Когда все вишни мы доели...

— Страшно? — спросили за спиной. Страшно было до усрачки, но Даня даже не вздрогнул: успел уже перетрястись до тупой боли в ребрах, и теперь сил хватало лишь на то, чтобы чмыхать забитым носом, обнимать себя одной рукой в попытке согреться, а второй подносить ко рту бутылку с остатками колы. Хотя хотелось сейчас не выдохшейся газировки, а огромную кружку горячего чая. И под теплое одеяло. Или нет, в горячую ванну, и черт с ним, с давлением. Или хотя бы в машину… Даня поднял голову — в сотый, наверное, раз глянуть на чернеющие в темноте очертания бэхи, и почувствовал, как к глазам и горлу снова подкатило. Ну нет, он не будет реветь, когда позади этот… — Это ни фига не театральный грим, — вылетело изо рта вместо куда более уместного: «Какого хрена я не могу зайти дальше указателя?! Что за хуерга тут творится?!» — Вы мне футболку испачкали, когда за меня хватались. Оно… пахнет… — Она куриная, — мягко перебил «Николаша», словно Дане после сего откровения полагалось радостно захлопать в ладоши и, как он там говорил, не загоняться, да. — Не человеческая. Как тебя зовут? — Данила. Остатки газировки с трудом протолкнулись в сжавшееся горло. Бутылка вывалилась из немеющей руки, сердце колотилось где-то в ушах, и Даня судорожно задышал, глотая ускользающий воздух — впору было заподозрить, будто в колу что-то подсыпали. Ага, в магазинную бутылку. Которую Даня самолично выбирал из целого холодильника таких же… — А я Николай, можно Коля и на ты. Очень приятно. Пойдем, Данила. — На плечо легла большая горячая ладонь. — Не стоит гулять по лесу после темноты. — А что, у вас тут демоны на охоту по ночам выходят? Даня не хотел никуда идти. Да, он замерз и перенервничал, однако возможность видеть машину, пусть и ставшую — необъяснимо и предательски — недосягаемой, внушала ему больше чувства безопасности, чем компания стремного мужика, норовящего заманить его назад в стремную деревню. Ну зачем, зачем он поперся разбираться с долбаной курицей? Правильно говорят, добрые дела наказуемы… — Демоны вряд ли, — с той же убийственной серьезностью отозвался Коля. — Но лис здесь правда много. Сам понимаешь, куры для них как магнит. — Я не боюсь лис, — выговорил Даня едва ворочающимся языком. — Они же мелкие. — Лисы переносят бешенство, — сказал Коля наставительно. — Смертельное неизлечимое заболевание. Сразу надо курс уколов проходить, пренеприятная штука, я тебе скажу. И пить полгода нельзя, представляешь? Целых шесть месяцев ни капли алкоголя. Или даже девять. Даня слушал приятный вкрадчивый голос и чувствовал себя в высшей степени странно. Пока одна половина сознания дурниной вопила: «Что за бред? Причем тут лисы, бешенство и выпивка, если я три метра до машины дойти не могу?», вторая половина охотно соглашалась с Колей: «Лисы? Жуть какая! Уколы? Кошмар! Не пить полгода? Екарный бабай, я ж вымру, как динозавры!» К Даниному искреннему ужасу, вторая половина одерживала верх. Голова сама собой начала покачиваться, как у давешней продавщицы. Гипноз? Кошмар? Он уснул за рулем, влетел в дерево и ловит предсмертные глюки? — Все хорошо. — Ладонь, сжав плечо, скользнула ниже, провела по лопатке, посылая по всему телу вожделенное тепло и щекотные мурашки. — Переночуешь в деревне, а утро вечера мудренее, верно? И машина твоя никуда не денется, здесь тебя подождет. Данина голова снова кивнула. Данино сердце перестало панически колотиться о ребра. Данины ноги подтолкнули затекшую от холода и неподвижности тушку в вертикальное положение. Данино тело со щенячьей благодарностью приняло наброшенный на плечи плащ. Данина рука обхватила джентльменски подставленный, очень горячий под тканью рубашки локоть — получилось удобно, все-таки их с Колей разница в росте оказалась совсем небольшой. Морок рассеялся быстро, сознание прояснилось, но вырываться и убегать было уже, очевидно, поздно. Да и не надеялся Даня, что сумеет далеко убежать. Предположим, ему удастся вывернуться из Колиной поистине железной хватки. Предположим, даже выйдет вырубить Колю на несколько секунд. А дальше? Фонари в деревне не горели, мрак стоял почти кромешный. Окна в домах тоже были черные: видно, спать селяне ложились, как говорится, с курами. Уповать на то, что он сможет сориентироваться в темноте и незнакомом месте, Даня не стал бы, а Коля, на минутку, здесь жил. И сейчас шагал уверенно и безмятежно, будто в самый что ни на есть солнечный полдень. — Ты как? — спросил Коля заботливо. — Не падаешь? Нам еще к одному моему другу заскочить надо. — Нет, — сказал Даня тонким голосом. — Не падаю. Идем к другу. Колин друг обретался в маленькой церкви. Ну, Даня решил, что это церковь, по очертаниям было похоже. Правда, что-то в силуэте креста, различимого на фоне чуть более светлого неба, его насторожило, однако разглядеть, что именно, Даня не успел: Коля аккуратно, но решительно втянул его на крыльцо и втолкнул в двери. Внутри… да, верно, тоже царила тьма. Даня едва не расквасил нос, запнувшись о порожек, но Коля его подхватил и твердой рукой направил… куда-то. Пахнуло старым деревом, стеарином и ощущением большого, больше, чем обычная комната, пространства. Краем глаза Даня различил мерцающие у стены свечи, света они давали ничтожно мало, скорее подчеркивая темноту, чем рассеивая. Тусклый огонек теплился и впереди, куда Коля повлек за собой Даню, тщетно пытающегося хоть что-то рассмотреть. — Вот так, становись. Под весом надавившей на плечо руки Даня шумно грохнулся коленями на твердое, Коля куда более тихо и изящно опустился рядом. Огонек, моргнув, засветился ярче, и озадаченный Даня увидел перед самым носом резную решетку. В мозгу забрезжило узнавание. Это… Это же исповедальня! Но разве в православной церкви есть специальные кабины для исповеди? Даню крестили в неразумном младенчестве, и вся его вера ограничивалась ношением крестика, который воспринимался скорее аксессуаром, и знанием «Отче наш». А уж в церковь он, став взрослым, ходил примерно никогда. Остались разве что смутные воспоминания из детства да более свежая память об отпевании друга семьи, но он тогда был слишком подавлен, чтобы интересоваться окружающей обстановкой. Только с чего Даня, собственно, решил, что местные непременно должны быть православными? Может, это католический приход, почему бы и нет… Если уж на то пошло, на ум приходили и более актуальные вопросы: к примеру, что они с Колей забыли в исповедальне. Его заставят каяться в убийстве курицы? Ну окей, он покается, если надо, с него не убудет. А Коля тогда зачем? Исповедь — дело конфиденциальное, вообще-то, отдельная кабинка для того и нужна… — Папочка, — вдруг сказал Коля с интонациями, каких Даня не слышал и в низкопробной порнухе, — я был очень плохим мальчиком… Не успел Даня выпасть в осадок, как события начали развиваться с пугающей быстротой. Раз — и решетка выпала, едва не огрев его по лицу. Два — в проеме мелькнула белая рука в обрамлении черного задравшегося рукава. Три — рука схватила Колю за ворот, и Коля, не успев даже пикнуть, по плечи исчез в образовавшемся проеме. Даня в ужасе втиснулся в деревянную стену. Во-первых, ему не хотелось, чтобы дрыгающиеся Колины ноги, обутые в кроссы впечатляющего размера, заехали ему в какое-нибудь нежное место. Во-вторых, уверовавший, что угодил прямиком в ночной кошмар, Даня не сомневался: вот сейчас, по всем заветам хорроров, Колино обезглавленное тело сползет обратно, заливая все вокруг кровищей из огрызка шеи, а потусторонний монстр рванется в проем за следующей жертвой… В реальности вышло несколько иначе. Колино тело и впрямь сползло обратно, но голова была на законном месте. Живой и почти невредимый, Коля с шипением потирал лоб, даже в тусклом свете заметно покрасневший. — Рука у тебя, однако, тяжелая, отче, — проворчал он, морщась. — Недостаточно тяжелая, сын мой, дабы выбить из твоей лысины уверенность в том, что шутка, повторенная в десятый раз, становится в десять раз смешнее, — поучительно сказали по ту сторону. — Подай решетку, дебилушка. Коля подал, и белые руки ловко приладили ее в проем. Видно было, что все участники представления, включая решетку, отлично знают свои роли и разыгрывают их далеко не в первый раз. — Выметайтесь, — приказал голос. — На крыльце поговорим. Ошарашенно хлопая глазами, Даня вслед за Колей вышел на крыльцо. Поежился: в церкви казалось пусть ненамного, но теплее. Дверь снова скрипнула, и под козырьком загорелся желтоватый фонарик, вокруг которого тут же засновали насекомые. — Александр, мой друг и местный священник, — церемонно представил Коля. — Данила, он здесь проездом. Надо бы его куда-то на постой определить. Александр поглядел на Даню с таким скепсисом, будто ему предложили окрестить козу. Он был пониже Коли, русоволосый, малокровно-бледный, с довольно симпатичной физиономией, приятной, но больно уж кислой. — Не обращай внимания, — сказал Коля громким суфлерским шепотом. — Саша на тебя не сердится, это его обычное лицо. Resting bitch face, you see? — Sure thing, — ляпнул Данила, и священник Александр закатил глаза под самую челку, разом сделавшись вдвое стервознее. — Сим собрание лингводрочеров объявляю закрытым, — сказал он желчно, — и предлагаю обсудить дела насущные. Какие будут предложения? — К Паше, — уверенно заявил Коля, отгоняя мотылька, принявшего, очевидно, его бликующую лысину за второй фонарик и настырно вьющегося вокруг. — В теплый семейный круг. — Серьезно? — Александр поджал губу. — Ты знаком с Данилой меньше дня, а уже настолько его не любишь? Коля всплеснул руками, по лицу разлилась вселенская обида. — Я? Я не люблю? Да как ты… Да я же… Да я всех люблю! И Данилу люблю… С этими словами он ухватил Даню за уши и влепил смачный поцелуй в уголок губ. — И тебя люблю… Александр, стреляный воробей, так легко не дался и завертелся на тесном крыльце юлой, не подпуская загребущие Колины руки к своим ушам. Сейчас бы дать деру, но Даня наблюдал, как друзья-приятели норовят спустить друг друга со ступенек, и злился. На Колю — для которого лобызания с едва знакомыми людьми были, по всей видимости, самым обычным, ничего не значащим делом. На себя — за то, что данное наблюдение не оставило его равнодушным. На ситуацию — Даню не отпускало подозрение, что весь разговор про ночевку представлял из себя чистой воды спектакль, причем актеры этого не скрывали и вообще не считали нужным сильно стараться. — Почему не к Паше? — громко спросил он, перекрикивая возню. — Он маньяк-людоед? Коля, который сумел прижать Александра к хлипким перилам и самозабвенно тискал, пытаясь запустить руку под рясу, с явным сожалением отвлекся от своего крайне увлекательного занятия. — Людоед? Нет. Хуже. — Коля выдержал театральную паузу. — Новоиспеченный папаша. Там давно никто не спит, и тебе не дадут. — Значит, себе забирай, — отрезал Александр, под шумок выдираясь на волю. — А вот и заберу, — заявил Коля. — Пойдешь ко мне, Данила? Он широко улыбался, а глаза, в неверном свете кажущиеся черными провалами, говорили: «Куда ты от меня денешься, щенок». Дане захотелось прямо тут, на жестких досках, свернуться калачиком, спрятать нос в коленки и уснуть. А проснуться в гостинице. Или, на крайняк, в машине. Но что-то подсказывало ему, что нет, не прокатит. — Пойду, — обреченно выдавил он. — Вот и славно, — обрадовался Коля. — Спокойной, Саша, увидимся, я с тобой еще не закончил. Священник Александр показал ему средний палец. Этот фак, вне сомнения в высшей степени смиренный и благочестивый, был последним, что отчетливо запечатлелось в Даниной памяти. Как они добрались до Колиного жилья, он не помнил. Как выглядело жилье, не заметил. Он не умывался, не искал сортир, не снимал несвежую после дня за рулем одежду. Он просто упал на теплое и мягкое и с облегчением перестал быть.