Жертва против обстоятельств

      Чу Ваньнин моргнул и нахмурился. Давно высушенные слезные протоки в один момент наполнились до предела и переполниться могли от любого слова или прикосновения. Дышать стало трудно, будто кто-то засунул холодную руку прямо ему в грудь и безжалостно сжал и легкие, и сердце.       — Я понимаю, почему ты не хотел браться за это задание, — без улыбки сказал Сюэ Чжэнъюн. — Но понимаю и причины, по которым ты согласился. Я не это хотел обсудить. И не чувства Жань-эра. Понимаю, бывают вещи важнее человеческих чувств.       — Зачем ты тогда хотел поговорить? — глухо спросил Чу Ваньнин.       Стыд и страх жгучей волной охватили его, и деться от них было некуда. Он смотрел в небо, на пыль под ногами, но ни в облаках, ни в пыли нельзя было спрятаться.       — Просто хотел сказать, что ты можешь рассчитывать на нас. Моя жена сейчас учится принимать роды. Она поможет тебе, когда придет время. Неважно, что ты решишь насчет Жань-эра. Расскажешь ему или нет.       Глаза, наконец, обожгло слезами. Чу Ваньнин стоял и бездумно смотрел на грубо сколоченные дома базы. Волны страха и стыда схлынули, оставив чистый белый берег, и он лежал на этом берегу, не зная, кто он: выброшенная рыба, которая задохнется без воды, или морской котик, предки которого когда-то ходили по земле. Чу Ваньнин закусил губу, но слезы продолжали литься сами собой — горячие и соленые. Ему казалось, что хуже, чем сейчас, лучше, чем сейчас, он себя никогда не чувствовал. Он хотел что-нибудь сказать, но горло сдавило, и он ни слова не мог из себя выдавить. А когда обрел дар речи, понял, что «спасибо» — не то слово, которое говорят в таком случае. Поэтому глухо и мокро сказал:       — Твоя жена знает?       Сюэ Чжэнъюн кивнул:       — Я не сразу ей рассказал. К тому времени прошло лет семь, я все примеривался, но как-то вышло само собой. Просто я слишком часто предсказывал будущее, — он громко рассмеялся. — Она однажды так и спросила: «Ты что, видишь будущее?» А я ответил: «Я видел будущее, но теперь живу здесь». Со временем рассказал больше.       — Значит, и о том, что мы… экспериментальные образцы, она тоже знает?       — Об этом я решился рассказать только сейчас, когда понял, что тебе нужна помощь.       — И она приняла тебя? — Чу Ваньнин сглотнул и вытер слезы с лица.       — Сказала мне, что лучшего мужчины, чем я, на всем свете не сыскать, — улыбнулся Сюэ Чжэнъюн. — И все равно, какие там у меня органы есть. Предупредила только, что не поймет, если я соберусь от кого-то рожать, кроме нее.       — Выходит, она приняла и то, что ее сын такой же?       — Мэн-эр ее сын. И мой, конечно, но не по крови. Он абсолютно не… Экспериментальный мальчик.       Почему-то Чу Ваньнин не удивился, узнав, что Сюэ Чжэнъюн, женившись на женщине, принял ее ребенка как своего. Сюэ Мэн во всем походил на приемного отца, кроме внешности — такой же взбалмошный и прямолинейный. Возможно, слишком заносчивый, но это от избытка родительской любви.       — Рад за него.       «Рад, что мне повезло встретить тебя, Сюэ Чжэнъюн», — подумал Чу Ваньнин.       Говорят, нормы морали, человечность, доброта — то, что должно быть высечено на костях каждого человека. Тогда, думал Чу Ваньнин, они жили бы под ярко сияющими небесами, словно в раю. Проблема лишь в том, что на самом деле на костях высечены лишь животные порядки, которые помогают выжить, а доброта — словно пыль на коже, которую смоет первый дождь. Привыкнув к мысли о том, что каждый человек обязан быть добрым, мы принимаем помощь как должное и злимся, когда понимаем, что не каждый готов помочь. В школе, на рабочих собраниях, из каждого утюга говорят о том, что люди живут под сияющим небом, но на деле — бредут ночью в темноте.       Чу Ваньнин еще в детстве понял, что живет во тьме, а над его головой — небо с редкими звездами. Одинокую звезду ценишь и хранишь в своем сердце, не тая обиды на тех, кто не может освещать твой путь. На небосклоне Чу Ваньнина Сюэ Чжэнъюн был самой яркой звездой, и хотя в его жизни так ни разу и не наступил день, душа болела от радости. Настолько прекрасно ночное небо, на котором горит хотя бы одна звезда.       — А вот и Жань-эр, — с улыбкой вздохнул Сюэ Чжэнъюн, кивая на Мо Жаня, который направлялся к ним от базы. — Будете прощаться или как?       — Я хотел еще кое-что с тобой обсудить, — нахмурился Чу Ваньнин.       — Какой ты суровый.       Когда Мо Жань подошел к ним, Чу Ваньнин очень странно себя почувствовал. Ему вдруг очень сильно захотелось рассказать обо всем, несмотря на страх быть отвергнутым. Он больше не страдал в одиночестве, его лучший друг оказался на его стороне. Так, может быть, Мо Жань тоже все поймет?       — Что, Жань-эр, к отъезду все готово?       — Да, дядя. Выезжаем минут через десять. Если найдем Мэй Ханьсюэ.       — А что с ним? Потерялся?       — Ему одного дня хватило, чтобы соблазнить пять девушек и поклясться им в вечной любви. Теперь его ищут с вилами.       — Надеюсь, он не додумался спрятаться в выгребной яме или компостной куче. А то путь неблизкий. Нюхать его будет то еще удовольствие, — хохотнул Сюэ Чжэнъюн.       — Точно, надо там посмотреть, — Мо Жань хлопнул себя по лбу.       — Мо Жань, — позвал его Чу Ваньнин.       Голос стал деревянным. Перед Сюэ Чжэнъюном было неловко говорить с Мо Жанем как ни в чем не бывало.       — Да, Чу-лаоши? — по голосу юноши было заметно, что тот тоже нервничал.       — Я кое-что привез из Сычуани для вас всех, но забыл отдать.       — Ого, — улыбнулся Сюэ Чжэнъюн. — Подарки я люблю. Интересно, что там? Идем потрошить твою сумку?       — Нет, мы ещё не договорили. Ты забыл? Мо Жань, можно тебя попросить достать из моей сумки черный мешок? Тот, который перевязан синим шнурком.       — Конечно, — Мо Жань улыбнулся, и на его загорелых щеках расцвели ямочки. — Я быстро. Искать подарки приятней, чем откапывать Мэй Ханьсюэ в сортире.       Мо Жань поспешил в общий павильон, где совсем недавно они спали с Чу Ваньнином, сплетясь руками и ногами. На сердце было неспокойно: он заметил, что глаза мужчины покраснели так, будто он только что плакал. И густые пушистые ресницы слиплись, будто от слез. О чем мог плакать такой холодный человек, как Чу Ваньнин? Главное, почему он плакал не на плече у Мо Жаня, а рядом с дядей? Нелепая ревность кисло разлилась по сердцу. Конечно, они друзья и знают друг друга с детства, а с Мо Жанем Чу Ваньнин знаком всего пару месяцев. Но все равно — почему он, черт возьми, так не доверяет Мо Жаню?       Только он всерьез распереживался, как вспомнил, что в их первую ночь вместе щеки Чу Ваньнина тоже были мокрыми от слез. Это знак доверия или нет? Или Чу Ваньнин плакал из-за него? Вдруг между ними все с самого начала идёт не так? Вдруг Чу Ваньнин не хотел и не знает, как отделаться?       В полумраке павильона сложно было отыскать нужную сумку на полках с вещами. Потом внутри сумки Мо Жань нашел то, что удивило его до глубины души. Лютый бардак. Он не удивился бы так сильно, если бы в прошлый раз было время осмотреться в захламленной комнате Чу Ваньнина. Откуда-то у него была иллюзия, что у такого человека все вещи разложены по отдельным мешкам аккуратными стопками. Оказалось, что штаны тут валяются вперемешку с перчатками и отвертками. Швейный набор с нижним бельем, заколки для волос с пакетом стручков мыльного рога. Мо Жань нашел нужный мешок, когда перерыл все раз десять. Ему постоянно мешались разные мелочи, в том числе какая-то открытка в конверте, поэтому он выложил их на пол рядом с сумкой и чуть не забыл потом положить обратно.       В последний момент, когда Мо Жань уже собирался выходить из павильона, в груди что-то екнуло. Открытка. Бесполезная вещь. Это что-то очень личное, раз Чу Ваньнин возит ее с собой в сумке.       Только распоследние бессовестные псины копаются в личных вещах без спросу. Но Мо Жань рассказал себе сказку о том, что хочет понять, как помочь Чу Ваньнину. Тот же плакал сегодня. Может, это как-то связано с той открыткой? А может, это просто красивая картинка с пейзажами родного города? Может, ничего серьезного?       Так Мо Жань убедил себя, что не делает ничего криминального, и снова залез в сумку. Конверт не был запечатан, вместо адреса на нем значилось лишь имя Чу Ваньнина, выведенное уверенной рукой. Внутри конверта оказалась фотография. Увидев на ней Чу Ваньнина, Мо Жань тут же подумал, что хочет забрать фотографию себе, но здесь был и второй человек. При взгляде на него волосы на загривке встали дыбом. Было в нем что-то, из-за чего мороз побежал по коже.       «Да это же я!» — в панике подумал Мо Жань.       Мужчина в самом деле был похож, но выглядел старше, и во взгляде не было ни капли юношеской непосредственности. Его глаза, точно заточенные лезвия, резали душу Мо Жаня. Это был не раздолбай вроде него, а кто-то взрослее и надежнее. Кто-то, кого Чу Ваньнин в самом деле любил. Вот, значит, как.       Мо Жань дрожащими руками положил фотографию обратно в конверт. Аккуратный почерк, которым было выведено имя Чу Ваньнина, теперь раздражал. Эти иероглифы наверняка были написаны рукой того человека с фотографии. В груди Мо Жаня разлилась целая цистерна уксуса.       Схватив мешок с подарками из Сычуани, Мо Жань ринулся вон из павильона и прямо на пороге столкнулся с Чу Ваньнином. Слезы на его ресницах успели высохнуть.       — Ты чего копаешься? Нашел?       Мо Жань кивнул, не в силах сглотнуть вставший в горле ком. Как же хотелось спросить, кто тот мужчина. Хотелось спросить: «Ты со мной только потому, что я похож на него?» «Я тебе не нужен?» «Поэтому мы всегда целовались в темноте? Чтобы было легче представлять его на моем месте?»       Конечно, Чу Ваньнин не догадался, почему покраснели глаза и сжались губы Мо Жаня. Он вообще редко заморачивался насчет настроения собеседников, не со зла, а просто потому что плохо читал чужие лица.       — Давай объясню, что для кого, — он отобрал мешок и стал вынимать коробочки и мешочки по очереди. — Сюэ Мэну два куска мыла, твоей тете — ароматную пудру, Чжэнъюну — веер, он жаловался, что его донимают мухи. А это тебе.       — Что это? — сдавленно спросил Мо Жань.       — Красный перец. Ты говорил, что любишь острое. Это старый урожай, новый мне не отдали. Не знаю, на сколько тебе хватит. Я просил с расчетом на месяц. Скажи, если нужно еще.       — Думаю, этого мне хватит на пару дней, — растерянно пробормотал Мо Жань.       Только что его сердце швыряло на уксусных волнах туда и сюда, и он желал побольнее ужалить Чу Ваньнина. Его использовали как замену другому человеку — кто бы не разозлился. Но стоило подумать: «Он запомнил, что я люблю острое», — как волны буйной ярости сменились ласковыми волнами любви. Только что он хотел устроить Чу Ваньнину допрос, но теперь все вдруг оказалось такой ерундой.       — На пару дней? — Чу Ваньнин вздернул бровь. — Ты хочешь себе в тарелку все перцы Сычуани?       Здесь нужно было обязательно сказать, что его интересует один-единственный перец в стране. Ну, может, еще самую капельку свой собственный. Но Мо Жаню стало не до шуток. И не до обид, не до загадок. Перед ним был человек, который думал о нем, когда они в разлуке. Человек, который казался непоколебимой скалой, а на деле мог плакать, мог болеть и, возможно, чего-то бояться. Такой же человек из плоти и крови, как Мо Жань, — но при этом совершенно другой.       Мо Жань сам не заметил, как слегка подался вперед, и по тому, как изменилось лицо Чу Ваньнина, понял, что его намерения разгаданы. В глазах феникса появилась бархатистая тьма, и при свете дня Мо Жань увидел не просто спокойную доброжелательность — но и ту самую жажду, тень которой замечал раньше в полутьме, когда они были близки. Он боялся теперь, что недостаточно похож на того человека, чтобы Чу Ваньнин сейчас поцеловал его. Но тот сделал шаг навстречу, сокращая расстояние между ними настолько, что можно было кожей чувствовать каждое слово, и спросил:       — Прямо здесь?       — Тут никого нет, - ответил окрыленный надеждой Мо Жань.       — А если кто-нибудь придет? — прошептал Чу Ваньнин в его губы, погладив щеку большим пальцем.       — Пнешь меня, как в первый раз, — Мо Жань прижался к нему губами, но попал только в уголок губ, потому что Чу Ваньнин отвернулся.       «Неужели делать это со мной при свете дня настолько отвратительно?» — с горечью подумал он и ослабил хватку на талии.       — Куда тут мягче падать? — спросил Чу Ваньнин, снова оглядываясь. — Кажется, везде жестко. Отобьешь почки.       Мо Жань ошарашенно уставился на него. В груди словно загорелся огненный шар, и ребра теперь ломило от страшных чувств. Чтобы не сгореть, он жадно прижался губами к мягким и прохладным губам Чу Ваньнина, а тот уверенно ответил, увлекая его в долгий сладкий поцелуй.       Потом в пути к озеру Цинхай Мо Жань только и думал, что о вкусе Чу Ваньнина, о тепле в его строгих глазах, о том, как мужчина ласкал пальцами его лицо, как прижимался всем телом, как вслух спорил сам с собой, можно ли задержать Мо Жаня ещё на пять минут. Жар прикосновений все еще горел на коже, в носу стоял аромат волнующей яблони с керосиновой перчинкой. Все это при свете дня — Чу Ваньнин смотрел на Мо Жаня и видел его, иначе быть не могло. В конце концов, он подарил тот мешочек со специями Мо Жаню, а не тому незнакомцу с фотографии.       Когда-нибудь они поговорят об этом. Может быть, Чу Ваньнин и обратил внимание на него из-за схожести со старой любовью, но это не значит, что у них нет будущего, твердил себе Мо Жань. Однако в груди все равно застряла гигантская заноза ревности. Хоть того мужчины и не было поблизости, все равно хотелось его найти и разорвать на мелкие клочки.       Чу Ваньнин тем временем был весьма озадачен. Когда он искал пропавшего с подарками Мо Жаня, больше всего боялся найти его в объятиях Ши Мэя. А в итоге сам обнимал его и целовал на прощание, растеряв всякий стыд. Всерьез думал о том, чтобы затащить Мо Жаня в павильон и сделать что-нибудь, из-за чего тот потерял бы контроль окончательно. Увы, голос разума на этот раз победил. Было бы неудобно, если бы кто-нибудь пришел в павильон искать Мо Жаня и обнаружил бы его без штанов.       Мерзкие надежды вместе с жадностью начинали расцветать в его несчастном сердце — еще немного, и он поверит, что Мо Жаню действительно нужен именно Чу Ваньнин.       Во время рейдов за целый день могло быть одно мало-мальски интересное событие. Например, дятел. Или одичавшая овца. На базе обычно событий было столько, что голова начинала раскалываться. Утро в этот день вышло хорошее, но дальше — дятел за дятлом, овца за овцой. Только проводив отряд к озеру Цинхай, Чу Ваньнин собрался в лазарет к Ван Чуцин, но по пути его что-то насторожило.       На первый взгляд, ничего подозрительного: все стены на месте, ничего не горит. Только слегка несет горелым рисом из ближайшей кухни. По дороге марширует банда кур во главе с золотистым петухом, черный петух точно караулит где-нибудь в любовной тоске несчастную кошку. Коза клянчит у прохожего лепешку, собака перебирает лапами во сне. Даже люди все при делах: тащат сосновые бревна на стройку, матерят мельтешащих под ногами детей, моют соседям косточки. А попрошайка сидит как воды в рот набрал и с таким энтузиазмом ковыряет мозоль на ноге, будто надеется под ней золотой найти.       — Сколько дней, говоришь, не ел? — спросил у него Чу Ваньнин.       — Три, — попрошайка даже глаз от мозоли не поднял.       — Сколько у тебя сыновей голодает?       — Не голодают они, — огрызнулся он. — Иди, куда шел.       — Не хочешь есть? — помрачнел Чу Ваньнин. — Научился солнцем питаться?       Попрошайка ничего не ответил, всем видом показывая, что общение с людьми у него в печенках сидит.       Многие пытались сесть обществу на шею. Этот попрошайка, как и многие его коллеги, начинал со слезливых историй, но потом начал промышлять совсем другим. Люди подавали ему еду, а он кормил их сплетнями.       — Какую сплетню ты про меня выдумал? — спросил у него Чу Ваньнин.       Хотя он внешне оставался невозмутим, сердце похолодело от страшной догадки. Раньше он счел бы ниже своего достоинства задавать такие вопросы, но сейчас был сам не свой.       — Какие еще сплетни? — попрошайка зло вскинулся и поднял на Чу Ваньнина колючие глаза. — Я только правду говорю.       — Хорошо. Тогда какую правду ты обо мне выдумал?       — Я выдумал… Черт тебя дери, ничего я не выдумываю, сучий ты потрох! Почему спишь с мужиками ты, а стыдно должно быть мне? — завопил он.       Прямые как мечи брови Чу Ваньнина сурово сдвинулись, вместе со стыдом в груди поднялось негодование. Никто из людей на улице на них не смотрел, но наверняка кто-то внимательно слушал. Видимо, эта сплетня оказалась слишком уж пикантной. Как же, высокомерный и нелюдимый Чу-лаоши после полуночи превращается в шлюху: истекает соплями и умоляет трахнуть себя в зад. Накатившая злоба помогла Чу Ваньнину собраться. Его годами унижали за вещи похуже, что ему какой-то тунеядец?       — А ты никогда с мужчинами не спал? — невозмутимо спросил Чу-лаоши.       — Чего? Конечно нет. Я не педик вроде тебя!       — Где же ты тогда спишь ночью, если не с другими мужчинами в мужском павильоне? С собакой в конуре или с женщинами? Кто ты тогда? Собака или чья-то тетушка?       — Чу-лаоши! — к нему подбежал запыхавшийся Наньгун Сы. — Я говорил ему заткнуться, а он опять за старое? Надо же было такой бред придумать! На солнце перегрелся?       Попрошайка вжал голову в плечи и собрался куда-то бежать, но Наньгун Сы поймал его за шиворот.       — А ну стоять, псина вонючая. Извинись сейчас же!       Чу Ваньнин скрипнул зубами. Чем дольше они здесь стоят и вопят, тем больше внимания привлекают. В итоге он убедил Наньгун Сы отпустить подлеца, но сам после извинений получил в спину ворох проклятий. Разумеется, из них двоих поверят непогрешимому Чу Ваньнину, только вот попрошайка был прав. И от мысли, как отнеслись бы в этом обществе к мужчине с маткой, мороз шел по коже. В лучшем случае просто распотрошат.       Так-то он направлялся в лазарет к жене Сюэ Чжэнъюна, чтобы обсудить с ней известный деликатный вопрос. На фоне подобных слухов о беременности говорить не очень хотелось, но чуйка Чу Ваньнину подсказывала, что здоровье важнее гордости.       В лазарете что-то случилось. Судя по вою и крикам, слышным еще с улицы, ничего хорошего. Внутри стоял сильный запах спирта, но даже он не мог перебить тошнотворного смрада крови. Под одной из коек растеклась темная лужа, капли одна за другой падали вниз с простыни. Чу Ваньнин вскоре понял, что кроме мужчины у кровавого ложа вопит младенец на руках у Ван Чуцин. Весь в слизи и крови, почти фиолетовый и страшный, покинутый всеми в первые минуты своей жизни.       Чу Ваньнин не решался подойти ближе, но и уйти не мог. Его захлестнула холодная волна мыслей о прошлом и будущем. Интересно, выжила ли его собственная мать? Лежал ли он у нее на груди в первые минуты после рождения? Или его держала другая женщина, пока тело его матери остывало на кровавых простынях? Кричал ли он так же истошно или с первых минут был тихим ребенком?       Кроме этих горьких мыслей пришел и страх смерти. Чу Ваньнин убеждал себя в том, что фотография, которую дал ему Ся Сыни, подлинная, и он обязательно переживет рождение генерала Тасянь-цзюня. Но фотографии научились подделывать еще в позапрошлом веке. Он может умереть. Может истечь кровью и умереть.       Из холодного оцепенения его выдернул теплый голос:       — Юйхэн, вы ко мне пришли? — спросила у него Ван Чуцин. — Боюсь, у меня сейчас будет много работы. Доктор Ши сейчас не в состоянии заниматься пациентами, а я его заменяю.       — Да, — рассеянно ответил Чу Ваньнин и сфокусировал на ней свой взгляд. — Доктор Ши — это Ши Минцзин?       — Он сильно расстроился из-за этой пациентки, — кивнула Ван Чуцин. — Если можете, поговорите с ним. Я слышала, для Мо Жаня вы находили слова успокоения. Вы мудрый человек. Объясните ему… Скажите что-нибудь.       Чу Ваньнин понимал, что Ван Чуцин сама была в полном раздрае, и ее контроля хватало лишь на то, чтобы выполнять свои обязанности в лазарете. Но сил на то, чтобы вытягивать коллегу из хандры из-за погибшей пациентки, у нее явно не было.       — Почему она умерла? — спросил он.       — Преэклампсия. Боюсь, нашу медицину ждет череда крупных разочарований. Без нормальной диагностики и лекарств больше пациентов будет умирать. У Минцзина это первый раз, когда на его руках умерла пациентка.       — Хорошо, я поговорю с ним, — Чу Ваньнин развернулся к выходу из палаты, но Ван Чуцин поймала его за рукав.       — Не переживайте, — твердо сказала она. — Я изучу все от корки до корки, чтобы помочь.       В ее глазах Чу Ваньнин увидел решимость и уверенное тепло — она искренне хотела, чтобы ей доверились. Она не жалела его, не брезговала им. Несмотря на то, что ей было известно, какими органами заполнено нутро Чу Ваньнина. Ван Чуцин, как и ее муж, видели в нем человека и с готовностью принимали его в свое сердце.       — Спасибо, — глухо поблагодарил ее Чу Ваньнин.       Он разговаривал с Ши Минцзином один на один всего пару раз, и чаще всего о какой-то ерунде. Чу Ваньнин по рассказам Мо Жаня, Сюэ Чжэнъюна и Сюэ Мэна знал, что доктор Ши — чрезвычайно мягкий и доброжелательный человек. Тем удивительней казалась его таинственная связь с Хуа Бинанем. В этот раз пришлось загнать свои подозрения и едкую ревность подальше на задворки сознания, потому что его задача — вернуть врача обратно в строй.       Ши Мэй сидел в корнях сосен у крутого спуска. Трава внизу выросла высокой, ее море серебрилось, когда по глади проносился ветер.       — Ши Минцзин, — когда Чу Ваньнин позвал его, юноша вздрогнул и обернулся.       Персиковые глаза покраснели от слез, веки припухли, а под носом блестела слизь. Ши Мэй тут не плакал — он рыдал.       — Чу-лаоши? Что-то случилось в лазарете? Я сейчас приду, — всхлипнул он, лицо его неестественно окаменело, на нем появилась жуткая доброжелательная улыбка — будто трещина в расколотом молнией дереве.       — Садись, я пришел поговорить.       Ши Мэй опустился обратно на землю, слабая улыбка осталась на его губах, но кончики пальцев дрожали. Он был выше и чуть крупнее Чу Ваньнина, уж точно изящней и привлекательней. Удивительно, почему Мо Жань выбрал не его?       Чу Ваньнин не знал, какие слова тут подобрать. Еще час назад он сгорал от ревности к Ши Мэю, а теперь должен был проникнуться к нему человеческим сочувствием. Но чужие слезы вызывали у него чувство неудобства, поэтому разговор не клеился. В итоге они говорили о какой-то ерунде, и по Ши Мэю нельзя было понять, успокоился он или нет. Юноша поделился грустной историей из детства: его мать страдала от какой-то гинекологической болезни очень долго, а потом эта болезнь развилась в рак. Ши Мэй собирался лечить женские болезни и никак не думал, что ему придется принимать роды в таких количествах. И уж точно не думал, что на его руках внезапно погибнет молодая женщина. Чу Ваньнин думал, их разговор так и останется неловким и пустым, но тут Ши Мэй сказал очень странную вещь.       — Вы слышали, что говорил Мэй Ханьсюэ? Говорят, во Франции создали мышей, у которых даже самцы могут рожать.       — Вот как, — хмыкнул Чу Ваньнин, а сам почуял, как страх холодными струйками просочился под кожу.       — Я и подумал. Мужчины ведь сильный пол. Они многое могут вынести. Почему только женщины страдают в такое тяжелое время? Если бы рожали все, независимо от пола, население страны восстановилось бы быстрее.