Love is a Gauntlet

Мрачным серым днем позже на той неделе Оминис и Себастьян присоединяются к разрозненной группе студентов, идущих от Большого зала к Часовой башне, чтобы стать свидетелями ее дуэли. Он хотел сказать ей, чтобы она отказалась от участия; что прошло слишком мало времени после их возвращения из катакомб, что она все еще восстанавливается после травм. Что, если с ней случится что-нибудь еще, он, вполне возможно, черт возьми, сойдет с ума. Но это не его дело. Он помнит, как она волновалась, когда упомянула об этом подарке. Он, конечно, слышал, как Себастьян говорит о ней. Поэтому он молчит. Он решил, что сможет порадоваться за них, когда они превратятся из друзей в нечто большее. Он сможет отбросить в сторону свои собственные чувства. Если Себастьяну так хочется помещать ее в опасные для жизни ситуации, кто он такой, чтобы судить? Если ей так хочется рисковать всем ради него, он полагает, что это их дело. Он любит Себастьяна, конечно, и он — он, конечно, тоже очень привязался к ней. Он хочет больше, чем чего-либо в этом мире, чтобы она была счастлива. Если ему придется пожертвовать собой ради этого, все в порядке. И если он не сможет спать, постоянно думая, в безопасности ли она, он уверен, что справится. И если его будут преследовать сны, где он касается ее, как его рука находит изгиб ее талии, который так недавно держал Оминис, пусть будет так. И если эта боль в его груди — та, от которой кажется, что его сердце вырвали, разорвали в клочья и разбросали на тысячу кусочков и развеяли по ветру — никогда не пройдет, что ж, он тоже оставит это при себе. Сегодня прохладно, и воздух ощущается влажным и тяжелым; как будто тучи могут разверзнуться в любой момент и выпустить ливень, который унесет всю эту горечь и сомнения, тяготящие его совесть. Который, может, смог бы смыть эти гноящиеся чувства, таящиеся в его груди, оставляющие его разум затуманенным и заставляющие его сердце болеть. Но этого не произойдет, он знает. И, если быть честным с самим собой, он не думает, что хотел бы этого. Потому что, вообще говоря, Оминис всегда гордился своим эмоциональным контролем, но помутившийся разум и страдающее сердце заставляют его чувствовать себя более живым, чем он чувствовал себя за долгое, долгое время. Если снаружи пасмурно и уныло, то во внутреннем дворе наоборот кипит жизнь и все буквально наэлектризовано. Им приходится прокладывать себе путь сквозь и без того переполненный зал, когда они добираются до «Скрещенных палочек”. Они, конечно, опаздывают. Оминис ненавидит опаздывать — опоздание означает, что здесь уже оживленно, шумно и многолюдно, и ему слишком сложно свободно передвигаться, и именно поэтому он всегда приходит рано: на занятия, на обеды, на мероприятия. Но у его друга навыков управления временем не больше, чем у дверного гвоздя. Поэтому они опаздывают. — Не видишь места, откуда будет лучше обзор? — рассеянно спрашивает Себастьян, и ради Мерлина — Себастьян, я не хотел тебя пугать, — невозмутимо произносит Оминис, закатывая глаза. Жест, который он довел до совершенства за четыре года этой дружбы. — Но нет, я слепой. — Неужели? — Себастьян тут же язвит в ответ. — Знаешь, это многое объясняет, на самом деле. Почему ты не упомянул об этом раньше? На мгновение ему кажется, что они снова стали собой — Оминис и Себастьян; те же два молодых парня, которые нашли друг друга четыре года назад; которые нуждались друг в друге, доверяли друг другу, любили друг друга. Как будто это было проще всего на свете. И, возможно, так оно и было. Но затем ложь и горькие воспоминания последних нескольких дней нахлынули на него, и во рту снова появился едкий привкус. Может быть, этих детей уже нет в живых. В конце концов, возможно, есть некоторые вещи, на которые нельзя закрыть глаза. Пара проталкивается через переполненный зал и в конце концов находит свободное место у стены; достаточно близко, чтобы Себастьян мог наблюдать за дуэлью, и, что более важно для Оминиса, достаточно близко, чтобы он мог четко сосредоточиться на происходящем без невнятных комментариев толпы, отвлекающих его от нее. Хотя маловероятно, что такое вообще возможно. Потому что, когда он слышит мелодию ее голоса со своего места рядом с Люканом, он уверен, что разъяренный грифон мог бы прорваться сквозь Часовую башню и растоптать его в лепешку, а он бы даже не заметил этого. Люкан призывает к тишине и начинает отсчет, когда они пожимают руки и отходят друг от друга. Раскат грома прорезает воздух, когда снаружи разверзается гроза, и дуэль официально начинается. Ему не нужно беспокоиться, убеждает он себя — довольно убедительно, по его мнению — потому что она опытна и быстра, и она расправилась с Себастьяном в свой первый день в школе, что — рискуя раздуть и без того немалое эго его друга — не так просто сделать. Она очень, очень, очень хороша. Но и Констанс Дагворт тоже. И по какой-то причине Оминис ловит себя на том, что прокручивает в мыслях разговор, который состоялся у него с Себастьяном в их общей комнате после особенно трудного матча против Дагворт. «Она быстрая», говорил Себастьян, морщась и втирая бадьян в открытую рану, «и она сильная, и она не боится драться грязно» Не боится драться грязно. Так что, возможно, именно эта мысль приводит его в состояние повышенной готовности, когда он слышит первые звуки, возвещающие о начале матча. Может быть, именно от этой мысли у него волосы встают дыбом каждый раз при звуке заклинания или резкого разреза воздуха, когда проклятие проносится мимо них, и он знает, что ее реакция немного медленнее, чем обычно. И, возможно, именно эта мысль заставляет его анализировать каждый оживленный вздох толпы, каждый удар заклинания по щиту, каждый гортанный хрип, когда атака находит свою цель. Потому что ему не нужно быть свидетелем дуэли, чтобы знать, что это был ее вздох удивления, когда заклинание долетело до нее, ее тело, которое было отброшено назад к стене с глухим стуком, когда Депульсо Дагворт ударило по ней, ее болезненный крик, когда сразу после этого последовал Диффиндо. И если она не смогла вовремя выставить щит…  Шепот толпы вокруг него становится туманным, по мере того как кровь стучит в ушах Оминиса; голос Себастьяна звучит нечетко и отдаленно, а его собственный рот открыт и жестикулирует, пытаясь заговорить, но — странно — не издает ни звука. Когда он дышал в последний раз? Все это уже чересчур, потому что серьезно, Оминис, это просто Скрещенные Палочки, и он видел — в буквальном смысле — множество подобных дуэлей раньше, но его сердце до этого — все еще буквально, он уверен — не разрывалось на куски с каждой проходящей секундой. Но, может быть, в конце концов, есть что-то и полезное в зрении, потому что все, что он замечает — это явное отсутствие каких-либо звуков или движений, исходящих от дуэли, и все, что он может сделать, это просто представить, как она лежит там, раненая и неподвижная. Очень похоже на то, как он представлял ее в тех катакомбах. — Как я мог просто стоять в стороне и смотреть, как он это делает? — сказал он ей в той гробнице, наблюдая, как его самый верный друг пренебрегает любой заботой о его благополучии. Но теперь… Как он мог просто стоять в стороне и смотреть, как она делает то же самое? Он чувствует, что ему немного нехорошо. Толпа восторженно аплодирует, когда она испускает тяжелый вздох, и он слышит скрежет камня под ней, когда она поднимается на ноги. Это уже слишком, и он все еще видит, как пауки подбираются к ней, видит, как она, спотыкаясь, выходит из гробницы на слабых, трясущихся ногах, и усилие, с которым она делает каждый судорожный вдох, эхом отдается в его памяти, когда он изо всех сил пытается набрать воздуха в собственные легкие. Вообще говоря, Оминис гордится, что умеет контролировать свои движения, но прямо здесь, в этот момент, он может управлять своим собственным телом примерно так же, как штормом, бушующий за каменными стенами вокруг них. Ему нужен воздух, иначе ему кажется, что может задохнуться прямо здесь и сейчас. И он уходит. — Оминис! Я волновалась, что ты ушел! Она находит его снаружи после дуэли, одинокого, прислонившегося к холодному, мокрому камню в крытой галерее, слушающего, как дождь низвергается водопадом из укрытия у него над головой. Вообще говоря, Оминис гордится тем, что умеет контролировать свои импульсы, но он не может заставить свое сердце перестать учащенно биться при звуке ее голоса — голоса, который он слышит в самых лучших своих снах — так же, как не может заставить его остановиться совсем. Ему просто нужно было подышать свежим воздухом — немного времени, чтобы проветриться — но он, как всегда, ощущает тепло ее улыбки и у него снова начинает кружиться голова. Он смутно задается вопросом, у всех ли такая реакция, когда она уделяет им свое внимание. — Просто наслаждаюсь прекрасной погодой, — капли дождя падают на землю вокруг них в знак протеста. — Я хотела поговорить с тобой. Узнать, останешься ли ты здесь на каникулы, — ее слова заботливы и терпеливы, и Оминис слышит, с каким усилием она старается, чтобы ее голос звучал непринужденно, несмотря на его ожесточенный тон. — Себастьян сказал, что ты, возможно, собир… — Да, Себастьян в последнее время много чего говорит. Его голос холоден и сух от раздражения, и он почти — почти — извиняется. Он должен извиниться. Это не ее вина, ты, идиот. Но гнев еще никогда никому не давал рассуждать более здраво. Она издает долгий, очень усталый вздох, и Оминис внезапно чувствует себя очень похожим на Себастьяна. — Ты расстроен, — говорит она, склоняясь к нему. Это не вопрос. Черт возьми, это даже не утверждение. Это обвинение. Вообще говоря, Оминис гордится своим самообладанием, но он все еще слышит шипение пауков, когда они роятся вокруг нее, и запах ее духов щекочет ему нос, а ее голос — даже с оттенком раздражения в тоне — заставляет его сердце биться быстрее, но он до сих пор представляет, как ее тело отбрасывают в эту стену, и он так разочарован всей ложью Себастьяна; на него навалилось слишком много, и он теряет контроль. Его стены рушатся. — Было глупо идти за Себастьяном в ту гробницу, — говорит он. Слова сорвались с его губ и это прозвучало устало и резко. — И, каким-то образом, я думаю, что еще более глупо было сражаться на этой дуэли, пока твои травмы еще не зажили. — Кто-то должен был пойти с ним, иначе он бы погиб. — И ты могла умереть вместе с ним — Посмотри на меня, Оминис, я в порядке. Мы оба. — Я не знаю, кто наложил здесь массовый Конфундус, — вежливо говорит он. — Но уже во второй раз за сегодняшний день я вынужден упомянуть, что я слепой. — Да, я в курсе всех твоих несчастий, Оминис, — она отвечает довольно язвительно, и он думает — несмотря ни на что — что ему нравится этот звук, исходящий из ее губ. — Несмотря на твой сарказм, он наш друг, мы не можем просто… — Если Себастьян хочет, чтобы ему доверяли, когда он принимает неверные решения, ему можно доверить позаботиться о себе самостоятельно, когда что-то идет не по плану. — Ты же не это имеешь в виду, — ее голос звучит даже спокойно, но это только сильнее заставляет его кровь закипать. И он ненавидит себя за это. Потому что он не это имел в виду, конечно, он не серьезно. Но гнев никогда никого не делал более разумным. — Я пытался предупредить Себастьяна об опасности. Я думал, ты будешь сначала думать, прежде чем слепо бросаться навстречу опасности вместе с ним. С ним. — Я могу сама принимать решения, Оминис… — Очевидно, нет. — Я не просила тебя беспокоиться обо мне. — Тебе и не нужно было. Я всегда буду беспокоиться о тебе, — слова срываются с его губ прежде, чем он успевает их остановить, и он запинается. Он мог бы сейчас покончить с этим. Оставить его слова, его эмоции, его чувства на виду; позволить ей принять их или отвергнуть, и, в любом случае, с этим будет покончено. — Оминис, я… Но он зол. Ему больно, и он напряжен, и все смятение, вина и сомнения кипят внутри него; смешиваясь, бурля и сливаясь воедино во взрыве эмоций, который он не может остановить. — Кому-то приходится это делать, поскольку ты, очевидно, не беспокоишься о себе. Но теперь незачем беспокоиться, — прекрати, ты невыносимый придурок, она не виновата. — Две сапога пара , ты и он. Ты такая же безрассудная и безответственная, как и он. Вокруг становится тихо, когда он заканчивает, настолько тихо, что — на мгновение — он задается вопросом, здесь ли она все еще. Но потом она заговаривает, и он леденеет внутри. — Я просто пришла сказать, что остаюсь здесь на каникулы. Я думала, может быть, мы бы могли провести немного времени вместе, но неважно, я постараюсь больше не причинять тебе неудобств своим безрассудством. Он остается там еще долго после того, как она уходит, один, прислонившись к холодной мокрой стене галереи, слушая, как дождь низвергается водопадом из укрытия у него над головой. «Может быть, так даже лучше», — думает он, на самом деле совсем в это не веря. Но он знает, что не перестанет лежать без сна по ночам, беспокоясь о ее безопасности. И эта боль в груди — пустота там, где, как он знает, должно быть сердце, где, он совершенно уверен, оно было до того, как он вырвал его из собственной груди и втоптал в трещины мощеной дорожки под собой — что ж, она никуда не денется Больше всего на свете он хочет, чтобы она была счастлива. Если ему придется пожертвовать собой ради этого, все в порядке.