Passio est beatitudo aeterna

Данте не пришлось бы сидеть в одной комнате с трупом 4 часа 27 минут и 18 секунд, если бы он хорошенько закричал. А он хотел, правда. А кто тут не захочет? Он прошёл через обе стадии шока, возбуждение и торможение, потом на всякий случай прошёл через них ещё раз, скинул с себя мёртвый груз, уселся в уголке кровати, скрючившись в три погибели, но не закричал. Так, издал один маленький жалобный писк, на который соседи Питера, ветераны его ночных опер, даже внимания не обратили. Тем более, что один из этих соседей — это сам Данте. Да, точно, Питер. Он мёртв. Данте бы проверил, только руку прикладывать некуда, чтобы пульс пощупать. Ну, можно, конечно, к запястью Питера приложить, но, думаю, тут и без этого даже ребёнку очевидно будет, что дядя умер. С концами. А почему ему нужно было умирать такой страшной смертью — это вопрос, на который нам, скорее всего, никто не ответит, так что остаётся только гадать. Вряд ли на него так подействовала трава, на наркомана со стажем-то. Вряд ли это сделал Данте (а он даже проверил свои руки и ногти на наличие чужой крови) и вряд ли какой-то другой человек. А вот не человек на такую жестокость способен, но в чём именно провинился перед Дьяволом несчастный наркоман — это другой вопрос. Ну как это, в чём. Сорвал бизнес-сделку, испортил товар. Криминальные авторитеты и за меньшее убивают. А Дьявола можно назвать Президентом Преступности? Королём Демонстративных Казней? Председателем Криминала? Как бы Данте не пытался абстрагироваться от происходящего, ему не убежать от мысли, что это он повинен в смерти одного похотливого и не такого уж и безгрешного наркомана. Косвенно, если тебе так проще спать. Находит Данте, сидящего на кровати, измазанного кровью и семенем, никто иной, как отец Санктус. Такой благородный и всеволнующийся, он пошёл лично проверить, почему его самый трудолюбивый сын и не менее трудолюбивый садовник злостно прогуливают рабочий день. И, судя по тому, как Санктус перекрестился, зайдя в комнату, причины «мёртв» и «немного в шоке от того, что кто-то рядом умер» за уважительные не сойдут. — Сын мой… — охает Санктус, держась рукой за дверной проём. — Что я вижу? Данте выходит из прострации, подтягивает к себе кровавое одеяло и прикрывает наготу. — Он разодрал себе горло, отец, — говорит Данте таким хриплым голосом, будто это ему глотку порвали. Заранее заготовленная речь, доказывающая невиновность Данте, ему в итоге не пригождается, потому что Санктус, гений дедукции и индукции, понимает всё сам с одного только взгляда на место преступления. — Поднимайся, Данте, — говорит святой отец, хмурясь. — Поднимайся и иди в душ. Данте кивает и встаёт с кровати. Идти по коридору к ванной комнате мучительно стыдно. Весь монастырь, внезапно забывший о работе, собрался посмотреть, как Данте, шатаясь и прикрываясь кровавой тканью, медленно топает от одной из самых дальних комнат до душа. Он надеется, что за кровью никто не разглядит на его теле укусы и засосы. Вода ужасно холодная, кровь не отмывается. Данте водит по себе противно пахнущим куском мыла, красная вода стекает вниз, но тело чище не становится. Метафоричненько, не правда ли? От такого точно никогда не отмоешься. Когда Данте с горем пополам приводит себя в порядок, один из священников приносит ему сменную одежду и говорит, чтобы Данте направлялся к себе в комнату и ждал указаний святого отца. По пути в келью можно лицезреть занимательно картину: священники дружно выносят труп и кровавое постельное белье. Данте ждёт. Ждёт святого отца, ждёт полицию, ждёт Дьявола, ждёт мстительный дух Питера, ждёт чуда какого-нибудь. Лишь бы не сидеть в тишине. Лишь бы не представлять, как обугленные женщины выползают из-под его кровати, напевая мерзкие мелодии. Лишь бы не думать о мизерной возможности того, что он и есть убийца. Когда уже стемнело, а Данте почти уснул, дверь в комнату открывает Санктус, держащий в одной руке свечу. Данте тут же вскакивает с кровати и начинает тараторить: — Слушайте, я понятия не имею, почему он это сделал! Он ведь наркоманом был! Накурился и… — Данте, — перебивает его Санктус. Данте замолкает. — Пойдём со мной. — Куда? — Ты знаешь, куда. О нет. Нет, нет, нет. Данте туда не пойдёт. Они ничего не сделал. Он ни в чём не виноват! Санктус приглашает в комнату двух священников, Джона и кого-то ещё. Данте умудряется дать одному из них в лицо, а другому локтем в живот, но перевес в силе очевиден. Тем не менее, Данте сопротивляется до последнего, бегая по комнате и швыряясь вещами, пока пока его пытаются утихомирить. Санктус смотрит на всё это, хмуря брови. Не то чтобы сопротивление имело какой-то смысл. Вот вам загадка: сколько священников нужно, чтобы привести одного одержимого к алтарю? Трое. Санктус зовёт ещё одного помочь. Боже, он ведь и правда выглядит для них одержимым, брыкающийся и воющий на всю округу. А они тащат его, тащат, трое бравых парней на службе у веры, пока во главе этой процессии вышагивает с огоньком Санктус, освещая путь до церкви. В итоге Данте остаётся один на один с Санктусом, запертый в доме Бога. Сколько бы он не кричал «я не делал этого!» или «отпустите меня, уроды, или пожалеете!», сколько бы он не добился в дверь, всё бестолку. От экзорцизма никуда не деться. — Подойди, Данте, — говорит Санктус, сидя на стуле с длинной спинкой у портера Иисуса в полный рост. У Данте желчь к горлу подступает от одного только вида святого отца, сидящего на его личном своеобразном троне. Нет, проходить через это дерьмо снова, когда ему понадобилось больше пяти лет, чтобы забыть и прекратить блевать всякий раз, когда на его глазах тянут на экзорцизм очередного грешного ребетёнка, он не намерен. — Вергилий! — кричит Данте что есть сил. — Я согласен на сделку, забери мою душу! Бесплатно забирай! Прямо в Ад меня отправь, только прошу, побыстрее! — Данте, — повторяет Санктус. — Подойди сюда. — Вергилий! — воет Данте, и на этот раз ответом ему служит гром. — Ты был прав, я монастырская шлюха, я грешник и я должен гореть в Аду! Я каюсь, каюсь, я готов понести наказание! — Данте, — повторяет Санктус. — Подойди сюда. — Боже! Помоги! — Ты не будешь обращаться к Богу, пока в тебе сидит бес, грязный мальчишка. А теперь подойди сюда. Живо. План Б: рви себе глотку, Данте. Сейчас же! Впивайся ногтями в мягкие ткани и чеши, чеши, чеши, чеши… Данте сам не понимает, как он оказался рядом с Санктусом. Как он сюда дошёл и как упал на колени. Санктус запускает руку ему в белые, недавно вымытые и пахнущие дешёвым мылом волосы. Данте еле сдерживаться, чтобы не отпрянуть. Великий и ужасный святой отец Санктус гладит заблудшего агнца по голове и вспоминает: — Сколько лет назад ко мне пришёл маленький одержимый демоном мальчик, который сжёг своих собственных родителей, пока те спали? Я этого не делал, хочет возразить Данте, но ему столько раз уже доказали, что это неправда. — Сколько лет назад я помог этому мальчику встать на путь истинный и искупить грехи перед Богом? Если ЭТО называется искуплением, то я боюсь представить, что из себя представляет наказание. Хотя, если глянуть на Питера… — И вот я снова вынужден просить у Бога прощение за твои грехи, сын мой. — Отец Санктус, я этого не делал! Вызовите полицию, проверьте отпечатки, я… Пощёчина моментально затыкает Данте. Он уже не ребёнок, чтобы обижаться на вселенскую несправедливость, но всё равно неприятно. — Ты хочешь попасть в Ад, мальчишка? — повышает голос Санктус. — Нет, святой отец. — Ты хочешь, чтобы демон, порочащий твою душу, оставил тебя? — Да, святой отец. — Тогда приступай. Заслужи себе прощение. Ещё раз. И самое-то отвратительное, самое безнадёжное в этой ситуации: какая-то часть Данте всё ещё верит, что так можно искупить грехи. Что стоит пережить этот ужас ещё раз, и сам Дьявол впредь не посмеет показать своё лицо перед Данте. Самое отвратительное, самое безнадёжное в этой ситуации то, что Данте не перестаёт молиться. Вкус как всегда ужасен: соль, горечь, мерзость и обида. Голова кружится. Головка члена даже не упирается Данте в глотку, а рвотный рефлекс уже работает на всю катушку. Он задыхается, но не от заглатываемых размеров, а оттого, что слишком часто и мелко дышит. Слюна ощущается кислотой. Данте чувствует, как плоть у него во рту набухает и движется. Его желудок решает устроить протест. Санктус, однако, отстраниться не даёт, гладит Данте по волосам, как напуганное животное, и чуть-чуть подталкивает его голову вперёд, чтобы губами можно было почувствовать шершавую ткань рясы. Вы обещали мне, святой отец, что это поможет выжечь из меня праведным огнём всё самое плохое, всё самое греховное. На деле же во мне сгорело что-то совершенно иное. То, чего я не хотел лишаться. Что же сгорит на этот раз, я даже не представляю. Но если вновь не дьявольщина, то от меня совсем ничего не останется. Ирония, ирония, о ирония. Только посмотрите на экзорцизм по Санктусу: уполномоченный самим собой на то поп растляет малолетних и, в нашем случае, заядлых рецидивистов, с искренним переживанием упрашивая Бога простить его блудного сына; вон, поглядите, как он старается грех отработать. А Бог, в теории, смотрит на это, почёсывает свою астральную бороду и решает, что да, раз малыш с таким усердием сосёт, ему можно и второй шанс дать. Всё это так нелогично и неправильно, что даже смеяться хочется. Данте не смешно. — Данте… — сухо, по-старчески стонет Санктус, еле дёргая бёдрами (раньше он уж точно был порезвее). — Тебя назвали в честь такого великого человека. Как же ты можешь так его позорить? Руки Данте сами сжимают рясу святого отца в кулаки. Меньше слов, быстрей оргазм. Сейчас не время для полемики. Санктус кряхтит, откидывая голову назад, на спинку стула. — И волос у тебя такой светлый, невинный… Как жаль, что душа твоя ему не соответствует. Не волнуйся, я это исправлю. Всенепременно. Если Данте после этого сеанса очищения не взлетит в воздух в ангельском сиянии, то Вы шарлатан, святой отец. — А ты только понял? А вот и он. Явился, чёрт, чтобы позлорадствовать. Данте смотрит вправо — Вергилий тут. Данте смотрит влево — Вергилий там. Данте закрывает глаза — Вергилий на внутренней стороне его век. Неизбежное осуждение. — Я удивлён, честно, — говорит Дьявол, даже не скрывая насмешки. — Я ошибочно предполагал, что старческое либидо святого отца только юность распалить может. Ты, видимо, особый случай. Добрая память о былых временах, когда дети были грешнее. Смешки Вергилия, стоны Санктуса — всё смешивается в одну кашу и бьёт Данте по голове, вызывая всё новые волны тошноты и горячего стыда. — Но что удивляет меня ещё больше, священник, так это твоя глупость. Как можно вестись на эту очевидную ложь? Тебе уже не двенадцать. Пора перестать быть таким наивным. — Господь, услышь мою просьбу… — бормочет Санктус. Ай-яй. Побоялся бы Бога. — Думай, священник. Какой грех сейчас олицетворяет твой любимый святой отец? Похоть. — Какое за него предусмотрено наказание? Кручение и истязание бурей на втором кругу Ада, где души развратников бьются о скалы Преисподней. — Есть среди людей исключения из правил? Те, кому прощаются самые страшные грехи? Нет. — Делай выводы. Давай, не стану же я делать это за тебя. Святой отец не такой уж и святой. — С пробуждением. Осознание на вкус как грязь и пот на возбуждённой плоти. Плачущие, верещащие дети, грубые касания, прощение, которого нет. Данте даже не знает, что его огорчает больше: этот обман или тот факт, что Бог его так никогда и не простил. Язык натыкается на какую-то складку на члене и Данте становится до невозможности противно. Но Вергилий и не думает останавливаться. — Это ещё не все откровения на сегодня, — говорит Дьявол, и Данте тут же чувствует давление подошвы ботинка на свою сгорбленную спину. — Теперь тебе предстоит понять самого себя. Свою собственную безнадёжность. Нет, мне не нравится происходящее ни на какой глубине моей души. Нет, я не хочу, чтобы надо мной издевались. Нет, я не хочу, чтобы меня использовали. Я не хочу быть униженным, я не хочу боли. Я не хочу, чтобы меня в чём-то обвиняли. — Повторяй, священник, — говорит Вергилий, а его каблук давит Данте прямо на позвоночник с такой силой, что ещё чуть-чуть, и послышится хруст. — Повторяй, не вынимая ничего изо рта: «Я жалкий грешник и хочу, чтобы меня наказали». Данте мычит: «Нет, это не так». — Повторяй: «Мой разум извращён и я хочу быть униженным». Данте мычит: «Нет, это не так». — Повторяй: «Я бесхребетное существо, неспособное сделать выбор». Данте прикусывает член. Так, легонько. Потом ещё пару раз и с большей силой, чтобы стало понятно, что он это преднамеренно. Санктус тут же стаскивает его с себя и швыряет на пол, молитва на его губах превращается в злобное шипение. — Грязный мальчишка! Как ты смеешь отвергать мою помощь?! Как ты смеешь быть таким неблагодарным?! Санктус возвышается над миром, покрасневший от возбуждения и гнева, сыплющийся проклятиями. Данте плюёт на пол слюну со вкусом чужого возбуждения, шепча про себя: «Нет, это не так». — Тогда докажи, — говорит Вергилий, и тут же перед Данте падает, грохоча, клинок. Слегка изогнутый, похожий на ритуальный. И Данте берёт этот клинок, пока святой отец возмущённо машет руками и обещает ему сотни и тысячи лет адских мук. Данте подходит, шатаясь, к первоисточнику всех своих страданий. Данте ударяет его клинком прямо в грудь, а потом бьёт снова и снова, потому что Санктус всё никак не замолкает. Данте бьёт труп в глухом остервенении ровно до тех пор, пока святой отец, пересказав начинку всех девяти кругов Ада, не испускает последний дух. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Кап. Кап. Кап. Это кровь капает с лезвия. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Отец Санктус сидит, исколотый и давно мёртвый, на своём троне, пока портрет Иисуса, облитый кровью, смотрит на Данте осуждающе, а Дьявол хлопает из зрительского зала с энтузиазмом. Данте бросает кинжал и падает на колени. Внимание, коллеги, эксперимент, цель которого — в процессе наблюдения узнать, дошёл ли объект до полной моральной деградации. Записываем: Если объект начинает молиться, спасти его ещё можно. Если объект начинает смеяться, ничего сделать уже нельзя. Мы его потеряли. Данте не успевает сделать ни то, ни другое, потому как его пятисекундный ступор перед принятием окончательного решения прерывает Вергилий, севший на корточки прямо перед ним. — Я живу на этом свете уже очень долгое время, — говорит Дьявол, сверкая ледяными глазами в чистом удовольствии от зрелища, — но подобное мне доводилось видеть не часто. Даже самая убедительная секта не сможет создать что-то, тебе подобное; настолько ты уникальная жертва обычной веры. Данте закрывает лицо руками, случайно размазывая по лбу и щекам кровь. Дьявол шепчет ему на ухо: — Как же ты невезуч. Воистину, библейский герой. Только им было присуще так беспричинно страдать по воле глупого, небогатого на фантазию народа. И, так как любому библейскому герою нужен собственный момент катарсиса, а своего Данте, вот уж удивительно, ещё не достиг, Вергилий раскрывает карты: — Ты не был грешен Данте. До этого самого момента. Если бы ты не забрал жизнь этого старика, ты бы не попал в Ад. Данте убирает руки с лица и смотрит Вергилию в глаза. Самые честные, что он когда-либо видел. Ты лжёшь. Моим грехом была похоть. — То, что церковь считает грехом, не обязательно им является. Твоё рукоблудие не вредило никому, кроме тебя. За что тебя тогда наказывать? Ты лжёшь. Ты сам породил грех, являясь ко мне во снах. Ты сделал это, чтобы забрать мою душу. — Я не являлся к тебе во снах. Я даже не знал о тебе до того самого момента, как стал объектом твоих фантазий. Подумай: тебе снилось, как тебя насилуют. Ты лишь нацепил на собственное зло маску Дьявола. Догадаешься, кем это зло на самом деле было? Ты лжёшь. Я был грешен, потому что убил собственных родителей. — И кто тебя в этом убедил? Тот, кто искал причину, по которой можно тебя изнасиловать. Данте правда сложно себя заставить по этому поводу хоть что-то ощущать. Та часть, которую выжег новый экзорцизм — это остатки его рассудка. Вергилий приподнимает голову Данте за подбородок, чтобы тот проявил немного уважения и не смотрел в пол, когда к нему обращаются. Правило этикета номер пять: всегда поддерживай зрительный контакт. Глаза Дьявола на миг как будто становятся теплее. Не в том смысле, что их цвет меняется на какой-нибудь зеленоватый, цвет травы под ясным солнцем. Просто Вергилий их слегка прищуривает. Сразу становится в сотни раз человечнее. Только не говорите, что это проявление жалости. Дьявол по определению не может никого и ничего жалеть. Эмпатия — это компетенция Небес. — Хоть больше нет нужды в покупке твоей души, я должен признаться, что наблюдение за тобой пробудило во мне некоторые желания. Я едва ли безгрешен. Мне свойственно чего-то хотеть, и я могу чётко сказать, чего именно и в каком количестве. И я скажу: тебя, много. Вергилий пожирает Данте глазами. Но и Данте пожирает его взглядом в ответ. — В знак своей безграничной щедрости и в благодарность за то, что ты меня позабавил, я готов утолить твою нужду. Считай это моим прощальным подарком… Данте. Что такое Данте? Данте — это полный раздрай. Данте — это смесь самых отвратительных эмоций. Данте — это грех и искупление. Данте — это безграничная похоть и безразличие в одном лице. Он не смеётся и не молится, коллеги. Он делает нечто иное: наклоняется вперёд, прямо навстречу дьявольским губам. Результат неожиданный, но интересный. Какой же итог? Спасения нам не найти. Данте и его последняя трапеза перед оглашением приговора. Запросы у него воистину королевские. Перед своей смертью я буду вкушать самого Дьявола. Вкушать долго и со смаком. …И это граничит с безумием. Безумием стремления и отчаяния. Лицо Данте покрывается тусклой бледностью, изобличающей волнение в, казалось бы, уже заглохшей душе, когда Вергилий незамедлительно отвечает ему взаимностью, целуя до крови, словно в назидание оставляя на чужих губах и языке насыщенный привкус железа. Привкус приговора. Вергилий притягивает Данте к себе, запуская руку в его спутанные волосы, и целует его с жаждой, всё влажнее и жарче с каждой секундой. В этом тягучем поцелуе отражается истинная дьявольская сущность Вергилия, — алчная и ненасытная, спрятанная под толстой коркой льда. Данте кажется, что он задохнётся или утонет в этой всепоглощающей страсти. Что лёгкие у него просто разорвутся на части, когда изнутри их наполнит раскалённая до температуры лавы похоть. Пытаясь не помереть раньше времени, Данте касается плеча Дьявола, однако от дальнейших попыток замедлить святотатство его останавливает вибрация, резко пронзившая пальцы. Данте приоткрывает глаза, которые и сам не помнит, когда закрыл, и смутно осознает, что объект его терзаний и разрушительного влечения всё это время безотрывно смотрел на него. Этот проницательный взгляд устремлен прямо в душу, честное слово. Хотя подобный зрительный контакт для Дьявола, похоже, дежурная практика. Ты меня трахнуть пытаешься или убить, а? Вопрос риторический и даже не сказан вслух, ибо интимное проникновение Вергилия в подсознание на данной стадии уже нельзя назвать извращением. Данте жмурится от боли, ощущая, как по его подбородку струится собственная кровь. Пальцы, которыми он сжимает этот глупый претенциозный наряд Вергилия, болят так, будто их кто-то пытается сломать силой мысли. Данте тоже пытается открыть в себе неожиданные способности к телекинезу, чтобы хорошенько долбануть своего мучителя об алтарь, ибо нечего обычный сеанс дьявольского садомазо превращать в пытку, но пока получается лишь злобно глядеть исподлобья с ожесточенным напряжением. — У боли есть другая сторона, — говорит Вергилий, небрежно смахивая с себя руку Данте. — Попробуй хоть раз ею насладиться. Словно по приказу Дьявола, выброс эндорфина купирует боль, растягивая болезненное удовольствие, как патоку. Больше таких качель с ощущениями — и Данте из человека превратится в один сплошной клубок инстинктов. Может быть, он уже превратился. Но пока его природное нутро контролируется не развратом, а вредностью. Секс — это ведь про удовольствие обеих сторон, верно? Вот, пожалуйста. Насладись болью и ты. Ответ Данте на кровавый дьявольский поцелуй — отступить и укусить с не меньшей силой. Слюна загущается из-за концентрата крови, лицо кривится от противного ощущения во рту. Для Вергилия, верно, смаковать эту распаляющую нервы алую жидкость сомнительного вкуса — это прямо-таки пить дорогущий коктейль из высокого бокала. Кровавая Мэри с добавлением крови грешников. Данте ощущает холод в районе позвоночника, когда Вергилий, хищно щурясь, рассыпается на трескучие смешки. — Те, кто сдерживает желание, делают это потому, что их желания достаточно слабы, чтобы их сдержать. — Что это за внезапный урок философии? — Я лишь хочу сказать, что меня уже порядком утомили потуги слабака казаться сильным за счёт его подавляемых желаний, Данте. Почему-то теперь, когда Данте слышит свое имя, так просто слетающее с дьявольских уст, он ощущает отражающуюся рикошетом тупую боль внутри. На эти философские речи, не несущие для него более смысла, он может только злобно усмехнуться, кусая припухшую от поцелуя нижнюю губу и пытаясь справиться с дрожащей нижней челюстью. Дьявольское «Данте» звучит так уныло, что просыпается обида, сгинувшая вместе с другими чувствами буквально несколько минут назад. Вергилий, ещё храня на своих влажных от чернильной крови губах отзвуки этого неожиданного и тяжелого смеха, сокращает дистанцию между ними, и, глядя в упор на Данте, нежно, безумно нежно касается его щеки, балансируя на грани между одержимостью и потерей хваленого самообладания. Данте собирает губы в дрожащую улыбку, где-то на отдалённом острове подсознания ощущая, что его сейчас скрутит и вывернет наизнанку от этого бездушного, фальшивого обращения. Точно, точно. Господин Дьявол ведь умеет читать мысли. Почуяв грусть Данте от столь небрежного к нему обращения, рогатый решил, что будет донельзя забавно это высмеять. Ха-ха. Ха. Ха. Справедливо будет ответить грубостью на грубость, мысленно выплёвывая каждое слово с ядом. Хочешь так из меня душу высосать, мудила? Я же знаю, что ты всё ещё не оставил попыток. Ну так рискни. Только не траванись. Срок годности уже истек. Улыбка Вергилия из саркастичной превращается в сардоническую, а во его взгляд просачивается знакомый сквозящий лёд. Данте, конечно же, умеет самым прозаичным способом испортить всякую пошлую атмосферу. — Так упрямишься, хотя, казалось бы, уже сдался, — говорит Вергилий. — Будь по-твоему. Если так сильно желаешь себя наказать, то я тебе с этим помогу. Данте взвизгивает тормозами голосовых связок, когда Вергилий впечатывает его бёдрами в алтарь с очевидно наигранной злобой. — Я заставлю тебя давиться этой бравадой, священник, покуда ты не задохнешься. Данте не успевает придумать какой-нибудь ехидный ответ, но это не так уж и важно, потому что сказать хоть что-то ему всё равно не дадут пальцы Дьявола, ловко сомкнувшиеся, словно клещи, вокруг его шеи. — Разве не ты собирался, позволь мне процитировать, «вкушать Дьявола долго и со смаком»? Так почему же противишься, когда я наконец даю тебе то, чего ты так желаешь? «Я не знаю, — орёт в ответ сознание Данте. — Я не знаю». Может, в отчаянии я обрёл силу воли. Может, я просто никогда этого и не хотел. Данте едко усмехается уголком рта, щеря кровавые зубы. Грудь его то высоко поднимается, чтобы поймать драгоценные крупицы кислорода, то, кажется, он наоборот удерживает дыхание, чтобы продлить это удовольствие от близости смерти. Стараясь поймать голодный взгляд садиста, Данте с трудом бросает отрывистые слова: — Мне… казалось, что ты… любишь интересные… случаи грехопадения. Вергилий методически, чертовски выверенно обводит указательным пальцем засос поверх начавшего расцветать синяка на шее Данте. В его глазах плескается океан леденящей душу пустоты, но голос его всё также неизменен, пленительно вкрадчив. — Боюсь, значительную часть того, что делало тебя интересным, уже забрал кое-кто другой. Вергилий так старательно затирает о пороках Данте, что напрочь не замечает своих собственных, так сильно старается казаться непоколебимой глыбой льда, что не ощущает, как по ней идут трещины от банальной смешной ревности. Тебя ревнует Дьявол, Данте. Самое большое твоё жизненное достижение. Хоть в резюме пиши. Вергилий впивается клыками в кадык Данте, и тот издаёт болезненный стон самой настоящей агонии. Вишнёвые капли, кажущиеся в темноте черными, попадают на церковную утварь. Теперь ещё и порча чужого имущества. Список пороков Данте растёт и не собирается останавливаться. Вергилий, вскидывая голову, скалится на него окровавленными зубами. — Мне остаётся лишь присвоить себе то, что от тебя осталось. Несмотря на льющуюся из шеи, словно из откупоренной бутылки, кровь, Данте круто буравит глазами гостя из Ада. От услышанных слов ощущается то ли опаляющий жар, проникающий в самую глубину тела, то ли невыносимое отвращение. В Данте будто смешались двое: тот идиот, что предавался похоти в постели рано утром, и кто-то хоть сколько-нибудь разумный. Как будто жизнь специально вложила в его голову здравый смысл ровно в тот момент, когда он был готов впервые чем-то насладиться. Щеря уголок губы, Данте плюет Вергилию в район подбородка кровь, неумолимо затекающую в горло. — Пошел ты. Это не столько из злости к Вергилию, сколько из злости на суку жизнь. Почему сейчас, а? Почему? Дьявол заламывает руку Данте ему за спину. Ясно как день, что Его Высочество Ущемленное Эго не потерпит такого наглого к себе обращения. Данте сверлит взглядом маслянистые пятна всосавшейся крови на скатерти алтаря, и сперва считает их, а потом сбивается и перестает. Их много — слишком много для этой ночи, и без того залитой кровью. С усилием выцеживая кислород, Данте сбивается и рвано выдыхает, явственно ощущая чужое желание между своих бедёр. Дьявол, доходящий до абсурда отсутствием контроля своих желаний, — это что-то почти библейское. Чужие пальцы проводят по влажным от пота волосам Данте, медленно накручивая их на кулак. — Ты знаешь, для чего изначально предназначался алтарь? Данте закусывает губу, изгибая бровь и созерцая узоры на скатерти. До боли знакомый металлический привкус. — Для того, чтобы трахать на нём заблудшие души? Язык без костей рано или поздно доведёт его до могилы, ей Богу. Всё чернеет и искажается от боли, когда Данте резко оказывается на спине и терпит жжение от звенящей пощёчины. Он ещё не преодолел этот мальчишеский период неуменья владеть собой, поэтому и не может скрыть внезапную краску и сквозящую боль в сердце, когда сталкивается взглядом с мутью в ледяных глазах Дьявола. — Следил бы за языком в Его присутствии. Вергилий упирает один палец в нёбо Данте, и тот послушно поднимает глаза, слегка откидывая голову и встречаясь с ликом опороченного и оскорбленного Господа. Почему-то сейчас особенно хочется заняться богохульством. — Ты же сам сказал, что ему на меня плевать. — А что насчёт тебя, Данте? Ещё не всё равно, какое у него о тебе мнение? Нет, мне не всё равно. Мне до такой степени не всё равно, что даже больно. Данте возводит глаза на своего мучителя, смаргивая влагу. Вергилий наклоняется к нему настолько близко, насколько возможно. Бесконечный океан ясной лазури в его невыразимо прекрасных глазах. — Какая жалость, что для меня на блюде осталось всё самое непритязательное, что в тебе было. Ни рыба ни мясо. Страдания очищают душу, приводят человека к совершенству, к единению с Богом. Страдая здесь, на этом алтаре, можно заслужить прощение. Очередное залитое похотью прощение. Данте приоткрывает рот, чтобы что-нибудь возразить в ответ. Однако, он больше не принадлежит себе, когда Вергилий затыкает его поцелуем, обрывая ещё не сформулированные протесты и заполняя пальцами всеобъемлющую пустоту внутри. Холодно и ярко сияет на севере над тяжелыми свинцовыми тучами жидкое голубое небо. Месяц блестит слабо, как ртуть. От взгляда на этот величественный пейзаж в душе зарождается сосущее чувство смертельной тоски. Данте, вперив взгляд в панорамное окно, из которого струятся косые лучи лунного света, дрожит от экстаза на грани удушья, когда Вергилий скользит в глубину его тела. Он старается смотреть куда угодно, но только не Дьявола. Он старается слушать что угодно, но только не безбожно громкие из-за акустики зала шлепки, заглушающие строй мысли. Данте хотел бы испустить развратный стон, но его любовник слишком уж безразличен к нему: пережимает горло, на котором от засосов и гематом уже не осталось и места. По жилам словно растекается густая электрическая жидкость. А вот кровотечение вроде прекратилось. Угадайте, чьими же стараниями. Данте искажает губы в сердобольной отрешённой улыбке. Он сбивается со счёта в попытке посчитать, сколько они уже сношаются. Вергилий брал его порывисто, страстно, грубо, медленно. Он вынуждал его обмирать в сладкой инерции оргазма, одновременно втрахивая в алтарь до первых мельтешащих мушек перед глазами. Данте безумно нравилось, Данте безумно ненавидел каждое мгновение. Любовь да ненависть. Две части единого, отвратного целого. Когда Данте пытается что-то сказать, у него изо рта валит кровавая пена. Кажется, это его новый, достаточно креативный вид порочной молитвы. Ядовитое раскаяние. — Тебе хоть это нравится? — спрашивает Данте, когда его живот в очередной раз заливает липкое что-то. Что именно? Оставьте на суд вашей фантазии. Ему слишком лень, чтобы посмотреть. — Мне кажется, этот вопрос я должен задать тебе. Вергилий склоняет голову, неотрывно глядя на Данте. Тот проводит пальцами по внутренней стороне бедра и встречается глазами с густой кремовой консистенцией на пальцах, примешивающейся к кровавым вкраплениям. — Теперь, когда ты получил желаемое, — говорит Вергилий. — Что ты можешь сказать? Что я могу сказать? Что я могу сказать? Что это было чертовски разочаровывающе. — Четыре перевёрнутые звезды из десяти. Тебе есть, куда расти. Данте говорит это непринуждённо, словно его спросили о погоде. К слову, о ней: сегодня возможны осадки в виде неконтролируемого слезотечения на фоне осознания никчёмности собственного существования. Приготовьте зонтики. У Вергилия эмоции на лице намешаны в одну большую кучу, чтобы сложно было вытащить одну конкретную, но Данте, познавший Дьявола глубинами души и тела, и не на такое способен. Злость. Трёхочковый по эго! — Разумеется, — оправдывается Вергилий. — Что угодно не будет приносить удовольствие, если думать об этом, как о наказании. Данте смотрит на кровавую сперму на своих пальцах. Рука у него дрожит, этот бело-красный комок послевкусия похоти — вместе с ней. Да. Удовольствие выглядит именно так. Так и никак иначе. Он откидывается назад и пялится в потолок молча, если не считать периодических полустонов-полувздохов, которые его тело производит само по себе, автоматически, без разрешения. Эти непроизвольные звуки похожи на всхлипывания, но в то же время с плачем ничего общего не имеют. Лёжа здесь, под осуждающим взглядом нарисованого Бога, задыхаясь и ни в коем случае не рыдая, ибо плач есть занятие слишком искусное для такого как он, Данте может лишь думать. Может быть, я правда этого не хотел. Иисус, Санктус, небо и всё вокруг говорит: «Да, Данте. Так и есть». Вергилий уходит не по-джентльменски, как будто бы поправляя с деловым видом несуществующий галстук, даже не удосужившись кинуть своему желанному полотенце или мятую рубашку, чтобы тот смог вытереть с себя все остатки ДНК. Это, кстати, весьма интересный вопрос: а есть ли у Дьявола ДНК? Если судить по предсказанию прихода Антихриста, то да, на животе и бёдрах Данте сейчас лежит целое поле павших смертью храбрых дьявольских сперматозоидов. Данте смеётся, и смех его похож на бульканье. — На этой ноте я откланиваюсь, — говорит Вергилий, неторопливо двигаясь к выходу. Как будто ему вообще нужны двери, автобусы, такси до Ада. Как будто ему вообще нужно было говорить о том, что он собирается уйти. Дорогая, буду дома к восьми. На ужин хочу стейк с кровью. Данте медленно поднимается с места. Труп Санктуса, его верный советчик, шепчет: — Ты знаешь, что должен сделать. Когда Данте говорит «подожди», Вергилий уже тянется к ручке двери. Дьявол терпеливо ждёт, пока Данте доковыляет к нему, борясь с острой болью в теле. Ряса, а точнее, её более-менее уцелевшие после дьявольской романтики куски, прикрывает его опороченные части как только может, но это помогает слабо. Данте производит впечатление человека изничтоженного до глубины души, и это вряд ли уже чем-то можно исправить. То, что нельзя исправить, можно лишь предать огню, чтобы глаза не мозолило. Осталось лишь дотащить свою жалкую тушу до кострища. — Да? — спрашивает Вергилий, сложив руки за спиной. — У меня есть просьба. Вергилий поднимает брови. Его удивление похоже на насмешку. Каждая его эмоция похожа на насмешку. — Мне казалось, мы достаточно за сегодня друг в друге разочаровались. — Поверь, это нам обоим понравится. У Данте подкашиваются ноги. Он падает на колени, подаётся вперёд. Руками удерживает Дьявола за брюки, чтобы тот не вздумал вдруг уйти. Молится, чтобы тот не вздумал уйти. — Я хочу, чтобы ты купил мою душу. Вергилий выглядит так, будто в любой миг в отвращении отцепит от себя слабые руки Данте и начнёт поливать того хитро сконструированными гадостями. Бедняк просит аристократа купить грязный кусок меди. — Ты и так попадёшь в Ад. В этой сделке больше нет смысла. — Сейчас сюда приедет полиция. Меня заберут в тюрьму за убийство старика и наркомана. Может, даже упекут в психушку, если я начну доказывать, что Дьявол заставил меня это сделать. Там я просижу до конца своей жизни и умру лет в шестьдесят семь, если меня не приговорят к смертной казни. В любом случае, ждать мою душу тебе придётся ещё очень, очень долго. — Подождать мне несложно. Смех Данте постепенно превращается в кашель. — Ты не отличаешься особым терпением, уж я-то знаю. Когда Вергилий двигается, чтобы встать поудобнее, Данте хватает его за одежду ещё сильнее и подтягивается вверх в безрезультатной попытке взглянуть Дьяволу прямо в глаза. — Признай, что хочешь в кратчайшие сроки вернуться к себе в Ад, поставить мою душу на полочку и любоваться ей как самым ценным трофеем, сидя на своём троне из красного бархата. Вергилий улыбается. Посыл его улыбки таков: самоуверенности тебе не занимать. — Тогда сделай милость, убей себя, — говорит Дьявол. — А я и хочу, — отвечает Данте. — Только со вкусом и за небольшую награду. Данте никогда не был так уверен в своих словах. Никогда не был так уверен в своих желаниях. Только тогда, когда у нас не остаётся ничего, мы понимаем, чего на самом деле хотим. Только когда мы перестаём жаждать, у нас появляется цель. — Я ведь отправлюсь первым рейсом в Ад, как только ты выполнишь свою часть сделки, верно? — уточняет Данте. — Верно, — отвечает Вергилий. — В соблюдении условий договора я придерживаюсь крайней строгости. — Тогда исполни моё последнее желание и тащи меня в самые глубины Преисподней. Давай, прямо сейчас. Где мне расписаться? Санктус говорит: «Молодец, сын мой». Питер говорит: «Молодец, дружище». Родители Данте, эти угольки, говорят: «Молодец, сынок». Только Бог молчит. Но, Данте уверен, он бы похвалил его рвение. — Чего же ты хочешь, Данте? — спрашивает Вергилий, ледяным взглядом пронзая душу насквозь. — Я хочу прощения за все свои грехи. Сначала Вергилий молчит, задумчиво катая на языке запрос, пробуя его. Затем он хмыкает, еле слышно. А ещё чуть позже прикрывает рот рукой, потому что из него так и рвутся наружу смешки. Не слишком развязные, но всё же смешки. Данте его понимает. Ему тоже хочется смеяться над самим собой. — Бог отказал тебе, и ты решил попросить прощение у меня? — смеётся Вергилий. Это беззлобный смех. Скорее неверящий. Просто предложение настолько нелепо. — Разве есть разница в том, кто отпустит мне грехи? — спрашивает Данте. — Ты прав. Абсолютно никакой. Стоя на коленях, варясь в боли физической и духовной, Данте в последний раз складывает ладони вместе, в последний раз поднимает голову к силам, что во выше него в сто крат, в последний раз шепчет свои эгоистичные просьбы тому, кому они совершенно не интересны. Единственное отличие лишь в том, что теперь он знает, к кому обращается. Он знает, что его слышат. Боль закончится. Пожар потухнет. Печаль пройдёт. Это как закурить бесконечный косяк. Блаженное ничего длиною в вечность. Без грехов. Без ноши. На небесах, в Раю, наверное, очень холодно. Знаете, так устроена наша атмосфера: чем выше поднимаешься, тем температура ниже. А в Аду что? В Аду хотя бы будет тепло. Кожа будет слезать пластами, но хотя бы будет тепло. А Данте, его прелюбодеяния, два убийства и прикрытый суицид утонут в котле незначительности. Ведь там, внизу, есть люди и похуже. Там, внизу, для него есть место. Там, внизу, ему будет так больно, что времени на мысли не останется. Там, внизу, его существование будет иметь смысл. Он будет усладой для чьих-то глаз хотя бы пять минут, пока Дьявол, страдая от скуки, не отправится на поиски ещё одного экземпляра для своей бездонной коллекции. — Данте. Меня заставляли верить. Я верил. Меня заставляли бросить веру. Я не сумел. Было ли хоть что-то из этого моим осознанным решением? Нет. Но сейчас. Сейчас. Сейчас, мне кажется, я выбрал свою судьбу сам. — Я прощаю тебя.