Мактуб

             Яркое полуденное солнце пытается заглянуть через тонированные стёкла белого Mercedes-Maybach, что катится по проспекту Рум-Корнише, а молодой омега внутри люксовой машины всё равно щурится, словно лучи падают на его дивное лицо. Рядом сидит другой омега, чьи каштановые локоны свободно рассыпаны по плечам, а синие глаза горят счастьем. И от чего больше сердце распирает — от того, что везёт своего прекрасного зятя в новый дом, или от невероятного чувства, что разливается в крови, стоит только подумать об одном молодом альфе, — он пока не может понять. — Ясири, я рад, что ты вошёл в нашу семью, и я введу тебя в твой новый дом. Вернее, не очень новый — там жили и наши покойные родители, да прибудут их души в раю, и наши дедушки. А теперь глава дома — дядя Алим Гулам.       Ясир молчит, лишь улыбается смущённо своему новому родственнику, ибо говорить, что тоже счастлив жить в новом доме, он считает лицемерием. — Нас встретит Зухра — старшая омега нашего дома, — продолжает Анхар. — Она главная в хозяйстве, и дядя Алим доверяет ей полностью. Я даже не смогу сказать, сколько лет Зухра живёт в нашем доме, наверное, всю жизнь! — смеётся молодой омега. — И не бойся ничего, я буду рядом! А мой брат — самый лучший альфа на земле! Нет никого благороднее и честнее, мужественнее и добрее его! — Я знаю. Мой супруг удивителен! — вырывается у юноши, что тут же покрывается розовыми пятнами, а улыбка Анхара становится ещё шире.       Ясир бросает свой взгляд через лобовое стекло, где впереди них едет чёрный BMW S8, почему-то чувствуя альфу внутри. Утром он проснулся весь окутанный сандалом, и запах всё ещё хранится на нём, а взгляд, которым встретил его альфа, до сих пор стоит перед глазами.       Машины подъезжают к большому дому, где громко играет музыка, и все его жители вышли встречать нового члена семьи. Ритмичные мелодии барабанов и оглушительные улюлюканья омег захватывают юношу, затягивая в невообразимо яркий хоровод. — Это Зухра, — шепчет Анхар, когда к ним подходит немолодая, но очень приятная лицом женщина, с пышными формами, одетая в тёмный вышитый кафтан, а в её руках платок. Ясир вспомнил, что это она утирала ему слёзы на свадьбе, и смотрит на неё с благодарной улыбкой. — Добро пожаловать, сынок! Сделай первый шаг через порог, и освети своим прекрасным ликом наш дом! Да свершится воля Всевышнего, и да придёт неиссякаемое счастье в этот дом вместе с твоим первым шагом!       Омега накидывает белый шёлковый платок на голову юноши, подвязывая на затылке, и оборачивает широкий край через плечо. — Идём, сынок, пора знакомиться с домом!       И замужнего омегу ведут под песни и пляски вокруг дома, беспрерывно осыпая его лепестками роз и словами благословения.       Трижды Ясира проводят вокруг большого и красивого дома, а Анхар и Зухра наперебой рассказывают, какой куст кем посажен, кто вырастил это дерево, кто из предков собственноручно выложил пруд с лилиями, когда была поставлена резная беседка, увитая глицинией. Ясир смотрит и слушает, улыбаясь и кивая, любуясь прекрасным садом, не таким, как у него дома, — созданным руками умелых ландшафтных дизайнеров и архитекторов, а возведённым с душой и любовью каждого, кто здесь жил. — Этот сандал посадил Ниджат, — любовно рассказывает Зухра, — а инжир рядом — господин Алим, он когда-то пах им! — улыбается женщина. — И если на то будет воля Всевышнего, настанет день, когда сын господина Ниджата, ваш сын, тоже посадит своё дерево в этом саду! И я увижу это своими глазами, — растроганно шепчет Зухра. — Аминь! — хором проносится среди омег, и Ясир машинально присоединяется к общему пожеланию, осознавая, что пожелал то, что не сбудется никогда.       Ниджат смотрит с балкона в тени вьющейся дикой розы, вдыхая аромат, лишь отдалённо напоминавший запах прекрасного омеги. Его супруг сам словно дивный цветок стоит в саду их дома. Злость всё ещё держит его: и на омегу, и на его родителей. В глазах альфы именно они виноваты в том, что произошло: обманули его, отдали того, кто влюблён в другого. Но обида захлёстывает мужчину от понимания, что, скорее всего, альфа был выбран меж претендентов из-за его богатства, а не из-за других качеств. О, если бы можно было вернуть время вспять и отказаться от помолвки и свадьбы, не лишать счастья омегу и самому не знать этой боли в сердце. — Ниджат, спускайся и приведи ко мне своего супруга. Дай взглянуть в его чудные глаза, — голос Алима раздаётся неожиданно, и Ниджат чуть вздрагивает, понимая, что придётся изображать счастливого мужа перед родным человеком, обманывать его, и этот грех нужно вымолить у Всевышнего, а дядя простит.       Ясир всё ещё улыбается, находясь в плену счастливых глаз и улыбок окружающих его омег, и неосознанно улыбается своему мужу, словно он действительно счастливый супруг, когда Ниджат берёт его за руку, притягивая к себе, и целует мягко в лоб. — Добро пожаловать! — шепчет альфа, волнительно проводя по платку на голове. — Идём, дядя поприветствует тебя тоже.       Ясира ждёт подарок от старшего — невероятно красивый шёлковый платок и золотые украшения, да и каждый, кто живёт в доме, одаряет его подарком. Но новый подарок от мужа взволновал его — нежное в исполнении золотое кольцо с искрящимся изумрудом и каплями бриллиантов, что тот надевает сейчас на его безымянный пальчик. И вновь улыбка освещает прекрасное лицо омеги — Ясир счастлив, а о причине своего счастья он не расскажет никому.       Весь день не утихает праздник в доме Алима Гулама — все соседи и близкие родственники пришли поприветствовать супруга Ниджата, и каждый одаривает подарками и тёплыми словами, а Ясир, как принц на троне, сидит на мягкой софе среди пышных пёстрых подушек, принимая всё внимание благодушно.       Омеги отдыхают отдельно от альф, для них подаются другие танцы и угощения, и снова приглашён прекрасный Аше, что извивается под ритмы барабанов в ярких нарядах. Среди общего веселья и радости Ясир почему-то чувствует себя легко и свободно, словно он на самом деле счастливый новобрачный, и все лица, окружавшие его, не вызывают ни раздражения, ни страха. Зухра бесконечно добра и внимательна, всё время интересуется, удобно ли ему, хорошо ли. Подкладывает на блюдо ароматные куски мяса и подливает вкусный чай, хоть прислуга и суетится вокруг. Как можно не улыбаться, не подставлять щёки для поцелуев и не отвечать на объятия? А Анхар просто душит своими объятиями и всё пытается выскочить на ковёр и станцевать с Аше и его одалисками, но лишь вызывает всеобщий смех и ещё большее веселье. Иногда и Ясиру хочется подскочить и закружиться в танце, выражая свою радость, но смущение берёт верх, да и праздновать ожидающую его свободу неприлично. — Ясири, сынок, ты ведь тоже халиджи! Господин Алим хвалил твои танцы и твой талант, — Зухра смотрит добрыми глазами, мягко проводя по белому платку. — Да. Мой отец сам обучал меня и нанимал лучших учителей. И я люблю танцевать. Всевышнему было угодно, чтобы моя любовь к танцам нашла воплощение через моё искреннее желание дарить радость и красоту движений, — лицо юноши светится, когда он рассказывает о своём любимом занятии. — Устроим праздник для тебя, сынок, где будем только мы — омеги нашего дома, и ты станцуешь для нас! Доставишь нам невыразимую радость! — мечтательно шепчет женщина. — С удовольствием станцую, госпожа. — Ой, какая я тебе госпожа?! Зухра! Просто Зухра! — Зухра! — легко кивает юноша.       Полы шёлкового платка чуть съезжают с плеча, и он поправляет их. Сегодня вечером его муж должен снять с его головы этот платок, тем самым принять его в своём доме. Волнующие мысли накатывают на юношу — они снова будут одни. Как поведёт себя Ниджат и не пожалел ли он о своём решении? Но все волнения исчезают вмиг, когда улыбающийся Анхар вскакивает и начинает танцевать в кругу, вновь вызывая хохот и шутки омег. — Ясири! Это для тебя! — кричит юноша сквозь шум барабанов и скрипки, угловато дрыгая бёдрами, но грациозно расправляя руки, выкручивая кисти и улыбаясь так счастливо.       Ясир и сам присоединяется к общему веселью, смеясь, но, вспомнив, что он всё же молодой супруг, едва переступивший порог дома, скромно прячет улыбку за ладонью, опуская искрящийся взгляд.

*

      Ниджат снова затаился и снова смотрит на своего супруга, стоя у решётчатого деревянного проёма, отделяющего омежью часть дома. Ноги сами тянут, и сердце выбивает рваный ритм, то замирая, то прыгая бешено, похлеще барабанов. И сейчас, когда он видит прекрасного омегу в белом платке, ярко улыбающегося в объятиях Зухры, альфа понимает, что более желанной картины для своего сердца он не видел.       Почему он счастлив? Чему радуется? И ответ в очередной раз разбивает сердце альфы — потому что это ненадолго, не навсегда, не по-настоящему… И он временный муж. — Ниджат? — шейх, что только что прибыл на праздник друга и окликает его. — Поздравляю, мой дорогой брат! Да не покинет счастье твой дом! — Благодарю, Салман. Добро пожаловать! Как Зейнал? Он не с тобой?       Шейх улыбается натянуто, опуская взгляд. — Нет. Он отдыхает пока. Трудный перелёт и переутомление, заработался он у нас! Пусть отдохнёт, полежит, а потом мы вместе посетим твой дом ещё раз. — Прости, я не смог уделить времени ни тебе, ни ему вчера вечером. — Ну что ты?! У тебя вчера была свадьба, и, кроме прекрасного супруга, твоё время и не должно было достаться больше никому. А я смотрю, что до сих пор твоё внимание приковано лишь к нему — не налюбуешься? — тихо посмеивается Салман. — Да, — выходит чуть грустнее, чем нужно, и Ниджат улыбается одними губами. — Идём к гостям, мой дорогой брат.       Но шейх не спешит, слегка переминается с ноги на ногу, поправляет несуществующие складки кандура и делает то, ради чего пришёл сюда, — дышит… дышит ароматом омеги, вдыхает шоколад, а смотреть он не имеет права — это не его дом, и это не его омеги.       Резная деревянная дверь резко распахивается, и музыка, доносящаяся из комнаты, становится громче, как и весёлые голоса омег. — Салман! — бархатный голос, самый желанный для шейха, доносится до его ушей, заставляя трепетать сердце. — Мой дорогой брат, добро пожаловать! — Анхар стремительно подходит, раскрывая руки для объятий, а следом за ним выскакивает служанка, сопровождая его. — Здравствуй, Анхар, — волнуясь, улыбается шейх. — Как ты узнал, что я здесь? — Я почувствовал тебя! — не подумав, выпаливает омега и сам чуть смущается. — То есть… почувствовал аромат. Сабир с тобой? — искрит синевой глаз омега. — Н-нет, он улетел час назад. Срочные дела, — пытается оправдать младшего брата Салман, хотя прекрасно знает, что за «срочные дела» у Сабира. — Улетел? — очевидно расстраивается омега. — Он ничего не говорил, даже утром. — Думаю, он постарается прилететь как можно раньше — шейх не обманывает, лишь высказывает свою мысль, а о том, что его младший брат никогда и ни для кого не старается и ни о ком не думает, он предпочитает умолчать. — Вы празднуете? Как себя чувствует супруг Ниджата?       Шейх всё ещё не отходит, хотя его друг послушно ждёт, и Салман уверен — Ниджат всё ещё любуется своим омегой. — Хвала Всевышнему, он чувствует себя замечательно — он счастлив! — неосознанно обхватывает руки альфы юноша. — И я так рад этому. О, Всевышний, пусть они будут счастливы! — Аминь! И ты будь счастлив, Анхар! — Салман тонет в синеве этих глаз, тонет в голосе, теряет себя и совершенно неконтролируемо потирает запястья юноши, метит своим запахом неосознанно. Он опомнился лишь тогда, когда чувствует, что омега делает то же самое. Громкий кашель служанки за спиной заставляет вздрогнуть юношу, и он моргает, отмирая. — Как Зейнал-саби? Ему уже лучше? — чуть тише спрашивает Анхар. — Всё хорошо. Тебе не нужно об этом думать, — уклончиво отвечает альфа. — Брат? — Анхар зовёт замершего у проёма альфу.       Тот отмирает, отводя взгляд от дивного лица своего супруга, и слегка непонимающе смотрит на шейха рядом с младшим омегой. — Анхар, возвращайся к омегам, — немного строго звучит его голос. — Идём, Салман, посидим и отпразднуем с дядей Алим.

*

      Ближе к ночи омеги провожают Ясира в их с мужем покои. Здесь всё пропахло сандалом: все три комнаты — небольшая гостиная, уютная спальня и гардеробная. За гардеробной находится небольшая ванная, выложенная традиционной плиткой с колоритным принтом. Повсюду в комнатах свечи и драпировка яркими прозрачными тканями. Здесь нет дизайнерской мебели, ни красного дерева, ни слоновой кости, ни позолоты, но едва Ясир ступает в спальню, уют и покой обволакивают его. Когда вслед за ним входит Ниджат, он мягко улыбается ему, склоняясь в приветствии. — Господин, спасибо за радушный приём. У Вас прекрасный дом, и обитатели его — прекрасные люди. Да не иссякнет счастье в нём! — Благодарю. Тебе понравился праздник? Зухра его устроила для тебя. — Очень, — так же с улыбкой смотрит юноша. — Вы были рядом? Альфы тоже праздновали? — Да. Мы были в общей гостиной. Дядя его устроил. — Я чувствовал Вас близко, господин, странно. — Меня зовут Ниджат, — с лёгким раздражением говорит альфа, но продолжает более мягко: — Тебе нужно отдохнуть, эти два дня были трудными, — и альфа разворачивается, чтобы выйти. — Вы не снимете с меня платок, гос… Ниджат? — тихо шепчет юноша, на что мужчина оборачивается медленно и так же медленно подходит.       Длинные, красивые пальцы мужчины тянут за конец платка, а Ясир становится полубоком, чтобы альфе было удобнее развязывать его. Золотистые волосы мягкой волной ложатся по плечам, а альфа замирает с платком в руке, оглушённый стуком собственного сердца. Он разглядывает нежный профиль, неосознанным движением убирая волосы с одного плеча на спину, открывая тонкую шею. Пальцы цепляют золотые серьги в ушах, смутно угадывая, что это один из его подарков, и в сердце разливается тепло от того, что омега надел их. Белая роза дурманит голову, белый платок обжигает пальцы, и альфа понимает, что долго подле омеги быть ему нельзя. Он резко разворачивается, намереваясь уйти, но нежный голос снова останавливает его. — Куда Вы уходите, господин? Где Вы будете спать? — Здесь, в гостиной. Не беспокойся. Спокойной ночи, — и исчезает в проёме двери.       Диван в гостиной вовсе не для сна, а, скорее, предмет декора, с резными ножками, узкими подлокотниками и уж точно не размера Ниджата Гулама. Альфа ёрзает на скользком шёлке обивки, ворочается из стороны в сторону, декоративная подушка давит на шею, а стопы свисают с подлокотника. Через полтора часа мучений альфа всё же засыпает, усталость сказывается и на нём, но в полудрёме в сознание настойчиво проникает сладкий аромат белой розы, и, если бы не мягкое касание маленькой ладони к его предплечью, он продолжал бы думать, что это сон. — Ниджат, прошу Вас… — Что, моя дивная роза? — как во сне шепчет мужчина.       Ясир смущён, но всё же продолжает: — Прошу Вас, пойдёмте со мной на постель. Обещаю, я лягу на самый край и не буду стягивать одеяло с Вас.       Ниджат моргает непонимающе, но всё же осознаёт, что это не сон, и чуть приподнимается на локтях, рассматривая омегу. Тот сидит на коленях перед диваном, одной рукой касаясь его; волосы, влажные после душа, перекинуты на одно плечо. На нём белая ночная сорочка без рукавов с прозрачной тесьмой на груди, а взгляд его полон тепла и беспокойства. — Прошу Вас, — вновь шепчет омега, чуть кивая головой. — Диван — не место для сна.       Ниджат, как зачарованный, встаёт молча и идёт за омегой, и, когда голова его опускается на мягкую подушку, то слышит, как с губ юноши слетает вздох облегчения. Он, как и обещал, лёг на самый край, но не отвернулся, а смотрит сияющими глазами на мужа. Альфа снова, как под гипнозом, поворачивается к нему и тоже смотрит: на веер волос на подушке, на тонкую шею, на белеющие ключицы, на пальчики, что комкают край одеяла. — Ваши комнаты так пахнут Вами, господин. Вам даже не нужно будет меня метить утром, — широко улыбается Ясир, всё так же смотря на альфу. — Вы давно здесь живёте? — С пяти лет. Но я отсутствовал последние полгода, и до этого тоже много ездил в командировки, так что… Я думал, что не будет стоять мой запах. — Пахнет замечательно!.. — ещё тише шепчет Ясир и прикрывает глаза. Он засыпает медленно, всё так же не отворачиваясь, но потом распахивает глаза, что сияют беспокойством. — Ниджат? Вы ведь не передумаете, правда?       Сердце альфы простреливает болью — всё это время омега счастлив от того, что скоро покинет его, покинет этот дом, его жизнь, счастлив от того, что избавится от него и уйдёт к другому. — Нет. Не передумаю, — и мужчина видит, как дивные глаза засияли ярче, и губы трогает нежная улыбка. — Спокойной ночи. Да пошлёт Вам Всевышний добрые сны, — и юноша медленно переворачивается на спину, закрывая глаза, а мужчина так и остался застывшей статуей, смотря, как лунный свет мягко струится через окно, падая на край постели.       Сон покидает альфу, да и какое здесь может быть забвение, когда красота неземная лежит перед тобой в лунном свете, спит безмятежным сном, источая столь сладкий аромат. В этот самый момент Ниджат понимает всю глубину своей глупости, на что он обрёк себя — на безумие! Быть рядом и не подходить, смотреть и не трогать, дышать и не сметь наслаждаться! Большей глупости, чем обещание, данное своему супругу, он ещё не совершал! Выдержит ли его сердце эту боль, сможет ли тело вынести столь сладкую пытку? Как он будет сдерживать своё эго альфы, а после — торговаться со своей совестью и замаливать грех. Ведь обманывает не только родных, но в первую очередь самого себя — он покорён им, и повторись эта ситуация сегодня, ни за что бы не дал такого обещания! Но сказанного не вернуть, и всё, что остаётся альфе — смотреть на омегу… что не будет его никогда!

*

      «Не будет моим!.. Он не будет моим никогда!» — мысли сжигают сердце альфы, лишают разума, сковывают тело. Зейнал сидит в темноте и одиночестве и сходит с ума: где-то под этой луной его омега в объятиях другого альфы, что дарит ему наслаждение и любовь! Ревность убивает его, ярость разрывается внутри, но тут же гаснет под волной горечи: он не имеет права ни на ревность, ни на ярость. Ясир — чужой супруг, и любой ласкающий взгляд на него, любая чувственная мысль о нём — смертный грех, что отяготит чашу весов его совести перед Всевышним.       Аромат ореха пульсирует волнением — Салман всё время рядом, не уходит и не отходит. Сегодня, когда шейх вернулся из дома Гуламов, Зейналу показалось, что на нём аромат омеги, но то был шоколад. — Ты… меченный? Анхаром? — Случайно получилось, — чуть тушуется его друг, но сияние глаз выдаёт его. — Из всех альф, кого я хотел бы видеть рядом с нашим маленьким омегой, я бы выбрал тебя, мой дорогой друг. Если твоё сердце говорит тебе, что это он, — не оглядывайся ни на кого и не думай ни о чём! Если совесть попытается заглушить родившееся в твоём сердце чувство, шепча, что омега — родной брат Ниджата, и прикажет отступить, то посмотри на меня — человека, что упустил своё счастье. Думаю, решение твоё будет верным. — Моё сердце горит, а мой зверь пленён — я в полной власти омеги, — пылко шепчет Салман, но продолжает с горькой усмешкой: — Да, боюсь, что меня уже постигла та же участь, что и тебя, Зейнал! Он не принадлежит мне! — Разве омега сосватан? Замужем? И то, что я заметил на свадьбе, ничего не значит. Это не любовь, а лишь интерес и удивление, что человек, которого знаешь столько лет, может быть другим! — Ты тоже заметил?! — шейх вскидывает глаза цвета тёмного шоколада. — Значит, ты так же должен понимать, что меня останавливает не только то, что он брат Ниджата, но и то, что Сабир — мой собственный брат. — Откуда ты знаешь, что испытывает Сабир к Анхару?! Хоть раз он показывал серьёзность в чувствах к кому-то? Да я сам его придушу, если младший в очередной раз затеял игру. Анхар и мой брат, которого я носил на руках и на своей шее, учил ходить и не выплёвывать кашу изо рта. Моё благословение с тобой, мой дорогой друг. Прошу — не тяни, не отказывайся, не отталкивай, не становись таким, как я!       Несколько долгих секунд молчания в ответ и нерешительно спрятанные глаза, но всё же шейх выдыхает. — Я поговорю с Анхаром. И если будет хоть крохотная искра в ответ, скажу Ниджату ждать сватов в своём доме.       Зейнал улыбается широко, чуть выпрямляя спину и расправляя плечи, довольный услышанным. — Спасибо, мой дорогой брат, ты доставил моему сердцу большую радость. Да благословит Всевышний замыслы наши и решение твоё! — Аминь! — В день сватовства я буду рядом с тобой, Салман! — Ты окажешь мне честь! Хотел бы я то же самое сделать для тебя, мой друг, — тихо говорит мужчина и, видя вновь темнеющее лицо Зейнала, добавляет поспешно: — Брат, опомнись, умоляю, прошу… Выброси из головы все мысли о нём. Я не буду говорить в сотый раз, какой это харам, но прошу, подумай о Ниджате, каково ему будет узнать, что его самый близкий друг, его названный брат, грезит о его супруге! Поставь себя на его место! — и, видя, каким диким огнём загораются глаза Зейнала, жалеет, что сказал, не подумав. — О, брат мой! Как бы я хотел поставить себя на его место! Быть им сейчас, в это мгновение! — и Салман видит, как дрожь проходит по осунувшейся фигуре альфы. — Смотреть на него столь близко, что дыхание смешивается, прикоснуться поцелуем к нежным рукам, а после — к сладчайшему из грехов — губам моего омеги… — Замолчи, Зейнал! Замолчи немедленно! О, Всевышний, прости его за мысли греховные! — Ниджат сжимает в объятиях моего омегу уже вторую ночь, а впереди у них тысячи ночей! Что мне делать, Салман? Как забыть? Как пережить? — Ты должен заменить его образ кем-то другим. Оглянись вокруг, возможно, счастье ещё не потеряно, и ты найдёшь его рядом с другим омегой. Только так! — Это невозможно… — Возможно, мой друг! Пусть не сейчас, но потом. Твоё сердце сейчас рвётся от боли и горечи, но со временем это пройдёт. И тогда ты обратишь свой взор на других. Помнишь того нежного омегу, что показывал тебе Сабир на свадьбе? Чем не дивный цветок? — Не хочу слышать ни о ком ничего. Но ты прав — я должен с этим бороться, иначе потеряю уважение к самому себе. — Поспи, Зейнал. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе принесли успокоительное или, если хочешь, снотворное. — Не нужно ничего из этого, Салман. Только… Пусть принесут мне белую розу, хоть одну! — Зейнал? — Умоляю, брат… Только один раз! Позволь задохнуться его ароматом этой ночью, утонуть в мечте своей, а завтра я вымолю свой грех. И больше не попрошу о таком.       Шейх молча уходит, крепко сжав его плечо напоследок. Через полчаса альфе вносят огромную охапку душистых, в полном раскрытии своего цветения, белых роз. Он медленно срывает нежные бутоны, сминает их пальцами, выдавливая пыльцу и сладкое масло; как одержимый, вдыхает аромат, хоть и понимает, что аромат кожи омеги гораздо слаще. Ревность с новой силой накатывает, и злые, бессильные слёзы выступают на глазах. Пусть они не текут по щекам — он сильный альфа и слабости не проявит, но отдастся своему безумию сегодня ночью. А завтра смоет этот грех покаянием… Но простит ли он себя?

***

      Шейх возвращается в свой белокаменный дворец, что возвышается в самом центре Хаббаса, откуда видны подсвеченные в темноте стены королевского дворца. Он задумчиво проходит по пышно украшенному двору, мимо фонтанов, искрящихся брызгами в свете фонарей, мимо бассейнов, усыпанных лепестками роз, проходя по террасам, драпированным тканями, колышущимися на лёгком ветру ночи. Его сопровождает Иса, что смотрит внимательно, не по сторонам, а на него, словно пытается понять, о чём так сильно задумывается старший шейх. — Господин! — склоняется перед Салманом главный евнух. — Не желает ли мой господин уединиться с одним из наложников гарема? Или подготовить Вашего фаворита — Шейла? — Не сегодня, — отрезает шейх сразу, движением руки отсылая евнуха.       У дверей в его покои ожидает главный сокольничий. — Шейх ибн Саиди, прибыли соколы, что Вы заказывали из Аль-Маркада, желаете взглянуть? — Да, непременно, — тут же разворачивается в противоположный конец террасы.       Перед ним распахивают белые резные двери в комнату, внутри которой на специальном насесте сидят привязанные за лапку тонкими цепями два серых сокола с чёрной холкой и такими же вкраплениями на кончиках перьев и хвоста. Шейху надевают специальную перчатку до локтя, и Салман подносит запястье к птицам, призывая сесть к нему на руку. — Ваши сапсаны, господин, — сокольничий вновь кланяется. — Документы проверены. Их родина — Чехия. В соколином центре полгода, господин. Цена каждого — сто четырнадцать тысяч долларов. Вы довольны?       Салман доволен: птица послушно расправляет крылья при каждом подбрасывании, показывая всю красоту и грацию, и оглашает комнату хищным вскриком. — А это Ваш белый кречет, — и шейху подносят сидевшего на ручном насесте белого сокола. — Его родина Камчатка, в Российской Федерации. В центре находился лишь два месяца, это минимум того времени, что могли держать его там. Цена — четыреста тысяч долларов. Вы довольны, господин? — Более чем, — улыбается шейх, подбрасывая птицу, любуясь белоснежным оперением. — Посмотри, Иса! Он великолепен! Трудно найти такое завораживающее сочетание хищной красоты, свободы и грации! — Да, господин, он великолепен, — нотки скептицизма проскальзывают в голосе главы охраны, ибо он не разделяет особой радости от столь бессмысленной, по его мнению, траты бешеных денег. — Отправьте их утром во дворец отца — султана Саиди, в Оазис, — кивает шейх главному сокольничему. — Непременно, господин, — и за альфой закрывается дверь.       Салман вновь задумчив, и взгляд его застывший, а ноги идут по инерции. Не может он не думать об обещанном его другу разговоре. Волнение накатывает, и сердце бьётся под горлом, стоит подумать о том, как рассказать о своих чувствах перед прекрасным юношей. И ему, сильному и мужественному альфе, становится страшно, ибо надежда столь мала, а любовь через край! Но всё же он признается. Возможно, услышь его Анхар, тот взглянет на мужчину по-другому, не как на брата, а как на альфу. — Вы чем-то обеспокоены, господин Саиди? Мне стоит принять какие-нибудь меры? — тихий и плавный голос главы охраны затекает в уши, заставляя опомниться. — Всё в порядке. Не о чем беспокоиться. Да, на следующей неделе снова визит в дом Гуламов. А завтра, как и запланировано, вылетаем в Малайзию. — Будет сделано, господин, — чуть склоняет голову бета. — Если позволите, я возьму выходной в конце недели. Меня заменит Закир. — Хорошо. Отдыхай, Иса. — Спокойной ночи, господин Саиди. — Доброй ночи, — и шейх исчезает в полумраке комнаты.       Его покои великолепны: слоновая кость и позолота, шёлк и бархат. Его кровать огромна: резные столбы красного дерева, лёгкий балдахин из органзы и шёлка, а покрывало белее снега на горных вершинах. Но что ему эта красота и великолепие, если нет рядом дорогого сердцу человека? Нет сияния синих глаз, нет каштана локонов по подушке и голоса тягуче-медового, чтоб шептал на ушко нежные слова любви. Руки скручивает от желания обнять омегу, губы горят от жажды поцелуя, но всё, что остаётся альфе, это уткнуться носом в собственные запястья, столь неосознанно помеченные запахом омеги, и дышать… дышать до разрыва лёгких, шепча имя, высеченное теперь на его сердце: «Анхар!..»

*

      Анхар мечется по постели, нет ему покоя — он уехал, не сказав ни слова! А может, и сказал, может, и звонил, или сообщение прислал, а телефон забрал брат! Ох, он сам виноват — не терпелось сообщить всему миру о шикарной свадьбе Ниджата Гулама, а противный Хэсан спалил его, заблокировал соцсети, лишил шикарного гаджета… Но не это важно! Важно то, что омегу разрывает от чувства… непонятного, необъятного, немного тревожного чувства — что с ним, что с его сердцем? Стоит закрыть глаза, и он падает в чёрные омуты больших глаз альфы, его насмешливой и одновременно такой нежной улыбки, а голос до сих пор вибрирует в голове: «Потому что самый красивый омега в зале — это ты, Анхари!»       Он ёрзает, слегка дрожит на гладком шёлке покрывала, потому что снова вспоминает теплоту ладони, коснувшейся его плеча, аромат гвоздики, сбивающей с ног терпкой сладостью!.. Анхар принюхивается — снова ореховый аромат пробирается до конца лёгких. И что только не делал омега: мыл в душе, тёр под струями горячей воды, мазал нейтральным кремом, а аромат Салмана всё ещё на нём и не сходит никак, словно он его навек пометил. Ох и досталось ему от Зухры, этот веник по спине он долго будет помнить. И что за неведомая сила заставила его выскочить из омежьей гостиной к альфе, он и сам понять не может. А уж большего стыда после того, как пометил шейха, юноша ещё не испытывал.       На своё собственное удивление, Анхар засыпает быстро, не осознавая, что уткнулся носом в собственное запястье, и лёгкий аромат ореха успокаивает ритм сердца, слипая глаза. Возможно, виноват запах, а, возможно, что-то другое, но засыпающий юноша шепчет имя мужчины… имя шейха.

***

      Чёрная, тонированная машина подъезжает к одиноко стоящему небольшому домику — здесь все дома такие: невысокие, на большом расстоянии друг от друга, с живой изгородью колючих кустов акации. Такие домики часто снимают одинокие альфы, скрываясь ото всех на время гона. Наверное, только цветущая акация может перебить сильный запах, что стоит в этом отдалённом районе, — запах гона альфы.       Мужчина выходит из машины медленно, словно думает, не сесть ли обратно. На дворе ночь — тёплая, как молоко, лунная, как на свидании, и мужчина сам, как принц из сказки, красив до невозможного. Он всё ещё в раздумьях, но медленно идёт к незапертым воротам, а дальше — по небольшому двору с крохотным фонтанчиком и обилием зелени той же акации.       Иса ещё может повернуть обратно, сесть в машину и уехать, словно тут его и не было, и, возможно, так бы он и сделал, но появившийся в настежь распахнутых дверях другой мужчина заставляет замереть на месте. Он и в первый раз был сражен в самое сердце этим альфой, а сейчас просто убит наповал: хозяин дома обнажён… Полностью! Кожа в лунном свете мерцает матовым серебром, мышцы под ней бугрятся и переливаются силой. Широкая округлая грудь с тёмными ореолами сосков, рельефные ноги, а что меж них — Иса старается не смотреть. Но красота мужского тела меркнет перед огнём серых глаз, что в лунном свете сияют, словно звёзды. — Иди ко мне! — просит, почти приказывает стоящий в дверях альфа. — Ты ведь помнишь о своём обещании? — с лёгкой улыбкой спрашивает гость, делая первый шаг.       Альфа ждёт, когда будет сделан последний шаг, и, дождавшись этого, сгребает его в тиски объятий, зажимая между стеной и собой. — Ты мучил меня все эти два дня. Твоё лицо, твоя улыбка, глаза твои передо мной словно наказание. Никогда ещё моё тело не жаждало омегу, как тебя. — Я не омега… — Ты мой омега! Поэтому ты чувствуешь меня. Поэтому пришёл! — Чувствую… — после недолгой паузы признаётся Иса. — Поэтому и пришёл.       Оба тянутся друг к другу в жадном поцелуе, обхватывая ладонями лица, сбивая дыхание в миг. — Иса! — шепчет альфа, оторвавшись от сладких, алых губ. — У нас один день и две ночи. Не нужно терять время на разговоры.       Его подхватывают с глухим рыком под бёдра, и сам он оплетает своими длинными ногами поясницу альфы. Иса раздевается в четыре руки — он сам тянет рубашку с плеч, а с него стягивают брюки. Не срывают, а снимают жадно — расстёгивают пуговицу и тут же проводят по коже широкой ладонью, стягивают ткань и припадают горячими губами к телу. Его утягивают на большую лежанку, покрытую одноразовой простынёй. Полог лежанки укрыт лёгкой тканью балдахина, и струи от белых лопастей потолочного вентилятора колышут их мягко.       Иса чувствует, как его обнюхивают всего, лижут языком изгиб шеи. — Пахнешь… сладко. Ты пахнешь ароматом Рая! Джэнэт… Мой Джэнэт!       Его снова целуют напористо, лишая воздуха, лишая разума, мыслей. Спиной он чувствует прохладу ткани, колени раздвинуты широко — он ждёт альфу. — Хэсан! — томный взгляд ореховых глаз из-под длинных ресниц лишает альфу последних остатков разума. — Возьми меня в свой Рай. Я желаю этого с первого момента, как увидел тебя.       Пальцы альфы ласкают сжимающееся в ожидании нутро, чувствуя искусственную смазку внутри и эластичность входа. Сам он весь истекает тонкими струями семени. Возбуждённое сознание подкидывает мысль, что он не первый альфа в жизни этого прекрасного омеги, и на миг нахлынувшая слепая ревность заставляет зарычать и сжать бёдра мужчины под ним. Но нежные ладони обхватывают лицо, заставляя смотреть в глаза, полные желания и восхищения, а губы шепчут тихо: — Ты станешь единственным, Хэсан.       Он тянет альфу к себе для поцелуя, чувственного, нежного, одновременно принимая его в себя, дрожа всем телом, задыхаясь от силы и размера мужчины. Мгновение, чтобы привыкнуть, больше альфа не даст, да и Иса не потребует — он знал, куда идёт и к кому — к альфе, в разгар его гона! Движения столь ритмичны, глубоки, и бёдра сводит судорогой от силы желания. Первые болезненные хрипы сменяются тихими стонами, что с каждым толчком улетают всё выше, всё громче и слаще, на пике становясь именем альфы.       Первая схватка не утоляет голода, лишь разжигает огонь, сильнее усилив жажду, и теперь ни один из них не хочет свободы друг от друга. Снова поцелуи опухшими губами, объятия дрожащими руками, ласки по покрытой испариной коже, но теперь горячий шёпот альфы сводит с ума, лишает последних остатков разума, так что Иса раскрывается весь, выворачивает душу, обнажает влюблённое сердце и сам не осознаёт, как шепчет в ответ нежные слова.       Уже за полночь, и луна начинает заглядывать в окна низко, а два переплетённых меж собой тела горят всё так же. Хрип мужчины, что в бесконечный раз излил своё семя в нутро дрожащего под ним омеги, на этот раз приводит к сцепке, столь желаемой самим альфой. Иса чувствует узел, что медленно наполняет его, сердце бьётся бешено от осознания того, что альфа теперь неразрывен с ним. Но горечь затапливает его, как и прекрасные глаза влагой, чувствуя ладонь альфы, мягко ласкающую низ живота. Он смотрит в серые омуты мужчины и шепчет совсем тихо, признаваясь в своей неполноценности: — Я не смогу родить тебе детей, Хэсан. Прости меня. — Одно лишь твоё желание иметь от меня детей делает меня счастливейшим из смертных, мой Джэнэт! Не думай об этом сейчас, прекраснейший. Отдай свою судьбу во власть Всевышнего, как я это сделал, едва увидев тебя! Мактуб… — Мактуб! — тихий шёпот в ответ и поцелуй, топящий их обоих в своей нежности.       Лишь с первыми лучами солнца они засыпают недолгим сном, утомлённые своей страстью, но переполненные чувствами. Иса всё же просыпается первым, непонимающим взглядом оглядываясь вокруг, в полной прострации. Рука альфы покоится поперёк его груди, а сам тот спит, уткнувшись в подушку, лёжа на животе, и Иса не может отказать себе в удовольствии разглядеть его близко. Столь правильные и мужественные черты, чёрные жёсткие волосы, взлохмаченные его пальцами, загорелая кожа и аромат… Аромат, от которого он сходит с ума, — сладкий лимон, разжигающий кровь внутри, от которого слюна во рту скапливается.       Тёплые струи воды под душем рассыпаются по плечам Иса, даря расслабление телу, вымотанному от страсти. Он проводит ладонями по саднившим от поцелуев губам, по истерзанным, набухшим соскам, а к своему припухшему нутру боится даже притронуться, смывая с бёдер засохшую сперму альфы. Но ломота в теле столь приятная от понимания того, какой страстной была эта ночь, и весь он сам окутан запахом альфы. — Иса… — горячий шёпот на ушко, и ладони мужчины, скользящие по его животу, заставляют сжаться сердце в сладком томлении.       Пылающий крепкий член жмётся к бедру омеги, а Иса сам не осознаёт, насколько быстро подставляет ягодицы, пока ему расцеловывают шею. Кафель, к которому прижимают его, прохладный, гладкий, а тело мужчины, пристроившегося сзади, горячее, пульсирующее. Длинным изящным пальцам не за что зацепиться, скользя по стене, когда прогнутого в спине омегу берут одним плавным движением. Иса сам застеснялся того, что его громкий стон, отразившийся от вспотевших стен ванной, больше похож на стон облегчения, словно у жаждущего, испившего глоток прохладной воды.       Никогда ещё секс с альфой не доставлял ему такого удовольствия, когда забываешь обо всём, забываешь собственное имя, а новое наречение «Джэнэт!» из уст альфы кажется своим с рождения. «Мой прекрасный!» — шепчут ему, прижимая уже к чистым простыням, закидывая длинные ноги на сильные плечи, вбиваясь размашисто. И это вместо завтрака, а затем и вместо обеда. Лишь ближе к вечеру, когда лучи закатного солнца стали пробиваться сквозь узкие решётчатые окна, Иса засыпает ненадолго, а Хэсан отправляется в сторону небольшой кухни и принимается готовить еду, которую в жизни не готовил, но невероятно хочет накормить самого красивого и невероятного омегу в своей жизни. Он будит его через полчаса поцелуями и ласками. — Покормлю тебя, мой прекрасный. Идём, я мясо пожарил.       Иса не чувствует аромата еды, лишь аромат альфы, и есть ему не хочется никак. Руки омеги оплетают шею альфы, а губы шепчут: — Покормишь самым вкусным, что только есть, и пожаришь прямо сейчас. А потом и до мяса доберёмся.       Он опрокидывает несопротивляющегося Хэсана на спину, влажными, быстрыми поцелуями спускаясь по груди и животу к горячему члену, что упирался ему в подбородок, заглатывая во влажный рот. Хватило лишь нескольких глубоких толчков в собственный рот, чтобы Иса получил желаемое — горячее, сладкое семя альфы, что течёт по его горлу нектаром. Видя, с каким удовольствием и самозабвенно облизывает его всё ещё не опавшее достоинство прекрасный омега, судорога сводит бёдра альфы в новой волне экстаза, кончая ещё раз, на шею и подбородок омеги. Его гон уже идёт на убыль, и жар тела не столь мучителен, как ещё день назад, но увиденная им картина — втирающего его разбрызганную сперму в кожу изгиба шеи и запястий омеги — заставляет его внутреннего зверя выть от дикого наслаждения: омега хочет быть меченным им, пахнуть им, получить его метку!       Иса сам насаживается, позволяя рукам альфы обхватить его талию, и упирается ладонями в грудь мужчины. Он сильный и выносливый, его натренированное тело выдержит страсть альфы во время гона, и он, как в дурмане течки, которой у него никогда не было. Но сейчас, этой невероятной ночью, наполненной их страстью и нежностью, во власти чувств, озвучить которые ещё страшно, они горят оба, с именем друг друга на губах. Звёзды вспыхивают фейерверком под веками омеги, и сладость разливается в крови, когда он чувствует, как смыкаются клыки альфы на правом запястье, чуть выше пульсирующей вены, и метка начинает гореть, заставляя дышать глубоко и падать обессиленно на широкую грудь мужчины. — Хэсан! — тихий стон слетает с губ омеги, что жмётся сильнее.       Его переворачивают на спину, всё ещё дрожащего, убирая мокрые пряди с лица, целуя нежно в губы, а после и метку на руке. — Мой Джэнэт, мой омега… Мой!       Сцепка наступает стремительно, заставляя их обоих выгнуться навстречу друг другу и мелко дрожать в волнах оргазма. И всё существо омеги тянется к альфе, принимает его, ластится к его рукам, проводит своими ладонями по собственным бёдрам и низу живота, словно пытается обнять узел внутри него, и Иса всхлипывает отчаянно, прикрыв глаза. — О, мой ясноглазый альфа! Если бы я только смог принять частичку тебя, если бы только… — и слёзы текут по пылающему лицу от бессилия.       Его утешают поцелуями, укачивают объятиями, обхватив руками, оплетая ногами, прижимают к груди, ласкают по волосам, пока пустой узел не спадает. Иса засыпает под нежный шёпот. — Хочу, чтобы ты жил в моём доме, со мной. Был моим до конца моих дней. Хочу любить тебя на шёлковых простынях и засыпать с тобой в нашей постели, мой Джэнэт! Чтобы пахнул мной, и каждый альфа знал, что ты лишь мой! — Твой аромат на мне… Хочу, чтобы навсегда, — желание омеги словно признание, заставляющее сердце мужчины забиться сильно и сжаться от невозможного чувства нежности, гордости… и любви.

*

      Утро будит Хэсана тёплыми лучами солнца, ласкающими его лицо, а хотелось, чтобы это были губы омеги. Жар спал, но не чувства, и альфа тянет руки в поисках волнующего тела, но сторона омеги пуста. С улыбкой мужчина поднимается и идёт на крохотную кухню, надеясь найти там своего омегу, поглощающим остывшую еду, но здесь его нет. Мужчина не слышит ни шума воды в ванной, ни тихих шагов во дворе… ничего. Сердце холодеет в миг от подозрения, что омеги здесь вообще нет и не было никогда, что эти ночи лишь плод его воспалённого гоном воображения. И если бы не еле уловимый аромат лемонграсса в воздухе, альфа так бы и подумал. Он выскакивает во двор, крича имя омеги, но у ворот чёрной машины нет. Иса здесь нет! Он ушёл, оставив за собой все чувства, все нежные признания, всю страсть, что была между ними. Хэсан мечется по комнате, не понимая, не желая понимать и осознавать, что его оставили вот так просто, без объяснения, без поцелуя, что обещал бы любовь, без взгляда, что подарил бы надежду…

***

      Десять дней, десять ночей… Ниджат отсчитывает время своего мучения — именно столько альфа изнывает от собственных чувств. Прекрасный омега живёт в его доме, порхает нежной бабочкой по комнатам, и каждую ночь ложится рядом с ним на мягкую постель. Ясир внимателен к нему, следит за его одеждой и его вещами — часы, чётки, запонки, галстуки — всё всегда на месте. В жаркий полдень, когда альфа дома, приносит ему прохладный чай и столь любимые Ниджатом очищенные зёрна граната. Омега даже узнаёт на кухне любимые блюда мужа, чтобы самому порадовать мужчину. — Тебе не нужно всё это делать, — говорит альфа своему супругу, заправляющему собственноручно кровать в их спальне. — В доме полно прислуги. — Не хочу, чтобы чужие руки дотрагивались до нашего супружеского ложа, и мне совсем не трудно, — мягко отвечает омега, всё так же продолжая заниматься делами в доме, помогая Зухре и даже многому учась у неё.       Когда, однажды вечером, Ясир приносит работающему за ноутбуком альфе сладкий кофе — такой, какой любит альфа, Ниджат снова не выдерживает: — Зачем ты всё это делаешь? Ты не обязан делать всё это для меня, словно любящий супруг. — В глазах всех и каждого, я Ваш супруг. Но я не ухаживаю за Вами лишь от того, что выполняю обязанности замужнего омеги, — спокойно и мягко отвечает юноша. — Мне нравится радовать Вас.       Глаза альфы загораются, и дыхание перехватывает, но замершее сердце падает вниз, когда омега продолжает: — Я хочу отблагодарить Вас, за Вашу доброту, мой господин, — юноша обхватывает ладонь мужчины и смотрит сияющими глазами на мужчину. — Вы так добры ко мне! Вы подарите мне свободу, подарите счастье о котором я так долго мечтаю. Так что, считайте это моей благодарностью.       В эту ночь Ниджат так и не может заснуть — мысли разрывают его, сердце бьётся под горлом и горечь скапливается в душе. Аромат розы не покидает его ни днём, ни ночью, хоть омега ни разу не пометил его. Перед глазами всё время он — тот, кто лежит сейчас рядом с ним, спит ангельским сном, раскидав руки по сторонам от золотистой макушки, в ореоле пышных волос. Наклониться бы к нему сейчас, коснуться губ его поцелуем, ощутить мягкость и упругость, провести пальцем по тонкой шее, а вслед за руками продолжить губами. Разбудить бы его своей страстью, сгрести в объятия быстро, чтобы он в полудрёме не смог понять, что с ним происходит, а когда понял — не смог бы оттолкнуть, ибо собственное тело отозвалось бы на ласки альфы — и была бы ночь любви, ночь страсти… «О, Всевышний!..» — молит мужчина: — «Дай сил противостоять соблазну! И прости раба своего за неразумность его, что пошёл против судьбы!». Но утром альфу ждёт новое испытание, когда сияющий нежным румянцем, с влажными губами и волосами после прохладного душа Ясир, подходит к нему близко, смущённо опуская глаза, и шепчет тихо: — Вы не пометите меня, мой господин? Мне кажется… Ваш запах мало ощущается на мне. Прошу Вас… — и омега медленно спускает вырез кафтана, обнажая изгиб шеи и тонкие ключицы.       Земля уходит из-под ног мужчины и сердце разрывается от волнения. Словно во сне, он расстёгивает верхние пуговицы рубашки, обнажая пульсирующие железы в основании шеи, и закатывает рукава до локтей. Ниджат чувствует вой своего зверя, его победный скулёж, когда омега вытягивает шею, приглашая альфу. Он потирается о железы омеги, трётся щекой по нежной коже щеки, проводит запястьем по шее, пальцами, словно случайно, цепляя золотистые пряди, нити серёг, мочку ушей. Продлевает свою сладкую пытку проделывая всё тоже самое с другой стороны. Тянет изящные запястья омеги к своей шее, потирая о горячо пульсирующие железы, и напоследок, словно в дурмане, целует их, чуть покусывая клыками. — Благодарю, Ниджат. Да пошлёт Вам Всевышний своё благословение во всех Ваших делах сегодня и всегда! — Аминь! Да благословит тебя Всевышний! — Уже благословил! — ярко улыбается Ясир, ослепляя своей красотой, стягивая края выреза в кафтане, а мужчина на весь день лишён покоя, мысленно отсчитывая, что осталось триста сорок девять дней.

*

«Привет, Анхари. Надеюсь ты не забыл о моей вечеринке. Жду тебя. Будет жарко!..» — и многозначные смайлики в виде бомбочек и огоньков, дополняют короткое сообщение. И всё.       Это единственное, что омега получил от младшего шейха с самого дня свадьбы. С момента, как Ниджат вручил ему обратно телефон и Анхар дрожащими пальцами включил его, он не обнаружил ни пропущенных сто звонков, как ожидал, ни тысячи доставленных сообщений. Омега проверил страницы альфы в соцсетях, но нашёл лишь несколько фоток в Инстаграме самого Сабира в кругу нескольких дружков-альф, таких же богатых и знаменитых наследников, а в геолокации стояло место проведения свадьбы миллиардера Ниджата Гулама. И ни слова об Анхаре, ни одной фотки с ним, хоть омега и помнит, что были сделаны десятки фотографий.       Омега открывает свою галерею, где высвечивается последнее запечатлённое фото — селфи с Салман. Анхар кривит губы в полуулыбке, смотрит на своё красиво высвеченое лицо, сфотографированное с «рабочей» стороны, и немного растерянное лицо старшего шейха. О, если бы там было другое лицо! Если бы можно было рассказать всему миру, что сердце омеги занято, показать своё счастье. Но нет — противный Хэсан всё удалит, заблокирует и доложит брату. — Анхар! — маленькая рука зятя опускается на его плечо. — Пойдём, Зухра зовёт. — Оо, эта старая карга снова что-то придумала? Опять будет меня учить, как правильно жарить баранину? — трагично возводит руки к небу юноша, а Ясир смеётся звонко, откидывая голову назад, рассыпая золотистые волосы по плечам. — Удивляюсь я вашим отношениям — души друг в друге не чаете, а обзываете друг друга «старой каргой» и «маленьким паршивцем». — Ну, так мы любя, — широко улыбается синеглазый омега. — Она моя любимая карга, я её любимый паршивец! Только ты у неё «сынок», «прекраснейший», «златоглазый» и далее по списку. — Она любит тебя, Анхари. Зухра добра ко всем, у неё огромное сердце, где каждому найдётся место. Но к тебе и к моему мужу она испытывает особую любовь и привязанность. Это видно сразу. — Ниджату было десять лет, а мне лишь два месяца от рождения, когда наших родителей не стало. Зухра нас воспитала и вырастила. И дядя Алим. Они вложили в нас всё самоё лучшее, привили нам добродетели, обучили терпению и покорности, и жизни в согласии с законами веры. Но, видимо, я плохо обучаемый, — тихо смеётся Анхар. — Но Ниджат… Он невероятен! И я это говорю не потому, что он мой брат, а потому, что так и есть. Нет благороднее, добрее и справедливее, чем мой дорогой брат. В его большом сердце столько любви и заботы о каждом из нас! — и юноша хитро смотрит на зятя. — Тебе повезло, Ясири. У тебя идеальный муж! — и легко щёлкает его носу. — Я знаю, — заметно смущается Ясир, опуская глаза. — Он… очень добрый. — Ты так вкусно пахнешь им, Ясири! — чуть поводит носом у плеча юноши Анхар. — Коктейль ваших ароматов столь сладостный и изысканный, как драгоценный парфюм.       Ясир смущается ещё сильнее, вспомнив, как они метили друг друга и пытается отвлечь юношу от себя. — Анхар… Я хочу спросить кое о чём, но не посчитай это праздным любопытством. — Что, мой прекрасный зять? Скажи, что тебя волнует. — Почему ни у Зухры, ни у дяди Алим, нет своей семьи? Что с ними случилось? — А как ты думаешь, почему Зухра незамужняя омега? — чуть вздохнув, спрашивает синеглазый омега. — Ты ничего не замечал у неё? — Да, — смущается Ясир. — У неё… нет запаха. — Правильно, Ясири, она — омега без запаха. Хотя сама говорила, что когда-то давно, в молодости, у неё был еле ощутимый аромат молока, но никто из альф её не ощущал, и течек у неё никогда не было. Неполноценная, не способная родить потомство, — голос омеги сквозит болью. — Наш дедушка-омега взял её в дом прислугой, но Зухра стала практически членом нашей семьи. Невозможно представить наш дом без неё, как и она не представляет себя без нашего дома, без нас! — О, Всевышний! Как несправедлива к ней судьба. Но всё же, я не могу назвать её несчастливой. У неё есть вы — ты и Ниджат, этот дом. — Да. А с недавних пор и ты. Теперь и ты её семья! Наша семья!       Омеги в порыве обнимаются с улыбкой, даря друг другу тепло, но улыбка Анхара гаснет, когда он начинает говорить о дяде Алим. — У него была своя семья — супруг-омега и сын, которому на момент смерти было двадцать лет. Они погибли вместе с нашими родителями, — и глаза Ясира расширяются от услышанного, и он заметно бледнеет. — Что? — Тем днём они возвращались со свадьбы наших родственников в Старой Медине. Дядя Алим не смог поехать из-за срочных дел, а меня оставили дедушкам, — горько улыбается омега. — Машина сорвалась в пропасть. Их искали два дня. Выжил только Ниджат.       Вскрик сорвался с губ юноши, что шёл из самого сердца, сжавшееся от боли. Сколько горечи в коротком рассказе Анхара, сколько слёз и горя маленького ребёнка, пережившего такое — потерю самых близких. Его муж — этот сильный и властный альфа, десятилетним ребёнком два дня пролежал в холодном и тёмном овраге, среди мёртвых тел родных людей. Слёзы выступили на глазах юноши, и он прижимает ладони к лицу в гримасе боли. — Анхар! Как мне жаль. Ты пережил такую боль! — Я — нет. Я не помню родителей, не помню дядю-омегу и двоюродного брата. Их смерть не принесла мне той боли, что пережили другие. Я пережил лишь сожаление, что всё так вышло. Но Ниджат… — Анхар затих на некоторое мгновение, опустив глаза, и продолжает тихо: — Его сердце пережило огромную боль. Она до сих пор с ним, — а потом юноша стремительно обхватывает руки плачущего омеги и шепчет горячо: — Люби его, Ясири! Прошу, подари моему брату всю теплоту и любовь, на которое ты способен! И ты увидишь, почувствуешь, что значит истинное счастье рядом с ним! — Да, — всё так же плачет юноша. — И всё же, мне так жаль. — Не плачь… идём, нас вроде Зухра звала? — Пойдём, Анхари, — сквозь слёзы улыбается юноша. — Я и забыл об этом. — Будем смотреть и запоминать, как пожарить мясо барашка, чтобы оно было мягким и сочным. И кормить своего альфу, чтоб он был довольным, — ворчит синеглазый омега, расправляя пальцы нервно. — Да, если кормить альфу вкусно, то он будет довольным. А если твой альфа будет доволен, то и все остальные тоже, — улыбается юноша, утирая высыхающие слёзы. — Ясири? Мы ведь о еде сейчас говорим, имея в виду «кормить вкусно»? — с серьёзным лицом, но с озорным блеском в глазах, спрашивает Анхар.       Ясир вспыхивает и бубнит в ответ: — Пошляк мелкий… — Оу, какие прозвища пошли! То я паршивец, то пошляк… — откровенно смеётся омега. — Самый замечательный паршивец. И самый весёлый пошляк! — Дети мои, чему вы так радуетесь? — спрашивает женщина, когда они уже зашли на огромную кухню. — Сейчас вы будете смотреть и учиться, как правильно жарить мясо барашка, — и оба юноши сгибаются в безудержном хохоте. — Без шуток, дети! Завтра у нас большой праздник — твои родители приедут с визитом, Ясир. Надо подготовиться, чтобы всё было на самом высшем уровне. — И мой брат с ними будет? — радостно вскрикивает омега. — Конечно, мой хороший! И гости будут! И все мы будем веселиться!       Омеги визжат в радостном предвкушении, обнимаясь крепко и подпрыгивая от нетерпения, и весь день проходит в подготовке: заказах, звонках, выборе блюд, музыкантов и прочего. Но когда к ужину возвращается Ниджат, сердце Ясира вновь сжимается, вспомнив о родителях альфы.       Они сидят за низким столиком, на тугих подушках, набитых песком, а Ниджат и дядя Алим, неспешно беседуя, вкушали ароматную, вкусно приготовленную еду. Омеги всегда едят отдельно от альф, и блюда для них приносит кухонная прислуга, а иногда Зухра сама ставит на стол, приготовленную ею еду, угощая всех. И в этот вечер, Ясиру захотелось самому выйти к альфам — принести для них горячее блюдо, приготовленное им самим — жареных голубей с баклажанным соусом. Он слегка притормаживает, затаившись за колонной в общей гостиной, наблюдая за двумя мужчинами, родными друг другу людьми, с общей болью и утратой. И впервые Ясир смотрит на своего мужа другими глазами — перед ним не большой и сильный альфа, а маленький мальчик, которого надо пожалеть и приласкать, прижать к груди, шепнуть, что он не один, что всё будет хорошо. Ясир стоит застывший, наблюдая тихо за ними, и не осознаёт, что рассматривает своего мужа: следит за движением его пальцев, за тем, как расплываются в лёгкой улыбке бледные губы, как сводятся прямые брови задумчиво и юноша вздрагивает — альфа почувствовал его. Ясир поспешно выходит из своего укрытия, грациозно направляясь к ним, и улыбается мягко старшему за столом. — Приятного аппетита, дядя Алим! И Вам, мой господин, — ставит перед ними глубокую тарелку с жареными голубями. — Оо, благодарю тебя, мальчик мой. Порадовал моё старое сердце! — возводит руки к небу пожилой альфа. — Прошу тебя, присядь с нами, посиди, позволь полюбоваться твоим дивным лицом.       Ясир бросает взволнованно вопрошающий взгляд на мужа, и, получив лёгкий кивок, садится рядом с ним. — Всевышний, благослови детей моих, что под сенью веры твоей, создали семью в согласии и гармонии, и дом этот, и обитателей его, и омегу, чей приход ознаменовал новое счастье. — Аминь, — оба, и альфа, и омега, вторят старшему одновременно, чуть вздрагивая, когда слышат, как звучат их голоса вместе. Они смотрят друг на друга, словно сидят вот так, рядом всю свою жизнь — взглядом полным спокойной нежности и доверия. — Ты ли это приготовил, мальчик мой? Скажи, не скрывая и не смущаясь, — чуть севшим голосом и с улыбкой, спрашивает Алим. — Да, я, — всё же смущается юноша, пряча улыбку ладонью. — Приятного аппетита, дядюшка! — омега выкладывает мясо на тарелки мужчинам, подливая соус, а мужу даже тарелку подвигает ближе.       Они сидят в уютной беседе несколько долгих, приятных минут, разговаривая ни о чём, интересуясь мягко, как прошёл день каждого из них, а затем Ясир, попрощавшись со старшим, снова уходит на омежью сторону дома. Когда он поднимается с подушки, большая ладонь мужа обхватывает его пальцы, поддерживая, а чёрные глаза, провожают стройную фигуру супруга, пока он не исчезает за колоннами.

*

      Ночь мягко опускается на город, приносит прохладу и негу. Уставшие за день обитатели дома спят, лишь три души не могут найти забвение во сне, всё не смыкая глаз, слушая стук собственного сердца. Луна то светит ярко, то прячется за куцыми тучами. В саду тихо журчит маленький фонтан, и ночные птицы поют свои оды нежной марокканской ночи.       Альфа замирает, еле сдерживает срывающееся дыхание — так волнует его омега, что лежит рядом. Он чувствует его дыхание, его молчание, понимает, что он тоже не спит. Ниджат поворачивается к нему медленно, хочет посмотреть в глаза, понять причину волнения омеги, да только в темноте различить ничего не возможно. На него тоже смотрят, повернув голову тихо. Рука омеги тянется, укладываясь поверх ладони мужчины, а сердце альфы сжимается и взрывается в миг. Рой мыслей молнией проносятся в сознании, а главная из них, мигает красной линией — «Возможно ли?! Неужели почувствовал ко мне что-то?!». Но тихий шёпот омеги, снова разрывает сердце в клочья: — Мне так жаль! «Жаль чего? Кого?! Что стал его мужем или… что не стал им до конца, по-настоящему?» — Я узнал о Ваших родителях… и о семье дяди Алима. Мне невыразимо больно и жаль. — Не нужно. Но спасибо. Эта история взволновала тебя? Ты из-за этого не можешь заснуть? — Да. Мне больно за Вас, и за дядю Алима. Вы пережили такую потерю. — Не нужно переживать по этому поводу. Это было давно, и боль притупилась. — Но не прошла?! Невозможно забыть такое. — Не прошла, — соглашается мужчина, а сам руки не чувствует, ибо ладонь омеги всё ещё лежит сверху. — Но не думай об этом и не волнуйся. Поспи лучше, — альфа вытаскивает свою руку из-под ладошки омеги, перекатываясь на спину.       Шесть секунд тишины, и нежный голос снова доносится до мужчины. — Могу я обнять Вас, господин?       Мужчина поворачивает голову, всё ещё не видя глаз омеги, а так хочется увидеть, понять, какие чувства отражаются в них — нежность или жалость, и до скрипа в сердце хочется узреть любовь в них. — Нет, — отрезает мужчина, смотря непроницаемым взглядом. — Не нужно обнимать чужих альф. — Вы мне не чужой, — голос юноши в тишине звучит несмело, но сердце альфы улавливает нотки нежности в нём. — Спокойной ночи, Ниджат.       Ясир отворачивается, пряча пылающее смущением лицо от альфы, хоть знает, что в темноте ничего не видно. Ему слегка обидно, но больше всё-таки жаль — альфе до сих пор больно — он это чувствует. — Обними… — в темноте звучит не как разрешение, а как мольба, и Ясир разворачивается стремительно, протягивая руки, двигаясь к нему по мягкому хлопку покрывала. Их объятие в темноте, словно слияние душ — альфы, что уткнулся лицом в изгиб шеи, и омеги, что прижался щекой к тёмной макушке. Руки юноши обхватывают широкую спину мужчины так крепко, как могут, коленями упираясь в живот альфы. Ниджат жмётся, словно хочет срастись с омегой, не может отказать себе в слабости вновь провести по ароматным железам губами, потереться щекой. Пусть это всего лишь жалость, пусть его обнимают как ребёнка, не как альфу, пусть даже всё окажется сном — он на всё согласен, лишь бы раствориться в этих объятиях, утонуть в нежности своего чувства, захлебнуться сладким ароматом… своего омеги.

***

      Ночь всё так же плывёт тихо, плавно, тепло, а синеглазый омега дрожит, лёжа на мягкой постели — не от холода, от счастья! — «Я скучаю по тебе», — дисплей мерцает голубым светом в темноте, и слова, что по спутниковой волне дошли до омеги, заставляют его бедное сердце биться в груди испуганной птичкой.       Анхар получал от Сабира сотню таких сообщений, что скучает, что давно не виделись, но никогда ещё эти простые слова не вызывали у него такого смущения и радости. О, Всевышний, что же это? Что за томление в груди? Что за трепет в сердце? И мысли об альфе и днём, и ночью! Омега зажимает в ладони сухие звёздочки гвоздики, пытается растереть их меж пальцев — больно, царапает нежную кожу, оставляет борозды, что тут же опухают белыми полосами. Он высыпает их под подушку — утром спрячет, если Зухра найдёт, снова получит веником по спине. Но едва почувствовав тонкий аромат схожий с запахом альфы, омега понимает, что готов понести сотни наказаний, лишь бы вновь ощутить тот сладостный коктейль шоколада и гвоздики.       Дрожащие, тонкие пальчики нажимают на буковки клавиатуры, промахиваясь, стирая, вновь выводя короткое признание: — «Я тоже…»       …доставлено, прочитано, печатает… — «Жду тебя»