Река, что обточила камень

— Почему ты до сих пор не исчезла с моих глаз долой? — резко спрашивает Тарталья, оборачиваясь и окидывая ни в чём не повинную, разве что в своём происхождении и роли при дворе, девушку пылающим взглядом. — Прочь.       Служанка кланяется так глубоко, будто она сделана из глины, а не костей, но не смеет удалиться. Как бы сильно она ни боялась императора, гнев его матушки, её прямой госпожи, всё же чудится ей ещё более опасным. — Позвольте мне… — бормочет она, хватаясь белыми и холодными, словно у мраморной статуи, пальцами за край рукава юноши. — Ваши одежды…       Император взмахивает рукой, до сих пор ослеплённый оскорблённым самолюбием, не желая снисходить до того, чтобы попытаться понять мольбы служанки. — Это не те одежды, которые… — переступая через страх, лепечет девушка. — Которые Вам следовало бы надеть. Они… они испорчены…       Тарталья фыркает, отходя на шаг и всем своим видом демонстрируя глубокое пренебрежение к её словам. — И что же? Не я их перепутал. В следующий раз будете внимательнее, — отвечает он, пожимая плечами. — Я похож на уродца или женщину в любом из них, поэтому не вижу различия. Кто-нибудь разве скажет, что можно заметить разницу?       Несколько Миллелитов, всегда сопровождающих императора, пока он не отпускает их, осторожно переглядываются, что не ускользает от пытливого взгляда юноши, и опускают голову в знак почтения. — Нет, — отвечают они почти что хором.       Тарталья усмехается и небрежно указывает на них ладонью, выражая презрение. — Вот, достойные воины и защитники Ли Юэ говорят тебе, что не замечают ничего необычного, — говорит он со слишком заметным издевательством, чтобы они не вспыхнули. — Можешь успокоиться и исчезнуть наконец, Таня. — Я не Таня, — тихо возражает девушка. — Значит, станешь ей, — бросает император. — Разве возрастёт твоя нелюбовь работать и страсть болтать от того, что я назвал тебя другим именем?       Служанка печально опускает глаза и кланяется, предпочитая исчезнуть с глаз господина долой, боясь, как бы он не рассердился ещё на её неторопливость и неповоротливость. Она не хочет быть огорчённой и обиженной пуще прежнего. Довольно уже того, что она стала причиной его гнева, чтобы потом её могли лишить того единственного места, ради которого она столько работала и на котором она так старалась.       Юноша провожает её сгорбленную маленькую фигурку, пока та не растворяется за одной из дверей, и лишь затем поворачивается к Миллелитам. Он сталкивается с десятком пар глаз, устремлённых на него в ожидании приказа и презрительно фыркает. — Какие ж вы солдаты? — спрашивает Тарталья громко, прекрасно зная, что ни один из его стражей не посмеет ответить или возразить. — Солдаты не трясутся перед господином, а демонстрируют ему свою отвагу! Хотя, впрочем, мне нечего требовать доблести от вас, это верно. — Объясните нам, в чём мы повинны перед Вами, император, и мы тут же исправим это, — отвечает один из Миллелитов, не отрывая глаз от пола. — Если Вы считаете наше войско дурным, мы тотчас направимся позвать Фатуи, чтобы они заняли наши места подле Вас.       Всем известно, сколь велик риск понести кару за вмешательство в речь императора, если тот находится не в лучшем своём настроении или не требует ответа. По бытующему среди служанок мнению, Тарталья вряд ли видит хотя бы малейшее значение в человеке, которому не повезло попасть в его дворец, и всегда готов вышвырнуть неугодного вон, даже испытывая удовольствие от этого. — Фатуи… — бормочет юноша, желая высказаться и о гвардии Её Величества, но в последний миг передумывая. — Нет, не нужно мне никого. Исчезните.       Император разворачивается так гордо, будто его только что оскорбили до глубины его жестокого или, как утверждают некоторые чиновники, которым народ желает верить, и вовсе отсутствующего сердца, и машет кистью, словно отпуская рабов, а не свою стражу. Он удаляется в свои покои ни разу не обернувшись, погружаясь в мысли с головой и не желая тратить время попусту на такие бесполезные условности, как проверка, насколько честно и верно выполняются его приказы. К тому же, он слишком доволен удавшимся побегом от дворцовых дел, чтобы даже и вспоминать о слугах.       Тарталья проводит время не то чтобы увлекательно, нет, вряд ли можно назвать увлекательным отсутствие каких-либо дел и развлечений, но, по крайней мере, гораздо более хорошо, чем если бы был вынужден восседать на троне и барахтаться в страшном и кажущемся ему непостижимом океане дипломатии. Он ненавидит всей душой ложь, какой бы сладкой или незначительной она ни была. Он ненавидит также следовать глупейшим, вздорным правилам, именуемым этикетом, заставляющим его либо молчать, либо лгать нагло и открыто.       Какой из него император? Юноша и сам понимает, что не заслуживает этого места, не заслуживает того пугливого поклонения, который поселяется в глазах каждой его служанки, стоит ей оказаться достаточно неудачливой, чтобы наткнуться на него в одном из коридоров. Он, чудовище, выползшее из самой Бездны, не умеющее ничего, кроме как сеять хаос, неожиданно вознёсся чуть не до того же пьедестала, на котором твёрдо стоят величайшие хранителя покоя — Архонты.       Нет, конечно же, он не император. Тарталья может кричать, может сердиться и даже вышвыривать слуг из дворца, он может говорить о том, как он могущественен и достоин, но только это будет ложью. В его душе нет ничего, кроме страха, что найдётся кто-нибудь, способный разгадать его игру, кто-нибудь, кто расскажет всем, как глуп, труслив и отвратителен человек, занявший место Гео Архонта даже не силой, а подлостью. Хоть он лично и не прилагал своих рук к предательству предыдущего правителя, Аякс всё равно ощущает, как его удерживают оковы вины, стоит ему ночью выглянуть в окно и увидеть огни Ли Юэ.       Это ведь произошло в ночи, верно? Верный страж, которому Гео Архонт доверял, помог бесчисленному множеству Фатуи пробраться в его покои, предварительно отравив его тело снотворным. Юноша не знал, что мать поможет ему именно так, подстроив подлость, чтобы помочь ему взойти на трон, но, поскольку Царица, похоже, не мучается угрызениями совести, вместо неё задыхается он. О, сколько раз он подскакивал на постели, окружённый темнотой из-за плотно закрытых штор, и принимался молиться, поскольку ему чудилось, будто он вновь упал в Бездну! О, как он ненавидит весь этот регион и собственную трусость, не позволяющую признаться в подлом поступке!       Верно его прозвала молва — Чайльд. Кажется, это вовсе не оскорбительное понятие в Фонтейне, только вот как может император быть недостойным даже такой мелочи, как сан благородного воина?       Иногда из-за этого проклятого имени и смысла, которого видит в нём юноша, ему кажется, что народ всё знает и лишь ждёт момента, чтобы задушить его так же, как он задушил род их Архонтов. Иногда же Аяксу хватается сил даже насмехаться над глупостью сплетников, и тогда он выглядит сумасшедшим, хохоча в пустой комнате.       Иногда же, как сейчас, он чувствует себя разбитым, словно маленькое судёнышко, не справившееся с волной, и пытается заткнуть пустоту, оставленную у него в груди ещё Бездной, с жадностью читая книги или перечитывая письма Тони и Антона. Он мечтает дождаться того момента, когда Тевкр тоже научится писать, пока довольствуясь несколькими жалкими каракулями, выведенными со слишком сильным нажимом дрожащей детской ручкой.       Наверное, семья — это единственная причина, по которой он готов заткнуть душащее его бесчестие и жить дальше, не смыв его грязь со своего тела собственной кровью. Ни одна душа, живая или мёртвая, не смеет вызывать слёз его сестрицы или братьев, тем более, он сам. Нет, если ему и суждено погибнуть, сам он не приложит к свершению судьбы ни то что руки, но даже и пальца.       Тарталья едва останавливает себя от того, чтобы подскочить с подушки, на которой устроился, когда в его покоях возникает господин Чжун Ли. Его пришествие не сопровождается ни каплей шума, ибо он считает подобное непростительной оплошностью и всегда, хоть и достаточно мягко, порицает слуг за грохот. Первый советник мог бы парить в воздухе, не касаясь ни одного предмета и не посылая ни малейшего дуновения ветерка, и юноша всё равно заметил бы его присутствие. В лице Чжун Ли к нему является сама Стойкость, не иначе, а подобную противницу Тарталья прекрасно чувствует и отличает от всего иного. — Ну? — спрашивает юноша излишне грубо и уныло, желая скрыть волнение, поселившееся в его душе. — Чего Вам угодно? Вы уже написало указ о начале военных действий?       Первый советник низко кланяется, сложив руки перед собой, и Тарталья затаённо восхищается благородству и гордости, содержащимся даже в таком жесте.       Чжун Ли не открывает рта, пока двери не оказываются закрыты до конца, и лишь затем едва заметно улыбается одними губами. Его глаза выражают то же мало заинтересованное неподвижное внимание по отношению к императору, давая ему понять, что Первый советник не намерен шутить. — Приветствую Вас, император, — звучным голосом говорит он, выпрямляясь.       Юноша поднимает глаза к небу, словно вопрошая, какое прегрешение повлекло за собой подобное наказание, как ледяной этикет Чжун Ли. — Оставьте свои приветствия на другое время, — без капли просьбы в голосе указывает Тарталья, взмахивая рукой и вздыхая. — У меня нет времени на эти глупости. — Приношу извинения, — отвечает Первый советник не изменившимся тоном. — Я не был осведомлён о том, что Вы заняты.       Император ограничивается тем, что качает головой, смиряясь с послышавшейся ему дерзостью в голосе и замечании Чжун Ли. Он не желает спорить до тех пор, пока не получит от него ответа на заданный вопрос, хотя бы сейчас пытаясь придерживаться гласа благоразумия. Нет смысла кричать на этого мужчину, пока они наедине — он всё равно что каменная глыба, которая скорее оглушит юношу отзвуками эха, чем расстроится из-за его замечаний. — Извинения приняты, — отвечает Тарталья и поднимает руку, протягивая советнику раскрытую ладонь. — Дайте мне указ, и Вы будете свободны до полудня. — Какой указ, император? — интересуется Чжун Ли без тени смущения или вины.       Юноша сжимает руку в кулак и смеривает Первого советника взглядом, от которого задрожал бы любой слуга или чиновник в его дворце, но только не господин Чжун Ли. Мужчина остаётся недвижим и спокоен, будто и вовсе не замечает лица правителя, и лишь исчезнувшая с его губ улыбка говорит о том, что он не застыл во времени. — Что это означает? — спрашивает Тарталья, сводя брови и тщетно пытаясь проникнуть в душу советника через его глаза.       Это бесполезно, он прекрасно знает, но надежда затухает последней, тем более, тогда, когда иного выбора и не существует. — Это означает, император, что я не помню, чтобы Вы желали от меня указа. — Не помнишь? — спрашивает юноша и наконец опускает руку на колено, отворачиваясь от Чжун Ли.       Он не только удивлён, о нет. Он удивлён Первым советником, а подобное недопустимо для него, императора. У него попросту нет права удивляться тому, что делает господин Чжун Ли, поскольку это означает, что он сам чего-то не понимает.       Нет, именно это создание Селестии — его злейший враг, Тарталья знает. Он чувствует это по странному притяжению, желанию, чтобы Чжун Ли смотрел на него одного, не замечая никого вокруг, и ощущению безопасности, когда мужчина находится где-то поблизости, если они не в ссоре. Нельзя ему выдать и тени тревоги или тайны, какой малой она бы ни была.       Первый советник молчит, видно, дожидаясь продолжения речи императора и не желая в неё вмешиваться, но Тарталья и сам не знает, что ему следует сказать. — Утром я приказал Вам… — медленно, путаясь, словно уже начинающий забывать все свои деяния старик, бормочет юноша, прежде чем взять себя в руки. — Вы должны были издать указ о войне, и можете даже не пытаться меня переубеждать, господин Чжун Ли, ибо я всё прекрасно помню. — Верно, Вы желали чего-то подобного.       Император моргает, раскрывая рот, но так и не заставляя себя издать ни звука. Советник, верно, издевается над ним. Во всяком случае, Тарталья не способен найти иной причины отвечать подобным образом, если Чжун Ли не сердит. — Вы боитесь сказать, что не сделали этого? — спрашивает юноша, разглаживая одежды и поведя плечом. — Нет, император, я не боюсь, — отзывается Первый советник, вновь склоняясь перед императором. — Я не напишу ничего, даже отдалённо напоминающего сей указ, только и всего. — Но… как же… — бормочет юноша, одной лишь силой воли принуждая себя умолкнуть. — Я же приказал Вам… Какой Бездны Вы не выполняете мои приказы?       Тарталья метает небольшую жалкую молнию в советника, неспособный ни на что большее. Чжун Ли не раздражает его спорами, как бы сильно император того ни желал. Он не может заставить себя испытывать к Первому советнику те же чувства, какие питает к остальным слугам во дворце и народу Ли Юэ.       Чжун Ли отличается от них. Он гораздо более умён, чем каждый из чиновников Ли Юэ, гораздо более красив, чем большинство мужчин, окружающих Аякса и, что видится юноше самым притягательным, он гораздо более силён, чем остальные воины, какой бы честью для региона ни было их рождение именно здесь и какой бы гордостью ни было их происхождение.       Его советник опасен для него, император знает это почти наверняка. Он надеется, что именно это чувство — страсть ко всему, что способно его убить — и принуждает его так цепляться за общество Чжун Ли. Тарталья слишком любит ощущать на себе ауру кого-то сильного, кого-то, кто подчиняется ему и вынужден склонять голову под гнётом воли юноши. — Война — дурная идея, император. Ваша затея прекратит быть прекрасной в тот момент, когда Мондштат окажется вмешан в происходящее в роли помощника Сумеру. — И что же? — спрашивает юноша, пожимая плечами и капризно сжимая губы. — В моём распоряжении не только жалкая армия Миллелитов, но и Фатуи. Никто не сможет помешать мне. — Верно, император. Но что Вы будете делать, когда солдаты кончатся? Ваши люди не бесконечны. — Как и бойцы Сумеру, — замечает юноша, гордясь, хоть и небольшой, но всё же сладостной победой над собственным советник. — Видно, не всё Вы можете учесть, господин Чжун Ли.       Мужчина вздыхает, качая головой, но не выглядит ни задетым замечанием императора, ни перенявшим его уверенность в ошибочности суждения. Он, кажется, совершенно не внимает словам Тартальи, сколь сильно бы юноша ни старался пошатнуть его каменную стойкость и спокойствие. — Вы никогда не задумывались, во что может вылиться противостояние не двух, а трёх регионов? — задаёт Чжун Ли вопрос вместо того, чтобы ответить на замечание. — Быть может, против мирного Сумеру Ваша армия выстоит. Более того, я питаю почти полную уверенность в этом. Быть может, и Мондштат не сломит напор Ваших солдат, император. Но что насчёт Фонтейна? Это регион справедливости. Неужели Вы думаете, что он не присоединится? — Пускай, — силясь придать своей душе ту уверенность, что он выражает на словах, отвечает Тарталья. — Пускай. Матушка поможет мне. — Не задумывались ли Вы над тем, что другие регионы могут восстать против Вашего союза? — Если у них и будут на то причины, то лишь корыстные, господин Чжун Ли. Архонты не посмеют напасть на регион из-за того, что им нужны земли. Они благородны, Бездна их забери.       Первый советник качает головой, и юноша может расслышать, как колеблются украшенные едва различимыми камнями нити на его гуане. Чжун Ли смотрит на юношу со странной и непривычной печалью, будто желая донести до его сердца то, чего не может донести до разума. — А Вы не благородны, император? — наконец спрашивает он. — А Ваша мать? Разве Царица имела иную цель, кроме завоевания земли, когда направляла армию на Ли Юэ? Она такой же Архонт, как и остальные шестеро, император. Так отчего её представления о благородстве могут быть отличными, а у кого-то иного — нет? Тем более, император, война в Ли Юэ может именоваться освободительной, и тогда берегитесь. Вы будете благодарны тем жителям, что не пошевелили и пальцем, чтобы сохранить Вам жизнь, поскольку найдётся великое множество тех, кто сделает всё, чтобы Вы погибли. Народу достаточно одной искры, чтобы… — Неужели Вы думаете, что кто-то посмеет на меня напасть? — перебивает его юноша, обнажая зубы в презрительной улыбке. — Разве я не слабее Архонтов, господин Чжун Ли? Кто из них признает себя настолько трусливым, что нападёт на меня? Скажите же, и я буду знать, кого остерегаться.       Советник движет одной из рук, но останавливается, и император так и не узнаёт, что это было за движение. — Неужели Вы думаете, что одни лишь Архонты способны победить Вас? А что же до разгневанной толпы, до предателей? Осмелюсь полагать, что убитый Фатуи Моракс — лучшее из всех возможных свидетельств, что даже Боги ничто по сравнению с кознями людей. — Люди? Люди жалки по сравнению с чудовищами Бездны, — отзывается Тарталья и смотрит на своего советника так, словно кидает ему вызов. — Я справился с ними, значит, справлюсь и с людьми.       Чжун Ли хочет возразить ему, юноша прекрасно видит, но отчего-то решает промолчать. Он качает головой и опускает взгляд в пол, изучая уже тысячи раз виденный им ковёр. — Как Вам угодно, император. Если Вы желаете быстрой смерти, что ж, я не в праве Вас останавливать. Я лишь повторяю, что не буду подписывать подобного указа. — Вы не посмеете, — отрезает Тарталья. — Это приказ. Если Вы ослушаетесь, я казню Вас, и никакое Ваше положение Вас не спасёт. — Война с Сумеру в данный момент — самоубийство, император. Ни народ Ли Юэ, ни Вы сами не справитесь с ней сейчас. — Нет, я должен продемонстрировать другим регионам свою мощь. Я сделаю это, даже если Вы воспротивитесь. Какое мне дело до Вашего мнения? — Генерал откажется вести войско. — Значит, я казню его и поставлю нового. — Делайте как пожелаете, император. Я отказываюсь принимать участие. — Тогда я казню Вас вместе с Вашим генералом, Бездна забери! — восклицает юноша, вскакивая на ноги. — Неужели Вы думаете, что Ваша власть надо мной настолько велика, что Вы можете сказать, что чего-то не хотите, и я Вам повинуюсь? Нет уж!       Чжун Ли не меняется в лице, будто не над ним нависла угроза смерти, а затем медленно кивает, демонстрируя уважение и смирение с решением Тартальи. — Казните, император, — отвечает он ни на секунду не дрогнувшим голосом. — Казните, если Вам угодно. — Вы согласны умереть только из-за какой-то глупости? Она что, имеет такое большое значение, чтобы Вы лишились головы?       Юноша сжимает зубы, не желая показать, сколько злости кипит глубоко внутри его сердца. Он не может, не хочет понять глупости советника! Отчего он не способен уступить хоть бы в том деле, исполнение которого он уже пообещал матушке? Разве не видит Чжун Ли, что Аякс уже не в праве отступать? — Война с Сумеру недопустима для каждого жителя Ли Юэ, чтящего традиции, император. Вам должно быть известно, что следование традициям — священный долг каждого из нас. Именно этим и объясняется моя настойчивость. — Я-то не из рода Ваших глупых Архонтов, господин Чжун Ли! Я не собираюсь следовать ни одному из их наставлений! — И не желаете сохранить себе жизнь? — Нет, не желаю. Вы говорили вздор. Никто из народа не посмеет напасть на меня. К тому же, зачем же ещё нужна жизнь, кроме как отдать её в бою? Она бессмысленна, если нельзя её потерять. — Что ж, я вижу Вашу уверенность и вынужден отойти от дел. Но предупреждаю Вас, император: не успеете Вы меня казнить, как на мою защиту поднимется народ, и это будет ещё более верный способ погибнуть, чем война с Сумеру.       Советник кланяется и направляется к выходу, когда юноша бросается за ним, хватаясь за рукав и удерживая на месте скорее желанием остановить его, чем силой. — Нет, постойте, — тихо бормочет он сквозь зубы, поспешно отворачиваясь от мужчины. — Постойте же. Быть может, это чего-нибудь да стоит, если Вы готовы сложить голову за такую мелочь. — Это не мелочь, император… — начинает Чжун Ли, но оказывается прерван взмахом свободной руки Тартальи. — Пускай народ ненавидит меня, пускай… Это-то совершенно не имеет значения… Это взаимно… Я отложу войну, скажем… скажем, на месяц. Вы будете довольны, господин Чжун Ли?       Мужчина качает головой, уверенный и стойкий, как всегда, или, быть может, даже более обычного. — Нет, император. Я не согласен не со сроками, а с фактом военных действий. Сколь долго Вы не откладывайте наступление на Сумеру, я не стану с ним согласен. — Вы, верно, издеваетесь! — восклицает юноша, но умолкает, резко взмахивая своей рукой и хватаясь ею за кончик одной из отросших прядей. — Ладно, так и быть. Я согласен отменить войну, если за месяц Вы убедите меня в её никчёмности.       Он гордо, с вызовом смотрит в глаза советника и вздёргивает подбородок выше. Эти слова лживы, ибо желание матери для него так же священно, как для жителей Ли Юэ их глупые традиции и устои, но он не хочет признаваться Чжун Ли, что не распоряжается по большей части ни собой, ни своими решениями. Первый советник наверняка и без подобных причин презирает его, как и все остальные в проклятом регионе, и Аякс не хочет, чтобы это презрение возрастало. Он, наверное, единственный человек, от которого юноша не вынесет дурных слов. — Благодарю Вас, император, — склоняясь ещё ниже, чем обычно, говорит Чжун Ли, и за один огонёк в его глазах Тарталья готов отдать душу. — Благодарю. Я приложу все силы, чтобы переубедить Вас.       Юноше видится, будто Чжун Ли знает безнадёжность любой попытки так же, как и он сам, но не всё же он не спрашивает, только отпускает советника и выпрямляет спину, быстро облизывая губы. — Хорошо, — отвечает он. — Тогда идите.       Чжун Ли ещё раз кланяется и едва ощутимо касается его щеки костяшками пальцев, отчего император вздрагивает всем телом и распахивает глаза, отступая на несколько шагов назад. — Простите, император, я убирал Ваши волосы, — объясняет советник и, улыбнувшись, направляется к двери.       Его касание ещё долгое время горит на лице Тартальи, не смеющего ступить ни на шаг с того места, на котором он стоит.