Passio est beatitudo aeterna

В Америке есть одна замечательная программа, досрочной казнью называется. О ней Данте рассказал всё тот же парень, который когда-то поведал ему о смертельной инъекции. Он вообще умный был, начитанный. Смысл этой программы заключается в том, что любому приговорённому даётся возможность привести приговор в действие заранее. Если тебя не устраивает перспектива несколько лет томиться в ожидании смерти в скучных стенах тюрьмы и если тебе уже всё равно на свою продолжительность жизни, то ты можешь подписать специальную бумажку, которая подвинет дату твоей смерти поближе. А там уж остаётся подождать совсем чуть-чуть, и добрые дяди охранники поведут тебя за руку к кушетке и организуют экспресс-поезд до царства Морфея. Начитанный парень рассказывал это всё с таким беспристрастным лицом, что сложно было представить, будто такая участь настигла его собственного отца. «Зато не придётся деньги тратить на его содержание, » — говорил он. Вот так оно и выглядит, чрезмерно быстрое взросление. Возвращаясь к аллегории с тюрьмой (снова)… Данте ждёт смертная казнь, причём ждёт неизвестно когда и каким образом, но у него есть возможность не тянуть до последнего, а подписать-таки волшебный документик и сэкономить всем время и нервы, причём его, так сказать, последняя трапеза будет очень вкусной и сытной. На всё посмертие хватит. Но надо же было тебе, мученик несчастный, в последний момент вспомнить про силу воли, которой ты, к слову, никогда особо не отличался. На своих условиях он уйти собрался, ага. Без боя не сдастся. Будет вести противостояние с силами зла так рьяно, что сам Бог выглянет из-за облаков, чтобы посмотреть. А теперь правда: Данте просто страшно. Он боится прыгнуть в тёмную яму Ада и всё ещё наивно ждёт, что ему кто-нибудь поможет, увидит в его страданиях отвагу, достойную места в Раю, в современном аналоге Элизиума. Сколько бы мыслей о смерти не посещало Данте в последнее время, умирать всё равно почему-то не хочется. — Разве тебя не учили, священник, что здоровый сон — это очень важно? В организме Данте циркулируют две кружки кофе, всю комнату освещают свечи, слева и справа соседи ведут бурную ночную деятельность, в общем, условия для бессонницы более чем подходящие. Но кое-какое существо, видимо, очень обеспокоенное состоянием Данте, рекомендует не портить режим сна. Настоятельно. Сначала гаснут свечи, которые Данте расставил по всей комнате. Потухают они одна за другой, как будто кто-то невидимый ходит от свечи к свече и тушит огоньки пальцами. Потом этот заботливый некто закрывает окно, задёргивает полупрозрачные шторы. Когда Данте пытается подняться и снова зажечь свечи, чья-то холодная рука ложится ему на лицо, закрывает его глаза. Любое желание сопротивляться исчезает, бунт подавлен в корне. — Знаешь ли ты о существовании феномена фатальной семейной бессонницы? — ледяные пальцы давят на виски, ладонь не даёт Данте нормально дышать. — Это заболевание, при котором больной неизбежно умирает от недостатка сна. Сначала человек всё меньше и меньше спит, затем его настигают фобии и галлюцинации, а на последней стадии, когда уснуть уже невозможно, больной превращается в овощ, который лежит без сна и ждёт смерти. А смерть придёт. Лекарства нет. Данте предпринимает безуспешную попытку убрать с лица чужую ладонь, но его собственные руки отказываются слушаться. Голова трещит, глаза болят, нижнее левое веко дёргается, хочется спать. — К чему я это говорю? — ладонь давит на глаза так, что Данте начинает видеть свет. — Просто хочу, чтобы ты понял: не стоит отказываться от простых радостей жизнь, священник. Ешь, пей, спи. Кому-то даже этого не дано. Будь благодарен за то, что Бог вообще дал тебе возможность спать и видеть сны. Задавайся вопросом, почему Бог сделал вас такими несовершенными. Не спать — это на самом деле очень больно. Так что спи. Данте снилось, что эта холодная бледная ладонь плавно скользила по его члену, пока тихий голос шептал ему на ухо факты о смерти. О мерзких болезнях тела и ума. Данте избавляется от возбуждения, думая о гангрене, тератоме и вялотекущей шизофрении. Если не спать не получается, то возвращаемся к плану Б: изматываем себя настолько, что места для снов не остаётся. Когда Санктус распределяет между работниками церкви обязанности, Данте записывается на всю возможную деятельность: и на мессе побывать, и на кухне помочь, и в город за продуктами сходить, дров наколоть, воды натаскать, за детьми присмотреть, стены церкви побелить… — Твоё стремление помочь похвально, сын мой, — говорит Санктус, задумчиво почёсывая бороду, — но возможности твоего тела, увы, не безграничны. Я с благодарностью принимаю твоё трудолюбие, но не могу позволить тебе изматывать себя до бессилия. Я сам назначу тебе работу. Данте только и может, что молча кивать. Вот уж спасибо! Стоит ему совершить один маленький проступок, как на него моментально взваливают всю возможную работу, а когда он добровольно согласен пахать как лошадь, Санктус внезапно включает святого, которого заботят стенания ближних. Что за тупая иро… — Ты будешь помогать в саду. А, забудьте. Дед в итоге всё равно выбрал самую дерьмовую и сложную работу. Спасибо, что уж. Санктус на досуге решил, что пора расширяться. Овощи для собственного потребления растят, молодцы, но можно ведь попробовать пробиться на рынок. Покупайте выращенные священниками благословлённые помидоры! Огурцы для покаяния! Яблоки со священных деревьев! А потом что? Зачем ограничиваться продуктами растительного происхождения, подумает Санктус и решит, что можно заняться скотоводством. Коровки, козочки, мясо, молоко, всё своё, родное, без консервантов и красителей. Потом можно и милых девушек на кухню нанять, чтобы готовили на продажу кисломолочные продукты и выпечку. Деньги поплывут рекой, заживём! Купим красивый витраж с Иисусом, эстетичную статую ангела и, чего уж мелочиться, поставим свою часовню! Санктус у нас не только святой, но ещё и предприимчивый мужик. Консервативный такой. Один из тех староверов, что уверены: церковь должна стоять рядом с властью. И прийти к своей позиции она должна самостоятельно, трудом её последователей. — Путать алчность с благими намерениями… — говорит Дьявол. — Ты ведь умнее этого, священник. Открой глаза. Закрою, с твоего позволения, уши… Данте взваливает на себя привезённый грузчиком из города солидный мешок с удобрением (на нём нарисованы так весело и аппетитно пляшущие овощи) и тащит его в сарайчик, где хранятся инструменты и прочие вспомогательные вещи для садоводства. Какой-то недобросовестный человек раскидал по всему периметру сарая тяпки и грабли, так что Данте пару раз чуть не лишается ноги, самообладания и очков безгрешности за отсутствие в его жизни матершины. То есть испытания от Бога, скажете вы. Данте скажет вам идти к чёрту. Он сейчас не в самом лучшем состоянии рассудка, того и гляди сорвётся на что-нибудь и начнёт клясть всё на свете самыми зверскими оскорблениями. Или разрыдается. Чудом избежав удара граблями по лбу Данте кидает мешок с удобрением к его собратьям, коих до неприличия много. Серьёзно, у них тут столько материалов, что можно уже свою плантации открыть и растить фрукты-овощи в промышленных масштабах. Или хлопок какой-нибудь. Мак и каннабис. Помяни Дьявола, как говорится: разгребая мешки с удобрениями, Данте натыкается на крупный такой пакетик с зелёным травяным содержимым. Плотненько это дело набито, заботливо укутано в несколько слоёв скотча. И спрятано там, где ничьи загребущие руки точно не найдут. — И что же ты там такое нашёл? Данте от неожиданности чуть не роняет пакет. Ему для счастья только не хватало, чтобы кто-нибудь заподозрил его в наркомании. Может, прикинуться дурачком и сделать вид, будто он понятия не имеет, что держит в руках? Марихуана ваша, это кто? У входа в сарай стоит, как маньяк из фильма ужасов, измазанный в грязи Питер с маленькой лопаткой в руке. За сальными патлами трудно разглядеть его лицо, но выражение на нём явно недоброжелательное. Данте уж думает, что поехавший за дозу ему череп этой лопаткой раскроит или глаза повыковыривает, но Питер выкидывает инструмент в сторону и, в два больших шага сократив расстояние между собой и своей без пяти минут жертвой, вырывает у него из рук злосчастный пакет. — Хули ты нос свой суёшь, куда не просят? — шипит Питер от чистейшей, доступной только заядлым наркоманам злости. — Я тебе, вообще-то, работать помогаю. — А тебя просил кто-то мне помогать, умник? Вот и я что-то не помню. Сад — это моя территория, так что пиздуй отсюда и больше сюда не суйся. Питер многозначительно указывает на дверь и ждёт, пока помещение освободится, чтобы можно было перепрятать траву. Данте, однако, уходить не торопится. — Я бы на твоём месте слова получше выбирал, — говорит он, скрестив на груди руки. Будет ему этот укурок ещё указывать. — А то что? Побежишь просить старика, чтобы он мне рот с мылом промыл? — За тобой грешок покруче есть, чем сквернословие. Питер, как подобает любому человеку, у которого мозги на голландский сыр похожи от употребления наркотиков, до смысла сказанного доходит долго, а затем медленно переводит взгляд на любовно прижатый к его груди пакет. Упс. — Ты ведь в курсе, что стукачество — это грех? — говорит Питер, впиваясь пальцами в траву. — Покажи мне, на какой странице Библии это написано. Это плохо, так откровенно наслаждаться чужим поражением, но Данте ничего не может с собой поделать. Уж больно не нравятся ему грубияны и ценители саморазрушения. Наш клиент к тому же ещё и безбожник. Это нечестно, когда кому-то за искупление грехов нужно рвать себя на части, а кому-то достаточно одних лишь неискренних извинений. Как бы забивая гвоздь в крышку гроба Питера, Данте достигает апогея своего блефа: — Или я как ответственный член общества могу выполнить свой гражданский долг, найти ближайшую телефонную будку и сообщить о твоём маленьком хранилище в компетентные органы. Как тебе такая идея? Явно не нравится. Ты, Данте, не забывай в порыве властности, что разговариваешь с потенциально опасным индивидом, которому уже довелось наложить руки на другого человека. Сейчас этот наркоман схватит ту самую лопатку да как всадит тебе в переносицу, чтобы кусок твоего мозга с начинкой из лобной кости, с глазурью из кожи можно было вытащить и положить на тарелочку, как кусок пирога. Данте находит мысли о потенциальной смертельной опасности не слишком волнующими. Я и так проклят. Давай, попробуй сделать мне хуже. — Слушай, Дэн… — мямлит Питер. — Данте. — Да, да, точно. Данте. Мы же с тобой приятели, да? Давай ты никому об этом рассказывать не будешь, а я… с тобой поделюсь. Данте, натянув гримасу крайнего отвращения, смотрит на пакет, который Питер скоро порвёт от нервов. — С чего ты взял, что меня интересуют наркотики? — А почему нет? Знаешь, как это добро помогает расслабиться? Тебе бы не помешало, честно. Ходишь постоянно такой кислый. Хочешь, я тебе прям сейчас косячок организую? В итоге долгих переговоров пришли к мирному соглашению: Данте помалкивает по поводу травы, Питер не мешает ему надрывать спину в саду. Все в плюсе, все рады. А у кого-то даже материал для шантажа появился. Ну так, на всякий случай. Если вкрай надоест слушать перепалки со всякими Викториями и Кларами посреди ночи. После работы на свежем воздухе Данте просыпается в приемлемом состоянии духа. Ему что-то снилось, возможно даже пошлость, но это что-то было слишком расплывчатым и невнятным. Успех. Но наивно было предполагать, что можно обыграть в этой игре самого Дьявола, создателя споров, конфликтов и азарта. Данте читает проповеди. Ну, это, скорее, лекция о здоровом образе жизни, о том, как вредно пить-курить, куда женщины приводят своих мужей-алкоголиков с утра пораньше, прямо с похмельем, и сбившихся с пути юных пятнадцатилетних ценителей ванильной водки. Прожигаемый взглядами лютой ненависти, Данте рассказывает, как алкоголь губит тело и душу, оставляет дыры в вашей вере и нравственности, как с каждым глотком вы всё больше и больше впускаете в себя Дьявола и так далее и тому подобное. В бытовых случаях даже заранее готовый текст не нужен, достаточно с блаженным видом говорить очевидные вещи и плавно вплетать их в религию. Так вообще на любую тему можно напроповедничать: о домашнем насилии, о просроченных талонах за парковку, о добавлении чрезмерного количества сахара в кофе и обо всём прочем, что Санктус сочтёт бездуховным. Данте как раз приступает к поношению наркотиков, мол, от них Богу вас плохо видно, накурили тут своей травы и без присмотра Господа остались, как его взгляд падает на человека, сидящего на первой скамье справа. Хоть его лица и не видно за капюшоном плаща, но Данте сразу понимает, кто это. Его язык прилипает к нёбу. Никто не обращает внимание на Данте из числа паствы ни когда он встаёт с места, ни когда он снимает капюшон, ни когда он поправляет упавшие на лицо волосы. Все смотрят на Данте из церкви и ждут, когда он продолжит рассказывать, как от героина мозг начинает чёрной смолой вытекать из ушей, как от кокаина черви заводятся в слизистой оболочке носа. Но Данте из церкви и слова из себя выдавить не может. Он бросает взгляд на Санктуса в немой мольбе о помощи. Вы видите его, святой отец? Это Дьявол. На нашу мессу пришёл Дьявол. Мы все в опасности, Вы понимаете? Нам всем конец! Санктус показывает рукой на ожидающих слушателей, мол, продолжай. Все хотят услышать, как от метамфетамина зубы гниют. И Данте понимает, что с Дьяволом он тут один на один. Путая слова и запинаясь, Данте говорит своей аудитории, что электронные сигареты — это изобретение Дьявола, в то время как сам Дьявол, к электронным сигаретам не имеющий никакого отношения, скидывает с себя плащ и предстаёт перед единичной публикой во всей своей красе и обаянии, одетый в изящный синий костюм, сотканный, по всей видимости, из слёз грешников. Данте рассказывает, что злые производители увеселительных напитков на самом деле льют в безалкогольное пиво спирт, чтобы вы чувствовали мнимую защищённость, когда как на деле в вашем мозгу уже формируется зависимость, а Дьявол расстёгивает верхнюю пуговицу своего жилета и обнажает бледные ключицы. Данте не должно возбуждать это зрелище: он ведь, в конце концов, смотрит на самого себя, только приодетого и причёсанного, но, тем не менее, по его телу стремительно распространяется жар, окутывающий его лицо красным румянцем, а чресла… Вот чёрт, у него уже стоит. Это провал. И ведь это во всех отношениях неправильно. Быстрая как пуля эрекция у священника прямо посреди мессы, когда его взглядом пожирают жаждущие искупление. У него как будто на собственного брата-близнеца стоит, и от этих мыслей не лучше. Данте уже пару раз прикусил язык, издал несколько кряхтящих звуков и начал нести полную нелепицу (будем надеяться, что прихожане сочтут это за невыразимую словами ненависть к мефедрону). Дьявол мучительно медленно расстёгивает остальные пуговицы жилета, показывая так много и так неприемлемо мало одновременно. Просто белая полоска кожи, которую Данте каждый день видит в зеркале. Ничего такого. Тотальный ужас. А сейчас он запускает руку под жилет и Боже ж мой! Библия, которой Данте размахивал в начале своей речи для выражения экспрессии, теперь крепко удерживается им внизу, в районе паха. Шаловливые пальцы так и норовят заскочить за книжку и обхватить член. Это глупо, конечно, думать, что эрекция Данте достигнет такой мощи, что порвёт свежие швы на робе, но… благослови Господь эти нити. Хотя, если Дьявол продолжит в таком духе и полноценно разденется, то у Данте точно что-нибудь порвётся. Но Дьявол мучителен и милосерден сегодня. Не дойдя до последней пуговицы, он останавливается. Сложно понять, чем именно пропитан его голос: разочарованием или глубоким самодовольством. — Десять лет подавленных желаний, и ты изнываешь от нужды, увидев лишь малую часть того, что я могу тебе предложить. Это настолько жалко, что даже впечатляет. Богом клянусь, если бы Данте не стоял на границе между рассудком и моральным разложением, он бы крикнул или «вали в Ад!», или «да раздевайся уже, чёрт тебя подери!» — Не заставляй свою аудиторию ждать, священник, — говорит Дьявол и, подобрав с пола плащ, шагает на выход. Никто, разумеется, не обращает на него внимания. Только когда Санктус откашливается, Данте понимает, что уже минуты две стоит молча. Вот так оно теперь и работает. Не хочешь дрочить по утрам, будешь дрочить посреди рабочего дня. Самообладание? Пф, нет конечно. Дьяволу достаточно палец показать, и Данте уже катается по полу от возбуждения. С количеством производимым Данте семени можно демографию Америки на новый уровень поднять, я не шучу. Человек — существо адаптивное, ведь так? Всё можно стерпеть, если постараться. Вот и Данте стерпит, если отнесётся ко всей этой ситуации как к болезни. Эректильная дисфункция, только наоборот. Рано или поздно Дьявол поймёт, что здесь ему ловить нечего, и отстанет. Вечер поздний, все готовятся ко сну, а Данте, дежурный по кухне по собственной воле, отшкрябывает засохшие остатки каши с тарелок с помощью жёсткой губки и ледяной воды. У него уже пальцы онемели и еле двигаются, а засохшая корка на никем оперативно не помытой тарелке и не думает отваливаться. Ух, какой нагоняй завтра ждёт необученную порядку малышню. Данте не пугается, когда рядом появляется Дьявол. Ну, разве что совсем чуть-чуть. Другой Данте… — Будь добр, не называй меня так. Неужели ты не смог придумать ничего более оригинального? Как скажете, Ваше Высочество! И как же мне тогда Вас величать? Сатаной? Люцифером? — Вы, христиане, и ваша неразвитая фантазия… Знаешь, мне никогда не нравилась Библия. Позаимствуем мне имя из другого литературного источника. Помнится, я уже отсылался к Божественной комедии. Сделаем это снова. Как скажешь. Вергилий, вот уж неожиданность, сидит на столешнице рядом с раковиной, где Данте битый час морозит руки. Хотелось бы сказать, что сидит он небрежно, дабы подарить его образу немного человеческой беззаботности, но это будет ложью. Он сидит, закинув ногу на ногу, держа осанку, положив на колени сложенные в замок руки. Будто скромный правитель лично спустился в кухню, чтобы проверить, не отлынивает ли от работы прислуга. Данте борется с желанием плеснуть ему на ноги воды. Хотя, скорее, борется со страхом, который не даёт ему это сделать. — Я обещал, что дам тебе время на принятие решения, — говорит Вергилий, — но, боюсь, обстоятельства требуют небольшой спешки. Предлагаю нам обоим пойти навстречу друг другу. Расскажи мне о своих предпочтениях. Данте натирает тарелку в два раза усерднее. — Или ты хочешь, чтобы я сам всё выяснил? Я могу провести тебе сеанс психоанализа. О его точности можешь не волноваться: так уж вышло, что я лично знаком с Фрейдом. Занимательный он человек. Внезапно Данте, полоскающего посуду, ошпаривает кипяток. Он бросает тарелку в раковину и отдёргивает руки. Вода из крана бьёт мощным горячим потоком. — Я всё ещё могу изменить облик, — говорит Вергилий как ни в чём не бывало. — Кем ты хочешь, чтобы я стал? Данте трясёт в воздухе покрасневшими кистями. Больно, конечно, но зато посуда отмокнет. Срочно все благодарим Дьявола за горячее водоснабжение. — Я хочу, — устало говорит Данте, — чтобы ты от меня отстал. — Это ложь. — Твой психоанализ тебя подводит. Только Вергилий собирается возразить, как раздаётся чей-то душещипательный крик. Душещипательный, потому что явно детский. Из общей спальни выходит отец Санктус и тянет за собой вяло сопротивляющегося ребёнка. Пареньку лет двенадцать, не больше. Он ревёт, кричит «я не хочу, не надо», вытирает с пухлого лица свободной рукой слёзы и предпринимает слабые попытки вырваться. Санктус протаскивает его до выхода без особых усилий. Хлопает дверь, а рёв мальчишки всё ещё слышен. — Святой отец Санктус… — задумчиво говорит Вергилий. — Интересный экземпляр, должен сказать. Замашки у него воистину диктаторские: хочет собственный город, статую себя любимого размером с Эмпайр-стейт-билдинг и титул Его Святейшества. Если бы в Аду действовала система котлов, он бы занял почётное место снизу. Анализ Санктуса Данте уже не слышит. Он стоит, вжимаясь спиной в столешницу, и смотрит в коридор, по которому только что тащили на экзорцизм ребёнка. В ушах звенит его крик. Но в итоге они все перестают кричать. Или принимают неизбежное, или срывают голос. — Клариса, — насмешливо шепчет Вергилий Данте на ухо, — твои ягнята всё ещё не замолкли? Данте тошнит. Я правильно понимаю, что ты не хочешь пойти на компромисс? Ладно. Я ведь могу попробовать по-другому. Суицид, конечно, не самый приятный исход, и удовольствия от него меньше, чем от честной сделки, но я жаловаться не стану. Ты только помни, священник: ты сам избрал тяжёлый путь. Повторяй за мной: я виноват. Я виноват. Я виноват. Я согрешил. Я жалкий убийца. Я не достоин прощения. Не хочешь видеть меня в своих снах? Пожалуйста. Смотри на то, как горит твой дом. Смотри на то, как обугливаются твои родители. Смотри, как ты убиваешь их, снова и снова. Ты — не невинный ребёнок. Преступление по неосторожности — это не твой случай. Спички детям не игрушки. Или это была не спичка? Зажигалка твоего отца? Бенгальский огонь? Газовая плита? Горючая смесь? Мне не видно: слишком много дыма. Твои родители кричат, запертые в спальне. Кричат дети, запертые в церкви. Кричишь ты. Ты правда думаешь, что когда Дьявол насилует тебя, он изгоняет из тебя себя самого? Ты правда думаешь, что ложась под кого-то, ты заслуживаешь прощения? Спи, Данте, и смотри блаженные сны, в которых ты прыгаешь с крыши или затягиваешь вокруг шеи петлю. Ведь сны, в которых ты умираешь, это лучшие сны, что у тебя когда-либо были. Данте сидит на кровати. На внутренней стороне век у него уже отпечаталось оранжевое пламя. Ни прикрыть глаза, ни уснуть. Когда хуже уже, казалось бы, некуда, судьбе найдётся, чем тебя удивить. Бороться с желанием продать душу было тяжко. Теперь приходится бороться с желанием наложить на себя руки. У Мойр, плетущих линию его жизни, определённо есть чувство юмора. А, нет, погодите. Это из древнегреческой мифологии. Не туда немного полез. — Ты же вроде парень занятой, — говорит Данте, периодически стуча затылком о стену. — У тебя явно есть дела поважнее, чем доводить меня до смерти. Вергилий, подпирающий стенку напротив, улыбается. — Считай, что у меня отпуск. Не хочу случайно заработать выгорание. Затем Дьявол многозначительно проходит пальцев вдоль внутренней стороны своего предплечья. Туда-сюда, туда-сюда. Действие в некоторой степени эротичное, в некоторой — пугающее. А Данте правда хочет спать. — Так спи, — говорит Вергилий. Боже, когда ж это, блядь, закончится. Он сейчас что, употребил мат в одном предложении с Богом? Богохульник. Как же его всё это достало! Данте прикрывает глаза всего лишь на мгновение, а затем обнаруживает себя у двери в чужую комнату. Любопытства ради, он её открывает. Питер, сидящий на кровати, поднимает голову. — Данте, дружище! Чем могу помочь в столь поздний час? — Доставай курево, — говорит Данте прежде, чем успевает всё хорошенько обдумать. Несколько коротких мгновений спустя (а может и длинных; восприятие времени у Данте ныне не очень точное) новоявленный наркоман сидит на кровати в позе лотоса и ждёт, пока ему в рот заботливо сунут косячок. Мысли о правильном и неправильном в голове его уже как-то не регистрируются. Раз помирать, то под кайфом. Питер достаёт из сумки коричневатую трубочку, роется в своих вещах дальше. Данте прикрывает глаза ненадолго (а может и надолго), а когда с огромным нежеланием открывает их вновь, Питер уже сидит рядом с косяком в зубах и поджигает его зажигалкой. — Ты прости, — говорит Питер, втягивая дым, — но у меня один с собой остался. — Нам на двоих его хватит-то? — Ты курил когда-нибудь травку, а? Данте смотрит на белый густой дым. Он пахнет палёной травой. Порождает неприятные ассоциации. — Нет. Питер смеётся, и при каждом смешке у него изо рта вырывается маленькое облачко дыма. Пуф, пуф. Как у парохода. — Тогда тебе одного взгляда на косяк будет достаточно, чтобы поплыть. Данте зажимает трубочку между указательным и средним пальцами правой руки, подносит её к губам. Так нехотя и осторожно, словно ребёнок, который пробует что-то новое и так неаппетитно выглядящее на вкус. — Девушку, которую он убил, звали Аманда, — говорит Вергилий. Он сидит за столом и смотрит в зашторенное окно, как бы намекая, что наркоманское священнодействие ему до глубины души противно. — Он заплатил ей сто пятьдесят долларов США наличными за час интимных услуг. Первые десять минут они посвятили употреблению кокаина, ещё десять — предварительным ласкам, и спустя две минуты после начала полового акта твой друг её задушил. Заметил он это отнюдь не сразу. Давайте посчитаем вместе, с какой вероятностью Дьявол при заполнении бумаг на Данте напишет в графе «Причина смерти» слово «асфиксия». Данте делает затяжку. Первая порция дыма зашла не очень хорошо и по большей части была выкашляна. У Данте сразу глаза заслезились, во рту такой гадкий привкус появился и в носу защипало, будто он чего-то острого нюхнул. Питер смеётся. — Как вы эту гадость вообще курите? — жалуется Данте, вытирая слёзы. — Привыкнешь. Дай траве время, и она тебя приятно вознаградит. — Раком лёгких? — Нирваной, балда! Вторая затяжка в дополнение к неприятному жжению во всех слизистых дарит Данте ощущение стремительно расползающегося по телу тепла. Становится неожиданно легко, туман бессонницы в голове заменяется на туман какой-то искренней радости. Данте смеётся. — Обструкция лёгких, ишемическая болезнь сердца, — загибает пальцы Вергилий, — импотенция, снижение мозговой активности, психозы, структурные изменения в сетчатке глаза и, как же я мог забыть, божественное осуждение. С третьей затяжкой Данте становится всё равно на слова Дьявола. А дальше он затяжки уже не считает. О жизнь, ты столь приятное состояние тела и души, когда не наполнена нервозом! Тебя так хочется и хочется… жить. Жить и быть откровенным с самим собой. Жить и не видеть причин не жить. Лицо Вергилия плавает в белом дыму и искажается. — Ты ведь понимаешь, что наркотики — это лишь временное решение проблемы? Стоит их эффекту пройти, как все тягости бытия свалятся на тебя и будут казаться ещё тяжелее. Данте выдыхает больше дыма, чтобы за ним вообще ничего не было видно. Конкретнее говоря: не видно этого чертовски привлекательного лица. Мы тут откровенными с собой пытаемся быть, да? Откровение дня: Данте считает себя красавчиком. Чьи-то пальцы пытаются выдернуть у Данте изо рта косяк. Пытаются как-то неловко, умудряются залезть ему под верхнюю губу. Данте смотрит вниз: косяк валяется у него на коленях. Данте крутит головой, то ли кашляя, то ли смеясь. Рядом с ним, удобно устроившись на кровати, сидит Дьявол. — Ну как, малышка, нравится? — спрашивает Дьявол, а изо рта у него валит красный дым. Красный — цвет страсти, цвет крови, цвет похоти. — Нравится чувствовать, как клетки твоего мозга разлагаются? — спрашивает Вергилий. Ничего не ощущать. Вот, что нравится. Дьявол обхватывает лицо Данте руками температуры самого горячего адского источника, играет с его волосами. — В этом мире есть лишь одна вещь, что по уровню кайфа может превзойти даже первоклассный наркотик, — говорит Дьявол, большими пальцами приоткрывая Данте рот. Неземное удовольствие, амброзия, хотя нет, стойте, это тоже из Древней Греции… — Показать, что именно? Боже, да, Боже, да, Боже, да. Забери мою ёбаную душу. Я устал. Прими меня в своё сердце. Мне уже всё равно. Прими как спасителя. Забери меня отсюда. Прибей к сраному кресту и дай возродиться! Безжалостный поцелуй Дьявола обжигает губы Данте сильнее пламени, без следа растворяя терпкую горечь от каннабиса. В воздухе витает резкий аромат жжёных листьев, растекается дымом мыслей по черепной коробке, норовит вырваться клубами из тесного мрачного пространства кельи в коридор. Данте дух захватывает от столь неожиданной и яркой палитры эмоций, а в груди его предательски щебечет недобитое стеснение. Губы искусителя озорно изгибаются в оскале, прикосновение через ткань к истерзанной жаждой плоти становится дерзким и авантюрным. Всхлипывая от наслаждения, Данте, не задумываясь, отвечает взаимностью, с лихорадочным пылом целуя своего мучителя и ощущая, как жидкий огонь сжигает оставшиеся нервные окончания. Со стороны это напоминает лишённую реализма порнографическую постановку, фантазию безумного режиссёра-сатаниста («Церковные страсти: бесстыдное совращение неповинного священника падшим ублюдком». Теперь в HD! Всего за пять баксов! Ищите в локальном видеопрокате). И это совращение сопровождается компрометирующей акустикой, поскольку Данте чертовски громкий, особенно когда возмущённо и прерывисто стонет в чужие губы от контраста долгожданных ощущений. Терпкий привкус травки сменяется вкусом насыщенного железа и тягучей горькой слюны, когда его проводник в Ад грубо разрывает поцелуй. Данте смакует спектр ощущений, смазано скользя языком по собственной кровоточащей нижней губе, и зачарованно глядит на Дьявола в тусклом свете дешёвой монастырской лампочки. — Aliis lucens uror, — красиво, звучно произносит Вергилий, вырывая фразу прямо у Данте из головы. — «Светя другим, сгораю». Странно ты пытаешься оправдать свою позицию монастырской шлюхи, священник. Задыхаясь и сохраняя прямой, бесстыдный зрительный контакт с мучителем, Данте выпаливает с игривой улыбкой: — Хуже шлюхи только тот, кто с удовольствием пользуется её услугами. В ответ звучат два разных смешка. Данте похабно вскрикивает, когда Дьявол припечатывает его к изголовью жалобно скрипящей кровати и прижигается укусом к пульсирующей сонной артерии. Так называемая шлюха, библейская блудница, если позволите, вздрагивает от удовольствия каждый раз, когда злосчастный змий метит расцветающими лиловыми гематомами её обнажённый изгиб шеи. Данте старается не терять голову от кружащих ощущений, однако оставаться при рассудке, когда в голове грохочут фейерверки, а всё тело охвачено всепоглощающим пожаром, возмутительно тяжело. Он слишком долго испытывал тактильный голод. Он слишком долго ограничивал себя. — Какая же ты дерзкая, Мэгги… Мне всегда это в тебе нравилось. Мэгги? Что ж, как Его Величеству фальшивой Непоколебимости угодно. Данте рассыпается на сухие и язвительные смешки, когда сладострастный мучитель подлезает под кадыком и нажимает на него языком, буквально приказывая телу, как спроектированной по его желанию машине, выдать стон. Раз. Дьявол слизывает солёную влажную дорожку с адамова яблока и впивается клыками в горло, заставляя Данте испытать обрывистый приступ мазохизма. Два. И вот тогда, на счёт три, когда дьяволова нога как бы случайно упирается Данте в пах, он совершенно неосознанно, в тумане наркотического опьянения просяще выкрикивает имя своего истязателя в язвительно-сладком отчаянии, ударяясь затылком о стену. И нет, это не овеянный зловещим ореолом Люцифер, не сидящий на наркоте Питер, и не, чёрт его побери, злополучный Санктус, а именно Вергилий. Надо же, как быстро приживаются прозаичные прозвища. Впрочем, сам Вергилий, слыша своё имя, лишь сильнее подпирает бёдрами тумбу, созерцая картину грехопадения священника напротив характерным ледяным и острым взглядом. Психоанализ, значит, его подводит. — Ты отказываешься от роли главного блюда на королевском столе, но охотно даёшь право поглощать себя голыми руками первой попавшейся черни. Глупость, священник, несусветная глупость. Какой такой священник? Нет тут священников. Есть только я, Мэгги. — Посмотри на себя, вся уже извелась от ласки. А ты сентиментальная крошка, а, Линда? Блядь, вы уже определитесь, кто я. Данте стискивает зубы, когда его искуситель распахивает чёрную, как смоль, рясу в области грудной клетки, с вожделением скользит языком по едва вздымающейся от сбитого дыхания груди. — Блядь, Боже, Мэгги, какая же ты… — Давай не будем о Боге, ладно? — Тогда заставь меня замолчать. Данте, изнывающий от порочного влечения и возмущения, дрожащей ладонью вздёргивает подбородок увлеченного его плотью Дьявола. Льдистые глаза, обращенные на него, лихорадочно блестят. Данте ревнует к себе самого себя, когда заискивающе вновь целует дьявольские губы, прося с податливым скулежом о толике внимания, уводя свои и чужие мысли подальше от божественной тематики. И Дьявол даёт ему эту дозу концентрированной похоти, собственнически впиваясь ногтями во время поцелуя в бедро своей наглеющей жертвы. Растворяясь в болевых ощущениях, Данте ведёт языком по царапающей его щетине вниз по подбородку. Занимательная иллюзия получается: смотришь — щетины нет, елозишь по лицу языком — есть. Дьявол одобряюще мычит: — Удивляешь меня, детка. Я-то думал, вы, невинные церковные цветочки, только бревном лежать умеете. Да уж, Данте точно один сплошной сюрприз. Сборная солянка из всевозможных грехов с синяками, укусами и засосами, разбросанными по всему телу. Как теперь ходить в душ? Данте как-то даже упускает момент, когда голова Дьявола оказывается у него между ног. Место прикосновения языка к внутренней стороне бедра мгновенно обжигает пеплом. Данте снова откидывает голову к изголовью кровати. Перед глазами — цветастый калейдоскоп. Такой же калейдоскоп ощущений между ног. Прикрыв глаза, Данте запускает руку в спутанные сальные волосы его партнёра и рвано, со свистом выдыхает через горящие лёгкие. Но стоит ему закрыть глаза, как резко в нос ударяет мерзотный запах палёной плоти. Да, у Дьявола гель для душа явно не с экстрактом тутти-фрутти, но какого чёрта? Данте распахивает глаза. Его бёдра не ощущаются; они словно примагничены весом к кровати и отказываются слушаться. Запальчиво выдыхая, священник медленно опускает глаза и видит обугленную деву, ласкающую его ногу в желанной близости от паха. Или пугающей, если хорошенько эту деву рассмотреть. У неё заячья губа, из пасти пластом вываливается раздвоенный язык, шлёпающийся на обнаженное бедро Данте. С раздвоенного кончика, словно яичный белок, мучительно медленно скатывается вытекшая из глазницы, опутанная тоненькими мерзотными сосудами стекловидная склера. Данте в агонии. Он цепенеет от страха и пытается вырваться, однако палёная мертвечина резко вцепляется в его глотку крючковатыми пальцами и искаженно воет, не щадя выжженных голосовых связок. И песнопение у неё точно не сирены. — Куда плохие парни попадают после смерти? У Данте надорвано сердцебиение. Увиденное хуже, чем любой кошмар, чем сонный паралич. Он жмурится, когда подпаленная девица скользит по его щеке языком, размазывая по ней лопнувшее глазное яблоко и скрипуче хохоча. — Уж явно не в Рай, строптивый засранец. Сердце Данте выламывает рёберную клетку от выброса адреналина. В то же время его сводит с ума кислородное голодание. Похоже, слишком много альвеол лопнуло. Отключка — лучший антидот в данной ситуации, если, конечно, ты не боишься, что всё перерастёт в некрофилию. Но бояться нужно не Данте, а тому, кто его душит. Темнота. Темнота. Священник, священник… Не думай, что сможешь сбежать, потеряв сознание. Урок ещё не усвоен. Данте будит хлёсткая пощёчина. По первым ощущениям — словно гравитация хочет тебя раздавить. Не с добрым утром, конечно. Разлепив веки, Данте смотрит на самого себя несколько мгновений. На другого себя, если быть точнее. Настоящего другого себя. Глаза Вергилия напоминают два леденящих душу озера Коцит. Данте с удовольствием вмёрз бы в них по горло при возможности. — Идеально сложенная плоть и в святом похоть разбудит. Вергилий невесомо ведет кончиками прохладных пальцев по гематоме, окаймляющей бедро Данте, гвоздит взглядом чужое побелевшее лицо. Данте отводит взгляд, не в силах выдержать этот невербальный ядовитый укор. — А я отнюдь не святой. Вдруг Данте приподнимается, ужасно бледный и с видом страшного, безумного отчаяния на лице. Такое отчаяние ещё называют смирением. Вергилий моментально отстраняется. — Забирай. После морального истощения, в угаре смешанных ощущений страха и похоти Данте уже не отдает отчёта своим действиям. Цепляя желанный образ гостя из Преисподней, он млеет от этого едкого, укоризненного взгляда, холодно смеряющего его наготу. Он сбрасывает с плеч сползшую рясу, обнажая перед Вергилием не только тело, но и душу. — Забери её. Давай. Забирай. У Данте в носу всё ещё стоит запах жжёной плоти, его откровенно тошнит. А ещё он откровенно возбуждён и ему откровенно всё равно на своё будущее. Вергилий складывает руки на груди, окидывая скептическим взглядом подношение. — Да забирай же уже! Вырви мое сердце и мою душу. Пожми мне руку в честь успешной сделки. Скажи, что я принадлежу тебе и ныне обречён на вечные страдания. Покончи уже с этим! Но Вергилий непреклонен и жесток в своём хладнокровии: — Предлагаешь мне доедать чьи-то объедки? Пожалуй, откажусь. И когда на лице Дьявола изображается что-то вроде презрения, а на лице Данте — неподдельный ужас, мир просыпается по-настоящему. Данте в чужой комнате на чужой кровати лежит затылком на чужой подушке и любовно прижимает к себе кого-то, увалившегося сверху, лицом Данте в грудь. Со стороны это зрелище, утренняя ленивая романтика в постели, выглядело бы очень даже мило, если бы не разбрызганная везде и всюду кровь. Данте хватается обеими руками за чёрные волосы Питера и тянет вверх. Тянет, пока не видно закатившиеся глаза, измазанный красным подбородок и шею, похожую на кусок дивана, который когтями рвала кошка. Багровый такой диван. Ниточки и набивка — это куски мяса. — Умер от болевого шока в попытке разорвать руками собственное горло, — говорит судмедэксперт Вергилий. — Должно быть, он увидел нечто необычайно страшное, раз покончил с собой таким ужасным способом. Печально. Подождём, пока за ним прилетят ангелы?