Passio est beatitudo aeterna

Они знают. Они знают. Они смотрят на него и всё-всё понимают. Они разрывают его голову на две части, словно гранат, копошатся внутри, пока не находят то самое воспоминание, то самое гнилое зёрнышко, а потом триумфально поднимают его над головой, сжимая в окрашенных кроваво-красным соком пальцах, и кричат: «Вот ты и попался!» Будь Данте немного более подкованным в психологии, он бы знал, что это называется паранойей. Джон здоровается с ним за завтраком, тихонько жуёт свою лепёшку, пока лёгкие ему позволяют. Он знает. Питер копошится в огороде, выдирает сорняки и, может, прячет среди помидоров дозу. Поднимает заросшую голову, вытирает пот. Возвращается к работе. Он знает. Ребёнок бежит по коридору, врезается в Данте. Пропискивает извинения, испуганно моргает большими светлыми глазами. Он знает. Вся братия церкви, собравшаяся на обеденной мессе, они делают нарочито неживые лица и с полным отсутствием интереса смотрят на то, как Данте пытается слиться со стеной. Они знают. Все прихожане, все эти плачущие бабушки, короткостриженные мужики, девчушки в скромных платьях до пола и скучающие дети, все они до единого знают. Здесь, стоя перед ними, читая заранее приготовленную кем-то проповедь, Данте чувствует себя Иисусом, распятым на кресте. Причём распятым голышом, максимально беспомощным, с выставленным на обозрение всем и каждому главным своим пороком. С неудержимой слабостью духа. У всей толпы, взирающей сейчас на него, в глазах написано одно: грешник. В их затуманенных блаженной речью глазах читается одно: порок. Только Данте не воскреснет через три дня и явит человечеству чудесное спасение. Он будет гнить на этом кресте до Второго Пришествия, пока его тело не обглодают птицы, пока его тело не станет домом для миллиона мерзких белых личинок, пока оно не иссохнет на солнце и пока скелет его не почернеет от времени. Это будет памятник отвращения. Это будет отличный стимул для каждого, кто хоть раз задумывался незаметно погрешить. «Здесь покоится Данте, величайший предатель со времён Иуды». Люди будут плевать в его останки, а ему будет уже всё равно. Подростки будут чиркать на нём граффити, рисовать, о боги иронии, зелёной едкой краской ему новый член за место сгнившего, а ему будет уже всё равно. Люди о нём забудут, когда-то, а ему будет уже всё равно. В Аду нет времени на сожаления. Повторим подвиг тёски да дойдём до девятого круга? Только замолив один грех, Данте тут же совершает другой. Неблагодарность в чистом виде. — Тебя что-то гложет, сын мой? Конечно. Если знают все, знает и он. Он же с Богом в близких отношениях. Узнал всё, так сказать, из первых рук. — Можно и так сказать, отец Санктус. Одетый в белое, вечно прищуренный, он стоит в свете солнца и кажется святым. Является святым, быть может. Знакомый лично с Богом Его вернейший слуга, несущий обывателям Небес суждения. Спаситель. Тот, кому Данте немедля должен покаяться в грехах. Санктус приближается. Он двигается так тихо и так плавно, будто у него под робой прячется облако, на котором он парит над землёй, возвышенный. — Расскажи мне, что тебя тревожит, — просит он. Но знаете… иногда посланников Бога стоит боятся сильнее, чем самого Всевышнего. Они, всё же, чуть ближе к нам, и гнев их чуть более реален. — Меня одолевают некоторые… сомнения, — говорит Данте. — Но они незначительны. Не стоят Вашего внимания, отец. Ложь — это грех, полуправда — нет. Санктус кладёт свою сморщенную руку Данте на плечо. Его касание жжёт пламенем тысячи инквизиций. Данте неосознанно сильнее сжимает в руках метлу, который он совсем недавно подметал в церкви пыль и отгонял ненужные мысли. — Любые сомнения важны, мальчик мой. Стоит им закрасться в твою голову, как они начнут оплетать твою разум, словно колючие корни, и подвергать опасности твою веру. Вера, вера. Единственное обстоятельство, спасающее Данте от падения. От пробивания дна. Санктус ждёт исповеди. Данте хочет сбросить его руку с плеча. Данте хочет закусить черенок метлы, чтобы не завопить. Самое время упасть в ноги и начать вымаливать прощения. Давай, как ты умеешь. Так и не дождавшись ответа, Санктус убирает руку и вздыхает. Сделал для себя какие-то выводы, наверное. Неутешительные. Данте еле сдерживает стон облегчения. — Если не хочешь поделиться волнениями со мной, — говорит Санктус смиренно, притворно, — ты всегда можешь поделится ими с Богом. Церковь закрывается. Исповедальни полностью в твоём распоряжении. Это был не совет, а прямое указание. Санктус не уходит, пока Данте не запирается в кабинке. Не уходит он и после, а ещё стоит в тишине минуты две, будто желая убедиться, что Данте не выскочит из исповедальни при первой же возможности. И наконец, когда Данте начинает думать, что старик специально притаился рядом и ждёт сказки о грешках, хлопает дверь, сигнализируя о том, что сейчас в церкви находится только одна живая душа. Одна очень, очень гнилая душонка. Данте, вздыхая, прислоняется затылком к стенке и смотрит на окошко, за которым сидит его невидимый собеседник. Сам Бог, по сути! Он ведь здесь один, без посредника собирается жаловаться на жизнь, а это значит, что все его слова Господь будет выслушивать напрямую. От этого факта как-то не легче. Бывали на практике случаи, когда люди прямо во время исповеди умирали, потому что Бог был не в настроении? — Прости меня, Боже, ибо я согрешил. Грех мой был воистину ужасен, признаю. Если бы в религии ввели десятибалльную систему оценивания греховности деяния, моё бы получило твёрдую семёрку. С отягчающими обстоятельствами. По ту сторону окошка звучит смешок. Данте резко выпрямляется, а его сердце делает кульбит и падает в район живота. Так Санктус не ушёл? Он сидит там, напротив, и смеётся? Боже, Данте же не успел сказать ничего изобличающего? Однако голос, который тут же заполняет маленькое тёмное пространство исповедальни, не принадлежит святому отцу. — Прошу прощения, я не хотел подслушивать. Так, ладно. Ложная тревога. Сердце Данте плавно поднимается назад. Этот голос… такого он ещё не слышал. Слишком уж он отличается от скучных тембров обитателей церкви. Есть в нём какая-то нотка аристократичности. И что-то, явно указывающее на высокий интеллект его обладателя. Этот голос… он по одной лишь реплике даёт сделать положительные выводы о его владельце. Будто он специально хвастает, даже не называя поводов для хвастовства. Голос воплощённой гордыни. Очень интересный голос. — Кто Вы? — спрашивает Данте. За решётчатым окошком ничего не видно. Сплошная темнота. — Лишь обыкновенный прихожанин, не более. Скажите, я Вам помешал? — Нет, не… Ладно, может, самую малость. — Тогда я снова должен извиниться. И снова, ведь я хочу отвлекать Вас и дальше, попросив об одолжении. Сложно ему отказать, этому голосу. Загадочный собеседник так и располагает к себе. Может, Данте просто истосковался по вежливости. Может, он просто истосковался по общению. Здесь, под защитой окошка, не глядя в чужие глаза, Данте не кажется, будто его видят насквозь. Будто все знают о его грехах. Приятно чувствовать себя в безопасности. — Можете выслушать мою исповедь? — спрашивает голос. А что, атмосфера самая что ни на есть подходящая, сакральная. Дело близится к закату, никого вокруг. А почему? Потому что церковь закрыта. — Простите, но Вам придётся прийти завтра, — говорит Данте с, не станем врать, лёгким разочарованием на душе. — Это не займёт много времени. Не терпеть же мне тяжесть своих грехов целую ночь? Да, этот голос определённо умеет убеждать. Не дипломат ли там сидит часом. Данте соглашается выслушать одну маленькую невинную исповедь. — Прости меня, Боже, ибо я согрешил. И мой грех был суров и неоднократен. Им я напрямую Тебя оскорбил. Проявил к Тебе крайнюю степень неуважения. Голос читает исповедь так, будто это не жалобное раскаяние, а поэма, которую презентуют кругу писателей-ценителей. — В своих снах я совокупляюсь с самим Дьяволом. Из грудной клетки Данте вырывается изумленный рваный вздох. Его ловят с поличным, как нашкодившего школьника; по крайней мере ему так кажется в первые секунды (о, этот печальный отклик паранойи из глубин подсознания), и из отзвука голоса говорящего он улавливает уже лишь смысловой посыл, адресованный и ниспосланный исключительно ему. — Он приходит ко мне каждую ночь, и каждую ночь я его жду. Выглядит он, знаете, как тот Дьявол из детской Библии с картинками. Большой, ярко-красный, с длинными острыми рогами и хвостом. Первая в истории человечества сексуализация, я бы так это назвал. Вся кровь, бывшая запертою где-то ниже горла, резко хлынула Данте в лицо. Сам того не подозревая, этот змий с чарующим голосом метит в самое яблочко. Гортань Данте смыкает мучительный спазм, не позволяя что-либо сказать. Церковное убранство, конечно, пленит, периодически отсверкивая тусклым золотом при падении косого закатного луча, но на этом достоинства внутренностей церкви заканчиваются, и остаются одни только недостатки. Микроклимат, например. Всё это стелящееся тонкой невзрачной паутинкой узорчатое полотно пыли никогда не выметешь до конца, а сухость в лёгких потихоньку начинает свербить, грозясь обратиться астмой или ещё какой болячкой (передаём привет Джону). К чему это, Данте? Пытаешься оправдаться неубранностью помещения? Напрасно. Можешь поносить вашу церковь сколько угодно, но засуха у тебя в горле всё же не из-за слоёной пыли. «Но почему именно этот образ?» — бьет в голову набатом, тщетно взывая к голосу рациональности. И вот вполне логичное объяснение: Дьявол из воплощения зла и хаоса уже давно превратился в культурное достояние общественности. Если раньше о нём и подумать боялись, то сейчас его пихают в каждый третий фильм, книгу и рекламу. От нашей новой диетической содовой даже Дьявол подобреет! Похоже, не только Данте, но и его таинственный компаньон на этот вечер не блещет изысками фантазии, несмотря на его замудрёные речи. Оба просто взяли облик Сатаны из ближайшего источника и неправильно вдохновились. Продолжай себя убеждать, продолжай себя убеждать… В голове Данте уже не может зародиться мысль о совпадении или чистой случайности. Он словно ощущает на себе сардоническую ухмылку искупителя грехов, который без зазрения совести пикирует своего слушателя откровенной дерзостью речей. Данте обескуражен до ледяного оцепенения, Данте испуган и отчасти даже зол, но в то же время он жаждет продолжения обворожительной персональной муки, смутно ощущая, что здесь выворачивает душу наизнанку не его партнер по откровениям, а он сам. — Он трогает меня везде, где пожелает, а я никак ему не сопротивляюсь. Мне приятны его горячие касания, такие требовательные и лишённые нежности. Мне хочется верить, что это не так, что Дьявол рождает во мне лишь отвращение, но я ничего не могу с собой поделать и желанно отдаю всего себя его жестоким рукам. Сама мысль о том, что для него я лишь кукла, тёплое ложе для удовлетворения его желаний, рождает во мне приятный трепет. Данте в исступлении жмется лбом к стене, ощущая, как предательски тянет внизу живота. Там, за решеткой, вербальный садист, изверг, никак иначе, упивается реакцией и эмоциями «божьего посредника». Это концентрат чистого, всепоглощающего безумия. Эта вульгарность тянет, как магнит. — Он берёт меня грубо, резво, без всякой ласки, задирая мои ноги или вдавливая мою голову в любую поверхность, на которой он пожелал меня изничтожить. Его совершенно не волнует моё собственное удовольствие, и, признаться честно, меня тоже. В такие моменты я существую лишь ради одной цели: услужить. Дыхание прерывается. Данте с маниакальной страстью начинает ощупывать себя, проклиная рясу до пола. Он, поддавшись смертельному обаянию, позабыв о голосе рассудка, пытается в воображении отразить грубые и унизительные касания его мучителя к собственной плоти и от тщетности попыток лишь закусывает треснувшую нижнюю губу, подавляя в себе порыв постыдно заскулить. Изголодавшийся по впечатлениям, он слушает, как голос дразнит его, мучительным стыдом режет сердце, проникает в его гнилую суть. — Иногда мы одни, иногда на моё падение смотрят дюжины любопытных глаз. Ему нравится, Дьяволу, подвергать меня крайней степени унижения. Чтобы от стыда мне хотелось умереть. А о смерти я думаю на удивление часто, боюсь её и жду её прихода в лице моего мучителя. Да… он явственно ощущает своё ожесточенное возбуждение, вызванное голосом собеседника, легко играющего с приятным изяществом выражений. Данте теряет свою латынь, мутная поволока затягивает всякий проблеск разума в его глазах, в полумраке исповедальни сверкающих блеском похоти. Он ненавидит себя, когда, превратив нижнюю губу в кровавое месиво, в нервном, взволнованном состоянии рвёт на себе рясу, касаясь наконец истосковавшейся по вниманию плоти. Он ненавидит себя за эти безбожные акты мастурбации, за собственную голодную фантазию. Он ненавидит себя, когда позволяет своему разуму отключиться, когда самовольно подаётся бедрами вперед, отчаянно желая контакта и одной рукой в порыве чувств впивается в стальные прутья решетки, разделяющей мужчин. Боже, хоть бы он не переставал говорить. Боже, хоть бы эта церковь прямо сейчас взлетела на воздух и похоронила под обломками греха их обоих. — В одну ночь он берёт меня на алтаре. В другую — на роскошной кровати. Но чаще всего мы сплетаемся в страсти на старом диване, пока вокруг нас всё горит. В конце таких снов я и сам сгораю, использованный и брошенный, в трудах моих собственных рук. …а ведь действительно, было бы неплохо и умереть. Ты же так хочешь прекращения своих чувственных плотских страданий. Молодец, Данте, ты осквернил священное место, разорвал на себе остатки цивилизованности и оставил без внимания собрата по греху, который поди уже извелся. Ну и в каком виде ты покажешься людям? Данте ощущает содрогание в груди, когда видит последствия того, что он натворил. Угар страстного увлечения наскоро проходит и он отдергивает руку от пульсирующей плоти, косится на горячую сперму с гадливым презрением. Его сердце жжёт стыдом и раскаянием. В который раз он предаётся греху? Он искал в религии помощи, узды на свою грешную натуру, а в итоге подавился чувством жгучего стыда и вязкого отвращения к себе же. Это преступление против религиозных канонов, а не священнодейство. Он ещё более опорочил себя, и от осознания этого тоскливо выламывает ребра, в которых рьяно бьётся сердце, стремясь вырваться наружу. Может быть, не всё так плохо? Эй, какой там круг Ада отвечает за похоть? Какие муки ему уготованы? — Я ничего не упустил, священник? Жар крошечной кабинки, в которой Данте буквально секунду назад варился в собственной похоти, тут же сменяется на лютый холод, будто кто-то открыл в исповедальне окно с видом на морозную зиму. Только холод этот идёт изнутри Данте. Голос напротив снова смеётся. Он пересказал его сны наизусть. Он в точности передал каждое его ощущение. Он упомянул те факты, которые никому, никому знать не положено. Или для грешников это стандартная практика? Им всем начинает сниться Дьявол, если в детстве пожар съедает их дом и их родителей? — Аминь, — говорит голос. В соседней кабинке открывается дверь. Данте не знает, сколько он просидел в этом душном маленьком склепе. Он хотел потребовать ответов, но не нашёл в себе сил. Он хотел выбежать наружу и посмотреть своему судье в глаза, но не нашёл в себе смелости. Он так и сидел, отупело глядя то на решётчатое окошко, то на засыхающее семя. Когда он выполз наружу, было уже темно, а двери церкви уже закрыты.