花卉. Цветы и травы

Однако, сидя перед окном и созерцая колеблемый ветром бамбук, он начинал понимать, зачем прошлое разворачивает перед ним свои свитки. Он должен был понять, есть ли среди призрачных книг хоть одна история, способная стать началом жизни. Переворошив все, он встречал одни лекарственные травы, трактаты по медицине, сборники рецептов. Но сквозь шорох бумаги и шелест растений он непрестанно слышал прохладный изысканный звон нефрита. Он не решался пойти на этот звук, догадываясь, что тот может привести его к лишь к эху, к чему-то, чего больше нет. И он ходил вокруг да около, бесстрашно бросаясь в омут детских радостей и обид, которые теперь, за давностью лет, казались такими нежными, такими трогательными и беззащитными. Он всегда в тайне даже от себя ревновал матушку к Кужо. Не потому, что она уделяла малышу больше внимания, хотя и это тоже, но в первую очередь из-за того, что он, не умея это выразить, чувствовал глубинную разницу в ее отношении. Кужо был маленьким, но она учила его тому же, чему и Шулиня. И делала это по-разному. С Шулинем она всегда была приветлива, ласкова и ровна. Никогда не ругала его, если же упрекала, то мягко, без раздражения. Она не торопилась, повторяла по много раз одно и то же, пока он не понимал, пока у него не выходило правильно. С Кужо она была поспешна, порой не сдержанна, вспыхивала, говорила громче, называла его глупышом, непонятливым, бестолковым. Зато если у мальчика что-то получалось, она сияла, обнимала, целовала его, осыпала похвалами. Да, Шулиня она тоже хвалила. И слова были те же. Но что-то было не так. И сейчас Шулинь догадывался, в чем была разница. Не в том, что Кужо она любила, а его нет. Она и его любила. Только это была другая любовь. Кужо был ее частью, а Шулинь посторонним человеком, гостем в ее сердце. В том-то и была беда, что он всю жизнь был гостем, везде, где бы ни находился, он был странником, путником, посторонним. Не было ни одного уголка на земле, где он был кому-то родным. Может, только бабушке Гэ? Странником, который не привязывается ни к чему и к которому не привязан никто, он жил и в столице. Ему нравилось постоянно переезжать, нанимать новых слуг каждые две-три луны. Не привыкать к месту, не запоминать лица. Люди давно стали для него лишь средством, способом что-то узнать, что-то сделать. Он шел под зонтиком сквозь снегопад, и ничто его не тревожило, кроме холодного ветра. Но к душевному холоду он привык с детства и не чувствовал боли. Он мог привязаться — примерзнуть — лишь к такому же обломку льда, каким был сам. И Небеса послали ему эту встречу. Нефрит в глубинах сердечной памяти тоненько звякнул и зажурчал: «Цзюэ-цзюэ-цзюэ…» Он набрел в своих расследованиях на сына господина Ланя — Лань Цзюэ, Пэйчжи. Он долго присматривался к этому юноше, и тот нравился Шулиню все больше. В белой одежде среди белых листов бумаги… Первым, что увидел Шулинь, была изысканная скоропись, летящая кисть, вьющиеся стебли, волнуемые ветром травы. Он посмотрел на руки, создавшие эту красоту. У него сжалось сердце: юноша дышал на пальцы, чтобы согреться. Это было трогательно. Шулинь послал слугу купить понравившийся свиток. В другой раз отправил трактирного слугу отнести подогретого вина и закусок. Приобрел картину. Велел взять любой из неразвернутых свитков. Приятная неожиданность: там оказались стихи, и притом весьма неплохие. Казалось бы, не было необходимости с ним сближаться. Но в будущем он мог бы пригодиться. Они имели общее в прошлом, а теперь, хотя каждый и шел своей дорогой, но двигались они к одной цели. Многое из того, что Пэйчжи предстояло узнать, Шулинь не просто знал: он видел это собственными глазами. Они не знали, кто за всем стоял, но каждый должен был пройти свой путь. В этом Шулинь был тогда убежден, хотя сейчас в душу закрались сомнения. Возможно, расскажи он тогда Пэйчжи все, они бы до конца остались на одной стороне… Но скорее всего, признание отпугнуло бы Лань Цзюэ. Та стылая мертвая тяжесть, которую Шулинь долгие годы носил в душе, была не по силам больше никому. Он это чувствовал, и потому берег себя от опрометчивого доверия. Этой дорогой ненависти и смерти никто не мог с ним идти. И все же хотелось хотя бы мимолетно коснуться человеческого тепла, постоять недолго около освещенного окошка, погреться у чужой жаровни. Пэйчжи тоже был одинок и так же жаждал понимания и сочувствия. Как долго Шулинь подбирал слова, которые скажет ему при первой встрече! Сколько раз представлял себе первый разговор… И вот наконец они сошлись. Они читали одни и те же книги, одно и то же рождало в их душах похожий отклик. Они говорили и не могли наговориться. Счастливое время очарованности друг другом! Да, в своей симпатии к Пэйчжи Шулинь тогда был искренен. Искренен! Хотя и видел в этом сближении, так сказать, задел на будущее. ...В тот день дул такой сильный ветер, что их хижина на острове ходила ходуном. Шулинь выглянул наружу и задохнулся. Смеясь, он захлопнул дверь и проговорил: — «Порывом легким налетает плынг-планг… Вот взвился ураганом он, вот пламенем свирепствует. Хунг-хунг — гремит, как гром. Кружит в пещерах и потом со всех сторон рванется вдруг навстречу всем. Скалы свергает и валит деревья, насмерть сражает леса и кусты…» — Красивые слова. Но я нет люблю этого заносчивого льстеца Сун Юя, — отрезал Пэйчжи. — Заносчивый — да, но почему же льстец? — переспросил Шулинь. — Не надо далеко ходить за примером, в той же поэме «Ветер» он говорит: «Нет, этот ветер только ваш, великий государь! Простой же человек, — куда ему совместно с вами наслаждаться!» — Где же тут лесть? — Да все тут лесть. Ветер один для всех людей, и то, что дальше он пишет о двух видах ветра — тоже все льстивые и лживые слова. — Мне кажется, он говорит искренне. А искренние слова, идущие от сердца, не могут быть лживыми и льстивыми. Они могут быть ошибочными, но и это лишь кажется тем, кто смотрит со стороны. — Что ты имеешь в виду? — Вспомни, как начинается эта поэма, только послушай, сколько нежности в этих словах: «И князь распахнул свой халат, и в ветер встал». — Где же ты видишь тут нежность? — Во всей этой картине. Как он любуется каждым движением своего князя. — Любуется? Причем тут это, речь же о князе! — Разве он не может любоваться князем? А если так, то все его слова, какими бы они ни казались преувеличенными, высокопарными, высокомерными, становятся признанием в чувствах. Разве можно глубокое чувство выразить мелкими словами? — Ты все выдумываешь. Откуда у тебя вообще такие мысли? — Я просто понимаю Сун Юя не только умом, но и сердцем. — Как ты можешь его понимать? Разве ты испытывал нечто подобное? — Я? — Шулинь мягко улыбнулся и замолчал. Он решил, что Пэйжчи ничего не видит и не слышит не только рядом с собой, но и внутри себя, до такой степени сосредоточился на своей цели. Впрочем, Шулинь мог себя обманывать. У него ведь не было никакого опыта общения с людьми, понимания их переживаний. Обнаружить в себе такое чувство, как нежность, никогда прежде не испытав его — возможно ли это? Он и насчет себя мог легко ошибиться. Потому никогда не был настойчив в объяснениях. — Господин Гу, вы будете обедать с нами или вам принести? — Если тебя не затруднит, принеси, пожалуйста, — отозвался он, не отводя взгляд от окна. — Что вы там рассматриваете целыми днями? Не хотите выйти и посмотреть поближе? — Может быть… — он встал и начал собираться. — Нет, не сейчас! Сначала поешьте. — Я не голоден. Пойду… мне надо кое-что купить. — Эй, эй, господин Гу! Когда вы вернетесь? Все же остынет! — кричала Лу-эр ему вслед. — Какой вы странный, господин Гу… и почему мне это так нравится? Она сказала очень тихо, но он все же услышал. И ему стало тепло внутри. Он купил бумагу, кисть и тушь. Ему хотелось кое-что проверить. Вернувшись, он сел рисовать бамбук, гнущийся под ветром. А сбоку приписал стихи: «Облавою идет на купы орхидей, приникает плотно к цинь иль к астре, накроет свежий ряд магнолий, захватит линию душистых тополей…» Этот свиток он послал господину Ланю. Ответа он ждал с нетерпением таким сильным, что испытывал потребность занять себя чем-то. Он стал помогать наставнику Ли в аптеке. Перебирать травы, взвешивать, записывать… Смотреть на людей, слушать, о чем они говорят. Все обсуждали возвращение императора, смену министров, загадочную смерть императрицы, странный ядовитый туман. Удивительнее всего было то, что о Гу Цинчжане не было и речи, будто в одну ночь сандал сам расцвел ядовитыми цветами. Объяснения этого явления были самыми невероятными. И духов приплетали, и агентов Юэлян, и возмездие Небес… Шулиня не существовало, как не было его в этом мире никогда. Вместо него с самого начала жил другой человек. Зато никто не собирался его сажать в тюрьму и предавать страшной казни. Здравствуйте, господин никто. «Вы просто психически нездоровый человек, одержимый идеей занять престол…» — сказал милый названый братец, хотя доказательство правоты Шулиня было у Кужо в сумке. И все же он поступил правильно. Сейчас, оглядываясь назад, Шулинь мог только ужаснуться масштабу созданного им бедствия. С высоты смерти, на которой он до сих пор находился, человеческая возня казалась копошением муравьев. Он никогда не думал, как это будет выглядеть со стороны жизни. Может ли человек, совершивший подобное, существовать? Но Небеса позволили ему жить… Он был занят составлением рецепта, когда вошел очередной посетитель. В аптеке было тихо-тихо, и Шулинь узнал его шаги. — Пэйчжи! — Шулинь… — Ты пришел. — Все-таки это был ты. Ты жив. Я думал… я опасался, что… ты был как безумный, я боялся, ты погибнешь. — Ты боялся? А разве не ты хотел меня убить? — не скрывая обиду, спросил Шулинь. — У меня не было другого выхода. Мне нужно было тебя остановить. — И ты бы смог воткнуть мне в спину нож? — Я не смог, ты же видел, — вздохнул Лань Пэчжи. — Я только надеялся, что ты, увидев мое отчаяние, придешь в чувства. — Знал бы ты, как давно я существую без чувств, не рассчитывал бы на это, — усмехнулся Шулинь. — Идем, выпьем чаю и поговорим? …Но разговор не клеился. Шулинь растирал теркой чайные листья, Пэйчжи следил за водой в котле, и оба молчали. Отставив чашки, они посмотрели друг на друга. — Ты написал мне, потому что хотел что-то сказать? — спросил Лань Пэйчжи. — Ты пришел, потому что хотел что-то от меня услышать? — Просто хотел убедиться, что это ты и с тобой все в порядке. — И всё. — И всё. — Ты обманывал меня! Лгал мне в лицо, а сам плел какие-то интриги за моей спиной. — Послушай, Шулинь, ты же врач. Ты же знаешь, как надо разговаривать с сумасшедшими. — Ты пришел сказать мне, что я сумасшедший? — Ты вел себя как одержимый. Мы должны были защитить людей! — Ты пришел обвинять и поучать меня? — Нет, я пришел, потому что скучал по тебе. — Скучал? — Шулинь, ты не можешь себе представить, как мне не хватало тебя все эти годы! Ты исчез, ничего не сказав, оставил меня одного. Но когда ты вернулся, ты стал другим человеком. — Сумасшедшим, да? Разве тогда ты не видел, что я одержим? — Мы оба были одержимы жаждой правды, потому так сблизились. Но потом… Шулинь, все это не важно. — Не важно — что? То, кем я был, кем стал, что я сделал и что сделали со мной? Это все не важно? О да, я не важен. Меня никогда не существовало. И для тебя тоже, Пэйчжи. Даже для тебя. — Зачем ты так говоришь? Ты всегда был для меня очень значим. Ты спас меня от одиночества, когда я почти захлебнулся отчаянием. Ты спасал меня каждый день только тем, что был рядом. Разве ты можешь быть никем для меня? — Кем же я для тебя был, если ты ничего не знал обо мне? И не хотел знать. Никогда ни о чем не спрашивал, никогда не интересовался, что я о тебе знаю. — Я был молод и невнимателен. Каюсь, думал только себе. Ты был для меня как подпорка для вьющегося растения. А ты? Разве я для тебя не был всего лишь временным попутчиком, с которым случайно свела дорога лишь для того, чтобы пройти несколько десятков ли? Именно это и не важно. Значение имеет только то, что возникло между нами, пока мы были рядом. Наше взаимопонимание, наша дружба. Шулинь помолчал, потом тихо спросил: — Неужели то, что я сделал, для тебя ничего не значит? — Ты имеешь в виду красный туман? Шулинь кивнул. — Если смотреть с точки зрения гуманности, то это непростительный поступок. Но если взглянуть глазами одного слабого человека, имеющего теплые чувства к другому, то все огромное и страшное отступает, теряет четкие очертания, а на первом плане ясно вырисовывается несчастное, одинокое, брошенное всеми существо, нуждающееся в любви и ласке, потерявшееся среди своих страхов. Те люди уже мертвы, им ничем не помочь. Но ты жив, и, если я могу что-то сделать для тебя, я готов. Я хочу тебе помочь Шулинь. — Что ты предлагаешь? — Император назначил меня юйши. Я поеду инспектировать дальние провинции Великой Юн. Хочешь поехать со мной? — Поехать с тобой на правах кого? — Моего друга, советника… Как пожелаешь! — Ты действительно хочешь? — Конечно, Шулинь! Почему ты сомневаешься? — Потому что ты считаешь меня сумасшедшим, ты обманывал меня и хотел убить. Я не знаю, не пострадала ли от этого наша дружба. Я не уверен. Если малыш Кужо мог долго-долго плакать, то Шулинь в детстве, обидевшись, всегда долго-долго дулся, и надо было сделать к нему несколько подходов, чтобы его утешить. Потом он еще два дня припоминал обидчику его оплошность. Взрослый Шулинь носил в себе только одну большую смертельную обиду, на другие в нем не было места. А теперь… Лань Пэйчжи с удивлением обнаружил перед собой расстроенного ребенка: недоверчивый взгляд исподлобья, сжатые губы — все это так напоминало его маленького сына! Он позволил себе погладить Шулиня по плечу: — Ты не сумасшедший. Ты умный, проницательный, тонкий образованный человек. Остальное — мои ошибки. Я не должен был так поступать с тобой. Ты простишь меня? Шулинь вздохнул и улыбнулся. — Так ты поедешь со мной? — Мне надо подумать. Я сейчас очень растерян, понимаешь? Лань Пэйчжи понимал. Они выпили еще по чашке чая. Шулинь великолепно заваривал чай. — Я даже не знаю, как жил столько лет без чая, заваренного тобой, — признался Лань Пэйчжи. — Возможно ли жить без него? — Для чая очень важна вода, — заметил Шулинь. — А господин Ли прекрасно разбирается в воде. — Но мастерство заваривающего чай разве не так же важно? — Важно. Однако из плохой воды никакой мастер не приготовит хороший чай. Шулинь проводил гостя до повозки. — Может, ты поедешь со мной прямо сейчас? — спросил Пэйчжи. — И прихватить воду наставника Ли? — Шулинь улыбнулся. — Пока не могу. Мне надо кое-что понять.