину — без вопросов — а я его. Это не тот Себастьян, которому я когда-то доверял. Раньше мы присматривали друг за другом, Себастьян и я, а теперь я ловлю себя на мысли, что пытаюсь спасти лишь то, что осталось от нашей дружбы. Я боюсь, что осталось не так много. Я не думаю, что доверяю этому новому Себастьяну. Я не думаю, что верю в него. И я наговорил ей ужасные вещи во время нашей ссоры, но правда в том, что: Я верю в нее. Я доверяю ей. Я влюблен в нее. Пожалуйста, Анна, мне нужна помощь. Без тебя здесь все разваливается на части. Я надеюсь, что скоро увижу тебя. Я надеюсь, что все вернется на круги своя. Надеюсь, я еще не все испортил. — Оминис Омнис откладывает перо, прислушиваясь к стуку мокрого снега по стеклу, прокручивая слова в уме, пробуя их на вкус. Я влюблен в нее. Он не удивлен осознанием этого. Но это первый раз, когда он позволяет себе признаться в этом. Конечно, он влюблен в нее. Конечно , это так. Оглядываясь назад, он понимает, что влюблен в нее с той ночи в Крипте, много месяцев назад: — Оминис! Голос разрывает пустой вечерний воздух коридора, и Оминис подавляет вздох, устало поворачиваясь на голос. Ее голос. Он сожалел о том, что наговорил ей с тех пор, как она два часа назад выбежала из Крипты. «Мой отец дружит с директором», — сказал он. Он говорил как чертов ублюдок. Он говорил как его брат, и это было в тысячу раз хуже. У него больше нет сил спорить. Он больше не хочет. Он игнорирует то, как его мозг, кажется, путается и затуманивается каждый раз, когда она проходит рядом; то, что, кажется, он может думать только о ней; то, как его желудок сжимается каждый раз, когда Себастьян рассказывает ему об их последней вылазке. Он больше не может это игнорировать. Он слишком долго держал ее на расстоянии. Ее походка быстра и решительна, когда она сокращает расстояние до него, и он выпаливает единственные слова, вертящиеся у него в голове, прежде чем она успевает выплеснуть свой гнев в его сторону. — Прости, — они говорят одновременно. Она смеется, и, Мерлинова борода, Оминис никогда не слышал такого прекрасного звука. Он раньше не замечал, как она смеется; не позволял себе замечать этого. Ее смех легок и наполнен неподдельным восторгом, и он думает, что вполне мог бы слышать его каждый божий день до конца своей жизни, и при этом каждый раз ощущать эту магию. Он думает, что охотно сделал бы своей работой смешить ее. — Прости, — пытается он снова, его слова звучат немного неестественно, поскольку он изо всех сил старается не зацикливаться на том, как его сердце продолжает пропускать удары. — Я был зол на Себастьяна, мне не следовало вымещать это на тебе. — Мне не следовало лгать. Себастьян действительно показал мне Крипту, он… — Я знаю, что он это сделал. — Ты… знал? — Я не знал, — сухо поправляет он. — Но ты ужасный лжец. Она издает короткий недоверчивый смешок, хлопая его по руке, как будто это самая естественная вещь в мире. Как будто они из тех друзей, которые смеются, прикасаются друг к другу и регулярно бывают вместе. Как будто от этого прикосновения у него по спине не пробежала дрожь. Он помнит, как впервые услышал теплый тембр ее голоса и подумал о том, насколько мелодичным был его тон. Ее подача, то, как она тщательно подбирала слова, спокойная уверенность, звучавшая в ее голосе — все это нарисовало ее образ, которым он не мог насытиться. Но ее прикосновения еще лучше. — Что ж, несмотря ни на что, мне жаль, — говорит она. — Слепая преданность перед лицом неоспоримой истины? — сам Оминис был виновен в этом раз или два. — Как я могу винить тебя за это? Он потратил впустую так много времени без нее, избегая ее — избегая чувств, бурлящих в нем, которые он отчаянно пытался игнорировать, потому что Себастьян был его лучшим другом, и Себастьян совершенно ясно дал понять, что он чувствует к ней. Но он больше не может игнорировать их. Скорее, он этого не хочет. С ней он чувствует себя легче; как будто все его страхи уходят в небытие, потому что, когда она рядом, он может встретиться лицом к лицу с чем угодно. Он чувствует себя спокойнее, счастливее; потому что, несмотря на то, что его мозг как будто в тумане, когда она рядом — и он обнаруживает, что так и есть — все внезапно становится намного яснее. Он чувствует искру в своей груди, которая разгорается чуть ярче каждый раз, когда она рядом. — Я надеюсь, мы сможем стать друзьями, — говорит она, и Оминис не обращает внимания на то, как это единственное слово пронзает его насквозь, словно заклятие в сердце. Друзья. — Мне бы этого тоже хотелось, — и это не было неправдой, он мог бы с ней подружиться. Он так бы и сделал, будь это все, что она могла ему предложить. Потому что альтернатива — это жизнь без нее. И он не уверен, что теперь сможет вернуться хотя бы к тому, что было. — Черт возьми, наконец-то кто-то не сплетничает об этих двоих. Гаррет тяжело опускается на стул напротив Оминиса, врываясь в маленький закуток, который он занял в самом дальнем углу библиотеки — специально для того, чтобы избежать чего-то подобного — и вырывая его из задумчивости. — Я понятия не имею, о чем ты говоришь, — Оминис перекладывает бумаги перед собой, засовывая свое письмо Анне под беспорядочную стопку пергамента. — Большое представление Себастьяна, — довольно туманно объясняет Гаррет, и Оминис приподнимает бровь в ожидании. — Что он только что учудил с… конечно, он тебе сказал. — Мы не… Нет. Не сказал. — Он ну очень постарался, чтобы подарить ей свой рождественский подарок. Устроил представление в вестибюле, на глазах абсолютно у всех. Конечно, ему это только на руку. У него никогда по-настоящему не было проблем с дамами, не так ли? Но поговорим о повышении чертовых стандартов для всех нас. Счастлив, Оминис, ты ублюдок, будь счастлив за них. — Честно говоря, она казалась немного смущенной, но в последнее время они проводят довольно много времени вместе, так что кто знает. В любом случае, я надеялся, что ты не откажешься сыграть в шахматы, я… Ты в порядке? — Конечно, — легко лжет Оминис, выпуская перо из своей крепкой хватки. — На самом деле, он действительно упоминал что-то такое, но я забыл, что это будет сегодня. — Верно, — голос Гаррета звучит немного ошеломленно. — Послушай, приятель, я понятия не имел… — Ты что-то говорил об игре, Гаррет? — настаивает Оминис, его слова — нечто среднее между равнодушием и раздражением; это лучше, чем с трудом скрываемый гнев, который сейчас закручивается у него в груди. Просто друзья, напоминает он себе, пока Гаррет готовит доску к собственному неизбежному поражению. При этих словах в его груди вспыхивает искра. Потому что, когда ее не было в его жизни, было намного хуже.