Когда все вишни мы доели...

Даня сидел на низкой лавке в первом ряду и внимательно изучал иконостас. Сперва он в попытке отвлечься косился на соседей, но быстро оставил эту затею: разряженные в пух и прах селяне вызывали не улыбку, а самую настоящую жуть. Хотя вид у них действительно был живописный, не поспоришь. Молодая блондинка слева, судя по всему, не слишком умело скроила свой парадный наряд из полупрозрачной красной шторы. В качестве аксессуаров к шторе прилагались черные дырявые перчатки до локтя и массивные псевдозолотые серьги. Губы красотка намазала фиолетовым, скулы щедро посеребрила. Справа ерзал мальчик-подросток, утопающий в черном костюме, явно позаимствованном у покойного дедули. Или даже прадедули. Малиново-золотой галстук, составляющий бронебойный микс с кислотно-зеленой рубашкой, ниспадал мальчику на колени, а поверх галстука красовалась связка мелких жемчужных бус, сильно траченная — то ли из-за того, что мальчик неустанно ее теребил, то ли просто не выдержавшая схватку со временем. Нет, Даня, конечно, знал, что красота — страшная сила, но не настолько же… Почувствовав, что вот-вот сорвется с места и начнет бестолково наворачивать круги, как недавняя обезглавленная курица, он спешно сосредоточился на иконостасе. Там, правда, тоже все было дорого-бохато, зато сюжеты радовали глаз: курочки, петушки, цыплятки желтенькие… Пастораль! Особенно Дане понравилась самая крайняя «икона», на которой очень благообразная белоснежная курица с роскошным гребешком нежно обнимала крыльями яйцо Фаберже. Ну чисто пресвятая дева Галина! Даню снова начало потряхивать. И отнюдь не от смеха. Наконец, шепотки и шарканье смолкли, а за грубо сколоченной трибуной появился священник Александр — важный, в алой хламиде, с брезгливо поджатыми губами и уложенными волосами. На его ушах и шее поблескивало сложное украшение из белых перьев и золоченых бус, смахивающее на причудливый гибрид каффов и чокера. За левым плечом Александра скромно маячил Коля в уже знакомом наряде: безрукавка, цепь, спортивки. Только рука на сей раз была не красная, а позолоченная — видимо, по случаю праздника. Редко же у них бывают гости, раз из визита какого-то залетного Дани целое событие устроили… Оглядев приход, Александр милостиво кивнул, прочистил горло и неожиданно звучным голосом начал… Наверное, это была проповедь, Даня, если честно, не разбирался. Да и слушать перестал довольно быстро, улавливая время от времени отдельные обрывки. Что-то о том, как в начале было Яйцо, и в Нем была жизнь, и про глас вопиющего в курятнике, и что ежели кто не родится от желтка и белка, то не сможет войти в Царствие Небесное… Даже не будучи в теме, Даня сильно подозревал, что им беспалевно втирают варварски перекроенный кусок какого-нибудь Евангелия. И что у любого доброго христианина от такой версии священного текста глаза на лоб полезут, а руки потянутся строчить жалобу на оскорбление чувств верующих. Сам Даня не считал, что вокруг творится совсем уж беспредел: он был за любой движ, кроме голодовки, и особого пиетета к религии не питал. Вон, то же самое пастафарианство — прикольная ведь штука. Подумаешь, славят чуваки Летающего Макаронного Монстра, празднуют Пастху, таскают дуршлаги на головах — кому от этого плохо? Ну и здесь почти то же самое, только вместо ЛММ — курица. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось, так ведь? Другое дело, что пастафарианство казалось Дане забавным и безобидным, а тут отчего-то было не до смехуечков… Когда Александр закончил вещать и получил свою долю щедрых аплодисментов, представление продолжил Коля. Этот, слава богу, стремных пародий не читал, а всего лишь пел. И как пел! Правда, разобрать слова или хотя бы язык исполнения у Дани не получилось, однако сомнительную артикуляцию с лихвой компенсировали бешеная, почти физически ощутимая энергия, приятный тембр и завидный вокальный диапазон. Гипнотически виляя бедрами, Коля пел а капелла, без микрофона и аккомпанемента, акустика в разы усиливала его и без того мощный голос, норовящий переполнить сравнительно небольшое помещение и выплеснуться наружу. У самого Дани певческие скиллы были так себе, разве что на бэках подтянуть, но он, подшабашивающий ударником сразу в нескольких не шибко известных коллективах, в пении кое-что смекал и видел: при желании Коля вполне мог бы сколотить себе группу. Все задатки перспективного фронтмена были при нем: нестандартный запоминающийся вокал, приметная внешность, эксцентричность, зашкаливающая харизма, способность захватить слушателей, умение себя преподнести… В мейнстрим такое вряд ли залетит, а вот в качественный андеграунд — запросто. Эх, в этот кусок бы триоль зафигачить… Данины пальцы машинально забарабанили по колену, подбирая ударную партию, но тут пение резко оборвалось. Даня открыл глаза, которые сам не заметил, когда успел зажмурить, и растерянно заозирался: блондинка слева пристально глядела на него, мальчик справа — тоже. Более того, с Дани не сводили глаз и священник Александр со слегка запыхавшимся Колей. Это типа пора? Знакомиться с местными, или что там Коля говорил? Как в школе? Выходить к доске и рассказывать о себе? — Данила, иди сюда, — громом прозвучал в абсолютной тишине Колин голос. Не дожидаясь, пока ноги снова обретут самостоятельную, отличную от воли владельца жизнь, Даня неловко подскочил с лавки и поднялся на кафедру. Встал рядом с Колей. Поежившись, окинул взглядом расфуфыренную аудиторию. Публики Даня не боялся с детства, но сейчас невидимая ледяная рука закопошилась в нутре, медленно, издевательски перебирая потроха. — Мне что-то рассказывать? — прошипел Даня краем рта. — Кто я, откуда и что здесь забыл? — Нет, ничего не надо. — Коля, в отличие от него, не озаботился понизить тон. — Просто стой спокойно и делай, что говорят. Прозвучало порядком зловеще, впрочем, покуда никто ничего не говорил. Зато знакомые уже Дане блондинка и подросток начали разносить по рядам невесть откуда взявшиеся лотки, обычные магазинные лотки, ячеистые, пластиковые, с цветными наклейками. И каждый прихожанин, насколько Даня видел, брал из лотка по одному яйцу. Причастие у них такое, что ли? Вкушают тело божье, то есть куриное, в смысле цыплячье… Чистить и жевать полученные яйца, однако, никто не торопился. — Советую раздеться, — сказал Александр, который, сложив руки на груди, по обыкновению недовольно наблюдал за процессом. Даня посмотрел на него, как на умалишенного. — Зачем? — Затем, что сменной одежды у тебя, по-видимому, нет, — прозорливо пояснил Александр, — а Колины штаны будут тебе коротки. Понятнее не стало. Во всяком случае, до тех пор, пока Даня не заметил, как толстый мальчишка в первом ряду красноречиво подбрасывает яйцо на пухлой ладони. Когда Дане было что-то около десяти, перед каждым турниром его преследовал один и тот же кошмарный сон. Паркет, сияющие улыбки, музыка, номера на спинах, безликая партнерша в руках… Даня старается изо всех сил, но тяжелые конечности не слушаются, и он косячит раз за разом: спотыкается, не держит осанку, сбивается с ритма, путает фигуры — а в итоге они и вовсе налетают на другую пару и кучей-малой валятся на скользкий, как лед, паркет. Затем турнир, наконец, заканчивается, судьи объявляют баллы, присуждаются места, чествуются победители, в число которых их пара, конечно же, не входит… И в самом-самом финале судьи вызывают Даню. Не пару, одного Даню — вот так, как Коля, простым «Данила, иди сюда». Под свист и улюлюканье он выходит, разворачивается лицом к размытой массе зрителей, и на него, будто по неслышному сигналу, начинают градом сыпаться лежалые яйца и гнилые помидоры. На этом моменте сон обычно обрывался, а в носу еще несколько секунд стояла вонь тухлятины. Со временем Даня подрос, волнение сменилось спортивной злостью вкупе со здоровым пофигизмом, и кошмары постепенно сошли на нет. И вот на тебе — не опять, а снова… «Это сон, — сказал себе Даня, медленно стаптывая кроссовки за задники. — Дурацкий кошмар. Всем иногда снится, как они оказываются голышом перед толпой народа. Я скоро проснусь, и все закончится…» — Трусы можешь оставить, — великодушно позволил Александр. — Колины тебе точно подойдут. Коля тихонько фыркнул: он торжественно, словно королевскую мантию, принимал из трясущихся Даниных рук каждую шмотку и ловко, как в ТикТоке, складывал аккуратным квадратиком. — Крестик тоже, — подсказал Александр. — Он чем-то мешает? — Даня неловко переступил босыми ногами по холодным шершавым доскам. Не то чтобы он верил, будто освященный кусочек золота его защитит, или, скажем, будто согласие его снять предаст весьма условную Данину веру. Просто хотелось хоть что-то сделать по-своему. — Ничем не мешает, — подал голос Коля, — отмывать будешь долго. Все высохнет, забьется в звенья… Крестик Даня снял. Точнее, попытался снять — непослушные пальцы спасовали перед крохотным замочком, и за него это сделал Коля. С ни черта не вопросительным «Позволь» и горячим выдохом в затылок. «Знакомство» прошло не вполне так, как разыграло Данино воспаленное воображение, что было, на самом деле, логично. Хотя бы потому, что брошенные с задних рядов яйца имели все шансы угодить не в него, а в других прихожан или, к примеру, священнику Александру в лоб. Если уж на то пошло, соревнований по метанию вообще не случилось. Селяне чинно подходили по двое-трое, разбивали яйца (даже не об Даню) и осторожно выливали содержимое Дане на рандомные части тела, непременно ниже шеи. Только тот самый толстый мальчишка замахнулся исподтишка, но Александр цыкнул на него, как на шкодливого кота, и мальчишка, насупившись, с демонстративной аккуратностью украсил яйцом Данину ступню. Исполнив свой долг, люди выходили на улицу, и церковь постепенно пустела. Последней к кафедре приблизилась пара с совсем маленьким ребенком — симпатичная женщина и крепкий, довольно мрачного вида мужчина с темными волосами и бородой. Они вылили на Даню два яйца, а третьим вымазали ребенку ручки, после чего мужчина поднес дите к Даниному лицу. Дите, улыбающееся до ушей, не растерялось и ухватило Даню за свалявшиеся кудри. Пока тот кривился от неожиданно сильных рывков, пара перекинулась с Колей несколькими словами, из которых сделалось ясно, что мужчина и есть тот самый не-маньяк Паша. Вид у счастливого отца и впрямь был мягко говоря невыспавшийся… Когда внутри не осталось никого, кроме их троицы, Александр достал откуда-то самую простецкую пиалку с красной жижей и, смешно привстав на носочки, опрокинул ее Дане на голову. Жижа потекла по лбу и щекам, закапала на пол, в нос ударило железистым запахом. Даня с трудом подавил рвотный позыв: долбанулись они тут с этой кровью, чтоб ее. Спасибо хоть пить не заставляют… Крепко зажмурившись, часто сглатывая и дыша носом, он ощутил в волосах чужие руки, которые, кажется, ставили на его голове что-то вроде ирокеза — или куриного гребешка. А затем Даню начали целовать — в лоб, в правую щеку, в левую, снова в лоб, и напоследок — в губы, дольше и чувственнее, чем вчера на крыльце, но все еще достаточно целомудренно, без языка. В руки ткнулся холодный влажный ком. — Вытри лицо, — велел Колин голос. — Остальное потом, дома. Чуть не стерев себе всю морду нафиг, Даня разлепил склеившиеся ресницы. Коля с измазанными в красное руками и ртом выжидательно смотрел на него, Александр пропал из виду — зато где-то за стеной отчетливо гремели ведром и шваброй. Ну да, кафедре после такого представления требовалась основательная уборка и не одна: пропустишь немного, и вонь будет до небес. Как Александр собирался вымывать яично-кровяную бурду из щелястых досок, Даня понятия не имел, но с готовностью позлорадствовал, пусть и не особенно рьяно, в четверть силы. — Теперь все? — спросил он устало. Ему вообще-то обещали сон до вечера. И душ. И завтрак. Правда, аппетит затаился, пришибленный последней частью ритуала (который поливание всякой дрянью, а не поцелуи), однако Даня надеялся, что это временно. Коля забрал некогда белое полотенце и чудом уцелевшим светлым краешком утер рот. — Почти. Пойдем домой, одежду я позже заберу. Что именно Коля подразумевал под «почти», сделалось понятно, стоило им выйти в погожее, неожиданно жаркое после холодных сумерек утро. Даня наивно полагал, что народ давно разошелся по домам, но селяне были тут как тут и встретили их бурным ликованием — Даня аж присел от неожиданности. Вразрез с торжественной серьезностью яичного «знакомства» сейчас толпа приплясывала и визжала так, будто Даня был именитой рок-звездой, прибывшей в город с долгожданными гастролями. Влекомый по главной улице, он загребал босыми ступнями колкий нагретый песок, а под ноги летели горсти зерна, комки пуха и яичная скорлупа, из-за чего Даня чувствовал себя не то приговоренной к сожжению ведьмой, не то невестой на извращенной свадебной церемонии. Крики эхом отдавались в гудящей, как колокол, голове, кровь снова подтекала на лицо, трусы липли к телу, тонкая пленка белка противно стягивала все на свете и, по ощущениям, стремительно тухла прямо на коже. Медленно, размеренно дыша, Даня сосредоточился на том, чтобы внимательно глядеть, куда ступает: среди зерна и скорлупок попадались мелкие куриные косточки, а проткнуть ногу и загнуться от сепсиса не хотелось. Мало ли кто эти косточки глодал… К счастью, ничто не длится вечно. По мере того, как шествие приближалось к околице, где жил Коля, толпа рассасывалась, и к Колиному дому они подошли уже вдвоем. — Башка трещит, — пожаловался Даня, пока Коля возился с незапертым, продетым в петли замком. — Стресс и обезвоживание. — Коля распахнул калитку и посторонился, пропуская Даню вперед. — Попьешь, вымоешься, поешь и полегчает. Если не пройдет, скажешь, я тебе таблетку найду. Таблетка — это обнадеживало. Приятно было знать, что здесь лечат таблетками, а не молитвой и подорожником… или прикладыванием курицы к больному месту.