Medical Tale

Тем временем Андайн и Папирус, подобно упертым и злым псам, четко и верно преследовали Фриск — не то чтобы они прям четко шли по ее следам — но, определенно, держали видимую дистанцию, предпочитая более тернистые пути. Точнее их предпочитала Андайн — а Папирус, словно преданный песик, следовал рядом — возможно, если бы они не знали, куда человеческое дитя отправится наверняка — он бы действительно остался в столице. Но… Но дитя направлялось в Руины — в те самые, которыми Санс отгородился от всех — от Папируса в том числе. Андайн любила чесать языком на такую щекотливую тему, что его старший брат давно погиб — а Папирус, в каком-то смысле отстаивая честь брата, наоборот, заявлял, что он все еще жив — от того и потащился в след за буйной женой — просто чтобы убедиться. И чтобы душа перестала так больно ныть по… Откровенно говоря, Санс для Папируса никогда не был просто буйным старшим братом. Всегда видя в этом взбалмошном докторе пример того, каким вольнодумцем нужно быть, Папирус незаметно для себя влюбился — так крепко, что не отпустило до сих пор. Конечно он знал, что такая любовь — это не есть нормально — и он правда пытался разлюбить, а после его ухода — и вовсе возненавидеть — но увы — не получилось. Младший скелет отчаянно пытался полюбить Андайн — также рьяно, как когда-то его полюбила она — опять же — не получилось. От того Андайн он и любил — как друга… Шел он, в отличие от жены, исключительно ради брата — а вот идея прищучить человека, пока он ещё не погиб от рук теоретически живого Санса — хотелка только ее. Когда закончился этот инкубационный период влюбленности и началась сама болезнь — любовь? Определенно, Папс его пропустил — а может оно протекло без симптомов? С другой стороны — ничего удивительного, что в брата влюбился его брат — Санс был слишком хорош. Кого-то, несомненно, могло завлечь необычной внешностью — а точнее, по сути, ее отсутствие — все-таки, что Санс, что Папирус — голые кости. Кто-то полюбил, как говорят у людей — «за душу» — эти несчастные были обречены любить тот яд, что сочился от Санса гребаной рекой сумасшедшей скорости. Кто-то полюбил за смелость. Кто-то за знание. Кто-то за статус. Кто-то за связи. Кто-то за… Безопасность. Да, именно за неё — с Сансом было банально безопасно жить, что после внезапного появления загадочных язв, да появившегося голода стало особенно ценным. Но при этом никто в упор не замечал, что Санс, при всей внешней меланхоличной адекватности, тронулся рассудком раньше других — зато это видел и понимал Папс — от того и осозновал, что безопасное сосуществование с этим скелетом в любой момент могло стать очень опасной игрой на выживание — и дальнейшая судьба теперь зависила от шаткого душевного равновесия Санса. Санс потерял рассудок первым — просто это было долго и адекватность отказывала тихо, незаметно — от того, собственно, сумашествие брата таковым и стало — незаметным — и засечь его смогли только те, кто жили бок о бок. Этими несчастными стали Папирус и Андайн — позже заметили и другие — но предпочли проигнорировать, все ещё видя в Сансе островок безопасности и чистого рассудка. И, определенно, рьяное поведение Андайн, ее рвение всем править, желание сложить все у своих ног, стало последней каплей — а свадьба, зачинщиком которой была как раз она, окончательно расколола тот малый купол адекватности, что когда-то еще в Сансе держался — и его и без того токсичный яд наполнился ещё большей опасностью — но при этом все все еще любили, уважали. Желали. Однажды, когда они все трое еще не очень комфортно сосуществовали в замке Ториэль и Азгора, Папирус на свой страх и риск поймал Санса за руку в самом прямом смысле — братик, комично запахнувшись в махровый халат своего любимого мятного оттенка, да спрятав ступни под такими же мохнатыми, но уже белыми, тапочками, вооружившись ножом для масла, отправился на поиски Андайн, вот только из-за падающего зрения, да плотной повязки на глазнице, он, крадясь по темным коридорам, случайно столкнулся с Папсом — а прятать нож, который предательски блеснул от подобия лунного света, было уже бессмысленно. — Ну и куда мы намылились? — сухо спросил у него Папс, жестко стискивая, да прогибая кости брата. Он не боятся повредить или сломать Сансу кости — а даже если бы это произошло, то Сансу бы не составило особого труда наложить самому себе гипс. — Не важно… — пробурчал Санс, отчаянно пряча глаз куда-то в пол — Пусти. — Санс, — тяжко вздохнул Папирус, упрямо тараня эту тушку взглядом, от которого у старшего брата начинало ломить кости — Все?.. — В новокаине, — огрызнулся медик — Пусти. — Нет. Сначала будь добр ответить на простой вопрос — куда ты собрался? Сначала старший упрямо молчал, стискивая челюсти — но когда ломка костей стала зашкаливающей — наконец промямлил: — Ты прекрасно знаешь, — и, видимо, не думая — с надеждой брякнул: — Ты, случайно, не знаешь, где сейчас Андайн? — Санс! — восклицает Папирус и дергает его на себя так, что едва её не вырывает тому локоть из сустава — Да что с тобой, я не пойму?! — Ничего такого, — морщится в ответ медик — Пусти. У меня уже рука болит. — Нет, не пущу! Пока ты не успокоишься — везде буду тебя сопровождать! — и, по удобнее перехватив Санса, потащил его за собой в очень конкретное место. В спальню. Хотелось бы Папирусу видеть удивленное лицо жены, когда она вышла из душа и в их спальне увидела костяное лежбище братьев — но Папсу было достаточно и того, что он с чистой совестью во сне обвился вокруг Санса подобно осьминогу, никуда не отпуская. То была одна из наиболее тихих ночей. Сколько прошло времени с тех самых пор — а Папирус все еще был по идиотски влюблен в своего идиота-брата — от того ему все еще было жалко Андайн, которая любила только супруга, души в нем не чая. Вот только полюбить супругу не как товарища ему не удалось. Кстати про нее. Андайн, идя чуть впереди, гремя начавшими ржаветь доспехами, да невесомо шелестя платьем, довольно громко рассуждала на тему того, что она сделает и с человеком — и с Сансом, если он жив. — Обоим черепа пробью! — рассуждала она, в предвкушении потирая руки — Сначала человеку, а потом этому инвалиду! Нет, не так! Сначала этому инвалиду, а уже потом — человеку! — Андайн, я попрошу… — неловко отозвался Папирус, пытаясь унять имеющееся волнение. — Ох, конечно, — сразу же соглашается супруга — Можешь сам пробить этому уроду голову, я не настаиваю. Конечно Папирус хотел просить не об этом — но лучше уж действительно пробьет он, а не Андайн. Собственно, в отличии от Фриск, они с самого начала решили пойти окольными путями под городами — по большей части потому, что… Каким бы постыдным это не было, но король и королева давно не навещали народ — боялись его гнева. А причин для гнева у этого самого народа было крайне много. Если бы души, а точнее падающие дети, были чем-то регулярным, то они бы и не пустились в погоню — вот только источники этих душ сами по себе были редким событием, так ещё и Санс… Конечно, наверняка не было известен, жив ли он — но если братик действительно жив, в чем Папирус был уверен, то они рисковали упустить и эту, седьмую душу — последнюю. Вряд ли Санс, живя в изоляции, занимался лечением своей буйной головушки — уж скорее точил на всех зубы — на каждого свой. — Нам долго ещё идти? — спросил Папирус, оглядывая побитые темные камни — не был уверен, когда они приобрели столь плачевный вид. — Достаточно, — морщится Андайн, — По этому силы можешь особо не тратить. И на какое-то время они снова замолчали — лишь стук, скрежет и шелест разбавляли гнетущую тишину. Но отяжеляли душу Папируса. Когда они тихонько проникают за тяжелые двери, да сразу же рыщут нужную им точку, Папс понимает, что глобально это место не отличается ни от столицы, ни от Водопадья, ни от тех катакомб, которые они использовали — но если окинуть не столь внимательно, то приходишь к выводу, что это место сохранилось сравнительно лучше. Возможно потому, что это место не постигло их массовое горе. А дом так вообще выглядит хорошо! По лучше их замка так-то! Что же касаемо внутренней обстановки дома, то влияние бывших правителей, да одного опального доктора, уже ощущалось — с одной стороны это место было тенью той роскоши, в которой когда-то существовали супруги, но излишняя стерильность, что было другой стороной, буквально обжигало своей чистотой — словно это место никогда не видело грязи. — Ну и где они? — презрительно скалится Андайн, щелкая суставами. — Все не терпится проломить им головы? — устало спрашивает Папирус, нервно потирая кости шеи. Чем ближе к итогу — тем волнительнее. — Ну типа, — морщится Андайн — и наобум тащит Папируса черт знает куда — в недры этого дома, который изнутри больше, чем снаружи. Азгор знал наверняка — рано или поздно, но Андайн проникнет к ним — а заодно и дурачка Папируса прихватит с собой. Ну… Не то, чтобы знал — скорее подозревал, но до того это было очевидно. Очевидно, что Андайн не довольна результатом — не тогда, когда ее решение привело к несчастью Папируса. Очевидно, что Папирус потащится за ней — просто чтобы успокоить ноющие раны, которые появились из-за ухода брата. И очевиден, что едва Санс найдет в себе силы порадоваться, что они так нагло взяли — и вмешались в его изоляцию, нарушив колебания безумия. Когда Санс говорил с Азгором — он, по сути, говорил сам с собой — и по тому, как печально тух его единственный глаз, было видно, что на ответ он и не рассчитывал. «Хороший мальчик», — думал Азгор, да коротко и удовлетворенно кивал сам себе, пока Санс не видел. Остался верен? Молодец. Страдаешь от накатывающих из-за одиночества сумашедших мыслей? Это уже твои личные проблемы, скелет. Апатия становится частью твоего химического состава? Ничего страшного, привыкай. Не побоялся предать своих друзей без права на прощение и возможность вернуться? Как думаешь — быть может, о таком стоило думать заранее? Или через глазницу у тебя вытекла не только магия, но и возможно думать наперед? Глупый, но такой хороший мальчик — Ториэль бы тобой гордилась, если бы не потеряла рассудок в кратчайшие сроки — в то время, как у нее пошли необратимые последствия, твое безумие лишь слабо покалывало. Ты идеальный слуга — ты такой верный… Да кому эта твоя верность нужна, а?.. От того он даже и не вздрагивает, когда к нему врывается гниющий вихрь в лице Андайн — да тихий шлейф в лице Папса. — Где они?! — рявкает рыба, попутно сбивая антикварную вазу — она сразу же становится ненужной грудой осколков. Но Азгор упрямо молчит, лишь хмурясь — интересно, как долго он уже не говорил? — Чего молчишь, старый козел?! — вновь рычит она — да так, что скелету становится даже стыдно за свою буйную супругу. Ну нет. Азгор — кремень. Азгор — на своей территории. Азгор потерпит такое неуважение разве что от Санса! Как только Андайн разворачивается, чтобы уйти — бывший король наконец произносит: — Я ждал от тебя большего уважения, Андайн. Но, как вижу, больше уважать ты меня не стала, — его голос до обидного, то противного спокоен — словно Санс ему успел выписать особые таблетки. Сначала она даже застывает, подобно статуи — а потом медленно, с противным скрипом поворачивается обратно — и под слоем злобы в единственном глазе ощущается обида. — Да за что тебя уважать, рогатый? — словно задыхаясь, спрашивает она — ее трясет — Ты должен был заниматься царством, а не уходить в депрессию! Ах, да, когда-то во времена наличия трех душ, достаточно частым было зрелищем, как крайне хмурый Азгор прячется от всех в покоях, тогда как около него щебечет и порхает Санс, то пытаясь развлечь, то предлогая антидепрессанты, то и вовсе читая нотации. Но один косой взгляд Азгора — так Санса тут же словно сдувает куда подальше. Эх, счастливые были времена. — Также и ты — ты должна была заниматься царством, а не кормить свою паранойю, — слишком спокойно замечает Азгор. Андайн в это время вот-вот начнется беситься. — Ты… Я хотя бы что-то пыталась сделать! — скрипит нынешняя королева, хотя это больше походит на подростковую отмазку. — Также, как и я, — холодно замечает Азгор — и Андайн чуть ли не воет. Бывший король прекрасно понимает, зачем они пришли — в прочем, было бы странно, если бы человек не привел за собой этих узурпаторов. А еще у Азгора неплохие успехи в заглядывание в будущее — и он может сказать наверняка, что эти двое окончательно сгубят Санса — очень извращенно и неожиданно для себя — просто потому что они по другому не умеют. — Скажи честно, — говорит Азгор, не давая Андайн и рта раскрыть — Что у вас там происходит сейчас? Насколько все плохо? — еще и смотрит так внимательно, со злобным прищуром. — О, все просто прекрасно, — злобно цыдит Андайн, морщится — у нее уже начинает болеть от всего этого голова. — Ну… По правде говоря — все не очень, — с печалью признает Папирус, уводит голову куда-то в пол — Особенно с тех пор… — …Особенно с тех пор, как ваши игры в любовь окончательно задолбали Санса и он ушел, не так ли? — злорадствует Азгор, щурясь прямо на Папируса. И ведь знает, за какие ниточки в душе дергать. — Хочешь совет, Папирус? — продолжает бывший правитель — Он связан с Сансом. Однако скелет едва успевает дослушать его слова, как Андайн, поддавшись особой ярости, безжалостно протыкает Азгора своим копьём — и бывший правитель становится кучкой пепла. — Андайн! — восклицает Папс, но едва ли рыба его слышит — ей словно уши заложило. От Азгора остается большая, светло-серая кучка пепла — да душа. Самая сильная из всех монстров — несомненно, крайне ценный артефакт — от того Андайн, чуть подумав, небрежно прячет ее в броне. — Пошли, — небрежно кидает она — и развернувшись, выходит из библиотеки — Эти твари точно где-то наверху. Папс же лишь тяжко вздыхает — да следует за ней. В это время «твари» сидели в кабинете Санса, неспешно потягивая все ещё горячий напиток из листьев Флауи, да неспешно треща о всем произошедшем — обсуждали все подряд, лишь бы не слышать тиканье часов, которое будет нещадно прорезать тишину — да полотнище их сознания. Откровенно говоря, до того им не хотелось ни думать, ни свои мысли слышать — от того и не затыкались, выдумывая темы буквально на ходу. Ведь если замолчают — вместе с чаем глотнул сожаление. Если Санс посмеет захлопнуть челюсти — его снова захлестнет та дикая тоска, с которой он впервые познакомился, когда эти тяжелые двери только-только захлопнулись, отделив его от других. Если Флауи перестанет язвить — он начнет тонуть в воспоминаниях, в прошлом — это самое дерьмовое ощущение, а он и так слишком долго от него отделывался, становясь частью того поля. В прочем, однажды он действительно посмел в подобной пучине утонуть — когда однажды, действительно внезапно, на его поле вышел этот кальций — и его тоска была до обидного заразительна. Сначала скелет умалчивает, что же у них произошло и какого черта он здесь забыл — в прочем не то, чтобы цветку это было интересно — но сам факт уже лишь одного соседства с этим неприятным мешком костей уже давил на Флауи, заставляя вспоминать прошлое. А когда скелет сорвался и рассказал… «Ты это серьезно, псих?» — максимально недовольно думал тогда цветок, злобно косясь набором глаз — «Они действительно посмели это сделать?» Не то, чтобы он не верил… Просто не ожидал, что это произойдет так рано. Если Фриск прекратит слушать и рассуждать — ей станет страшно. Страшно и жалко. Тогда ей придется вернуться к таким темам, как смерть — ее смерть. А это за собой потянет за собой саможалость, что с рубежа ее возраста будет подобно бомбе — того, гляди, взорвется — а ей меньше всего хотелось внезапно начать истерить — ни при Сансе, и уж тем более не при Флауи — костыль Санса ему в рот (который у него не наблюдался), а не слезы Фриск! Но даже не имея ушей в их традиционном виде, Санс все равно уловил чью-то торопливую поступь, отчего был вынужден попросить своих собеседников замолчать. Как только шаги уловил и другие — Флауи ощутимо нахмурился — да спросил: — Кто это? — Быть может — Азгор? — предположила Фриск — Или Ториэль? Санс на это лишь выразительно промолчал, тоже нахмурившись — да на всякий случай схватился за костыль. Ну нет, это точно не бывшие правители — уж их бы он отличил сразу. Азгор всегда был грузным таким монстром, огромным, малоподвижным — да и он на второй этаж ни разу не заходил — больно оно ему надо, это Санс к нему спускался вниз. Ториэль… Когда она последний раз выходила за пределы подвала? Когда Санса ещё мучили плохие сны? В прочем, даже при имеющемся у нее аристократизме, ее поступь немногим отличалась от поступи супруга — разве что более мягкая, аккуратная — когда-то ее сильные ноги скелет услужливо целовал. А тот, кто так шел, буквально загорелся в сознании безумным огнём, обрезая воспоминаниями. Буквально за секунду до открытия двери, да такого, что она едва не вылетает с петель, челюсти Санса складываются в безумную улыбку. Так рьяно, не скрывая потекший рассудок, по сути — сквозь зубы — он улыбался только тем, кого нарекли ему семьей. — Вот ты где, человек! — рявкает Андайн, да так громко, что физически больно — после чего переводит взгляд на Санса — да так злобно цыдит: — О, вы посмотрите! Ты всё ещё жив! — и звучит она злобно-разочаровано. — Да, — буквально отрезает он, хотя и звучит так приторно — от такого тона обычно развивается кариес — как ангел — после чего переводит взгляд на Папса — и с некой ленцой говорит: — Здравствуй, брат. Смотрит ему в глазницы лениво и спокойно — а в душе становится… Жутко. Папирус смотрел слишком окрыленно и влюбленно, до противного счасливо… Санс прекрасно знал — так смотрят внезапно сошедшие с ума монстры — и, увы, рассудок раскололся и у Папируса. Что ж, их семья пополнилась ещё одним фриком. «А с другой стороны…», — думает Санс, ложа руку под череп — «Андайн его хотя бы не съела — уже хорошо.» — И этот сорняк здесь, — презрительно выплевывает Андайн, косясь на Флауи. — Я, знаешь ли, тоже не рад тухлой рыбе в этом тесном кабинете, — шипит Флауи, с ненавистью щуря все свои глаза-листья, вызывая у Санса громкий и искренний смех. У Папса от этого смеха в душе что-то приятно звенит — также, как приятно звучит смех его брата. Смех Санса подобен звуку разбивающейся ампулы с лекарством. В прочем, словно придя в себя, младший брат наконец строит недовольную мину — и выдает: — Санс! — Я уже много лет «Санс», брат, — лениво отзывается медик, да лениво потягивается, громко хрустя костями — Я, конечно, практически всем пришедшим рад — но все равно спрошу — и за какими целями вы сюда припозли? — За человеком, — цыдит Андайн, а потом, словно что-то вспомнив, восклицает: — И заодно затем, чтобы проломить тебе череп! — она дергается в сторону медика, но благо, что ее перехватывает Папс. — Тебе моего глаза было мало, рыба? — интересуется доктор — но начинает хмуриться — да подозрительно смотреть. — Санс… — издает Папирус, после чего, наконец, усмирив супругу — достает из кармана сомнительный пакетик с таким же сомнительным порошком — Что это? — Ах, это… Ничего особенного, — старший лениво ведет плечом — Всего лишь снотворное. — А как ты объяснишь свою записочку, урод?! — рявкает на него Андайн. — Никак. Ты и сама все знаешь, — чуть подумав, он, окинув всех их взглядом, выдает: — Какая жалость, что мой план не сработал. — Какой еще план, псих? — лениво интересуется Флауи, чуть извиваясь. — Ну смотри — я рассчитывал, что Папирус вскроет шкатулку, мою записку воспримет как злую шутку, уточнит, что за порошок — а я бы соврал, что это специальный сладкий порошок, Папирус бы этим захотел поделиться — и пока мы все отправились видеть сновидения, у Андайн бы случилась передозировка, — скелет спокойно пожимает плечами, несмотря на возникшие возмущения — Вот только ключ мы все коллективно… Потеряли во время праздничного стола. — Ты… Да у меня слов от возмущения нет! — воскликнул Папирус, смотря на него злобно — но в душе понимая, что несмотря на изъян — план-то гениален! — Да и с чего ты уверен, что передозировка случилась бы у меня одной? — процедила рыба, возмущенно косясь на скелета. — В тот период у тебя шла сильнейшая аллергия на одно конкретное вещество, а оно в этом порошке присутствует в избытке. Так что передозировка, или, вернее сказать, анафилактический шок у тебя случился едва ли не сразу — но я, да и другие, уже в это время лежали на лопатках — для нас эти дозировки были большие, но не фатальные. — А ты всё просчитал, да? — рычит Андайн — да злобно усмехается. — Конечно, не картошку же высаживал, — Санс спокойно пожимает плечами. Был ли он гением? Вряд ли. Но продуманом — да. Возможно, от того он при всех своих приколах и ушел практически целым. Санс уже было протянул руку, чтобы этот пакетик изъять — вот только Андайн успела перехватить его раньше. — Это — остается при мне, — угрожающе шикнула она. — Пожалуйста-пожалуйста. Негромкая реплика Флауи о том, что сейчас здесь слишко много полудурков на один квадратный метр, осталась незамеченной. Так как медицинский кабинет был слишком маленьким, (в прочем, быть может, от того Санс и занял именно его? Ибо зачем ему много места?) все собравшиеся решили перенести свои тела в чуть более просторную кухню, однако сейчас там сидели только Фриск с Флауи, да Андайн — братья ушли в другую комнату, чтобы переговорить «с глаза на глаз» — и никто их останавливать не стал. Никто и не сомневался, что им было, о чем поговорить. В то время, как Андайн нервно барабанила пальцами по столу, да гневно косилась на Фриск, девочка не без любопытства вертела головой, рассматривая интерьер. И в откровенную игнорируя Андайн — словно на кухне была только она — да небольшой довесочек в лице Флауи, который сейчас как-то боязливо молчал, беспокойно извиваясь и озираясь, смотря то на Андайн, то на Фриск. Но, видимо, молчание до того подзатянулось, что рыба, наконец, заговорила: — И так… Что же эти двое… — она неясно повела рукой, подразумевая Флауи и Санса — Тебе рассказали? Флауи заметно нахмурился, зыркнул на нее — но промолчал, обиженно отвернувшись. — Да не так уж и много, — как-то слишком спокойно отзывается Фриск — и сама этому удивляется. — Что ж… Ты, практически, первая, кому он что-то про нас рассказал, — призналась Андайн — и как-то неловко потерла гниющий локоть. — Были еще кто-то? — спрашивает девочка, да мило так косит глазки — от этого у Андайн в животе образуется яма. — Да так… Один ребенок… — рыба хмурится — вспоминает — Не помню, как именно звали этого мальчишку — но это было ещё до… Того, как Санс от нас ушел. Он его зажал в темной комнате и начал нарезать руки мальчишки кольцами, одновременно начав рассказывать, что же здесь происходит, — Андайн как-то неоднозначно посмеялась — Правда это было крайне бессмысленно — пацан-то его вряд ли слышал. Фриск предпочла помолчать — смешного в этом было мало, но при этом она уже усвоила важное правило сего мира — «Безумие здесь есть норма» — и с этим правилом надо было считаться — иначе здесь не выжить. Благо, что она усвоила это так рано — возможно, от того и жива. Санс, конечно, псих — он, собственно, это и не скрывает, — но после всех этих историй, девочка, если честно, его винить и не спешила — однако и оправдывать — тоже. Самая лучшая политика — никуда не вклиниваться, ни во что не ввязываться — и именно так Флауи и жил, прячась от всех среди собратьев-цветов. Каждый здесь выживал, как мог — но самым лучшим спасением от местной злобы осталась изоляция. Каждый здесь от кого-то за чем-то прятался. Скелеты и рыба — за тяжелыми дверями от народа, который в своих некогда друзьях разочаровался. Флауи — в цветочном поле, среди таких же растений, как и он, сворачиваясь злобной лозой, да наблюдая с прищуром — следит за стремительно утекающим от всех рассудком — но кто знал, насколько сам он в адеквате? А Фриск… Фриск ни за кем и ни за чем не пряталась — негде было. Да и смысл, если от судьбы не убежать — только приблизить? В это время Санс и Папирус были в другой комнате — Папирус стоял, оперевшись на стену, в то время как Санс сидел на краю имеющейся там кровати, вытянув кости ног — одна натянулась подобно струне, в то время как другая повисла веревкой — костыль услужливо стоял рядом. То, что случилось с ногой — уже не Андайн — просто нелепость, случайный порыв, который привел к трагедии. Санс в плане атрафированной ниже коленной чашечки ноги был спокоен — в любом случае, внешне он едва реагировал, старательно ведя себя, как вполне нормальный монстр. Жаль только нормальным он не был — нигде. А вот Папирус… Он так и не смог смириться со случившимся — а ритмичное постукивание костыля всегда злобно стучало где-то на стенках сознания — даже когда Санс ушел, гордо ломая спину. Но если был спокоен старший брат — то и младший будет тоже — даже если душа отяжелеет от переживаний и мыслей. — И так… — затянул Санс, косясь на Папируса без видимой радости — Я, на самом деле, подозревал, что в покое нас никто не оставит — это противоречит сущности твоей супруги, — скелет сморщился — Только не думал, что вы все придете настолько поздно. Чуть подумав, он добавил: — И не думал, что такой дружной оравой. Хотя это было ожидаемо, что если принесет человека — вас тоже принесет за ней. — Ты… Настолько не рад нам? — аккуратно спрашивает Папирус — и сам удивляется, насколько же он жалко звучит. Санс берет, сильно хмурится — да косится своим фирменным взглядом — так он смотрит тогда, когда сомневается в умственных способностях оппонента. — Папирус, — строго говорит он — Подойди сюда. — Но… — Я два раза повторять не буду. Сначала младший скелет медлит, сомневается, робеет — но потом все-таки аккуратно, так по королевски, опускается рядом. Страшно, конечно, но это же родной брат — а он убивать не станет, да? Просто за все, что произошло — пальцы сломает. — Папирус… — Санс вздыхает, да снова смотрит — уже с усталостью — Андайн я никогда не рад. Тебе — всегда. Но это не отменяет того факта, что я вам никогда не прощу все, что произошло, — и сжимает своими кистями кисти младшего брата — явно хочет сказать что-то еще, но потом, передумав, захлопывает челюсть — и убирает руки, сложив их на коленях. Кажется, рассудок младшего скелета гаснет окончательно — это единственное объяснение того, что он, потдавшись внезапному порыву, резко хватает Санса за плечи костей и прижимает к постельному белью, нависнув сверху. Да смотрит так — сладко-сладко, влюбленно — у Санса на зубах образуется кариес. — Ты… Чего?.. — негромко спрашивает он, а потом, видимо, осознав — опрокидывает на кости скул мятный пигмент — Папирус, какого черта?! — Ну-ну, тише, — шепчет ему младший брат, вжимаясь лицом в кости шеи — Знаешь… Больше, чем Андайн, я всегда любил тебя — и только тебя. Милый, глупый, старший братик… — Папирус, прекрати! — восклицает Санс, пытается дернуться — но крепко прижатый большим и сильным Папсом, да с повисшей ногой, он едва мог что-нибудь сделать — Я прекрасно знаю, как выглядят домогательства! И это именно то, что ты сейчас делаешь! — Да ну? — Папс усмехается — веселится — Откуда же? Не то, чтобы эта новость для Санса настолько большой неожиданностью — его самооценка была вполне трезвой, он знал, как и кто к нему относится — и конечно для него не секрет, что у него было много поклонников. И не то чтобы чувства внезапно обезумевшего братца для него был открытием. Он… Скажем так — еще задолго до всего того, что успело произойти сейчас — у него были предположения, что брат его любил — и далеко никак брат. Чувства Папируса были очевидны — вот только если раньше он их скрывал, то внезапная встреча, спустя столько лет изоляции, элегантно свела его с ума — а заодно и прорвала дамбу чувств снарядом безумия. Санс был против инцеста прежде всего с медицинской стороны — и только потом с нравственной — но это не значило, что ему не жалко своего брата. Вот только сожалеть Санс и мог — да пытаться скинуть с себя родные кости. — Папирус, я тебя по хорошему прощу — прекрати! Это все очень неправильно! — требует медик, не давая королю себя укусить. — Тише, брат, тише… — пытается его успокоить правитель, нежно пересчитывая своей ладонью его ребра. Сансу это не просто не нравилось — он был в бешенстве! Но первородной задачкой сейчас было скинуть с себя обезумевшего от чувств Папируса — а заодно и привести в себя — желательно с помощью костыля, который стоял так близко, но так далеко… — САНС! БЫСТРО СЮДА! — кричит с кухни Андайн, так злобно и громко, что медик даже вздрагивает. Ой. А вот и витаминки сработали. В прочем, едва Санс успел этому порадоваться — нависший над ним Папирус с самым суровым лицом вцепился ему в кости шеи — да угрожающе спросил: — Какого черта, Санс? — он сильнее сжал руку — Что ты опять натворил? — Тише-тише, братик, все в порядке, — хрипло рассмеялся медик — хотя едва ему было смешно, когда Папирус резко вскочил и потащил старшенького за собой — так жестко, резко и больно, что он едва успевает ухватиться за костыль. Фриск билась в конвульсиях, лежа на полу — и вроде бы уже ничего не чувствовала, но где-то в сердце было и злорадство — и благодарность — чего не сказать про Андайн и Папирус, которые так и порывались придушить Санса — ну или хотя бы поколотить. — Что с ней?! — воскликнула Андайн, вцепившись ему в грудки. — Спокойно, невестка, это всего лишь передозировка, — ехидничает Санс — а потом в него вцепляется Папс. — Останови это! — требует он, смотря крайне разгневанно. — И не подумаю, — отзывается Санс — да так мило улыбается. Улыбается до тех пор, пока Папирус с возмущенным рыком не бьет его затылком о ближайшую полку — да так сильно, что Санса мгновенно оседает без сил — а в руки младшего брата падает набор шприцов с заранее влитым веществом. И какая удача, это ведь давно забытые Сансом антидоты — и, о чудо, они как раз могут быть использованы при передозировке — все так удачно! Но не для Санса и Фриск, чей «договор» полетел к черту — девочку удалось спасти, пусть теперь ни она, ни скелет, так быстро в себя не придут. Хотя оно, в прочем, и к лучшему — так Папирус и Андайн смогут их без сопротивления связать. Когда Фриск приходит в себя — она чувствует жажду и слабость — а понимание того, что ни черта у них не получилось, доходит туго — что же касаемо полного осознания, то они тоже будет — но чуть позже. Обведя взглядом комнату, она замечает такого же связанного Санса, с импровизированным кляпом из какой-то тряпки во рту, да точащего большой такой ножик Папируса — вот только при попытке хоть что-то сказать, из её рта выходит сиплый звук — и, конечно, «кляп» был и у нее. «Какого черта происходит?» — хочется ей спросить, но, увы, все, что она может — это лишь вертеть головой, да издавать сиплые звуки, надеясь, что ее поймут. — Ох, и ты тоже пришла в себя, — наконец говорит Папирус и даже выдавливает слабую улыбочку, аккуратно проводя фалангой пальца по опасно блестнувшему лезвию. Для кого оно предназначено? Встав со своего места, Папирус, натянув вполне милую мордашку, подошел к брату, и чуть склонившись, любовно клюнул его в макушку и даже как-бы потрепал — Санс поморщился, да глянул на Папируса с возмущением, но более ничего не сделал, опасливо поглядывая на лезвие в его руке. — Знаешь… — затягивает младший скелет — Мы все здесь голодны — а вы, я уж думаю, тем более — по этому я и Андайн решили приготовить нам всем обед. Вообще, стоило признаить, что он прав — когда Фриск последний раз нормальное ела? И, сначала, у нее в животе затянуло от предвкушения — вот только взглянув на злого Флауи, которого к её руке привязали старыми бинтами, она резонно задалась вопросом — из чего, или, точнее, кого, будут готовить еду? Собственно, скоро на свой вопрос, она получила ответ — в лице Андайн, которая… Которая тащила за собой слабосопротивляющуюся Ториэль! Девочка сильно удивилась, а вот Санс и Флауи стали еще злее, чем были, и даже попытались вырваться — но оковы были крепче, как и хватка Папируса на шее Санса, отчего старший не мог как-либо двигать головой — лишь внимательно следить за Ториэль. — Знаешь, кальций… — злобно затянула Андайн, убедившись, что Санс косится на нее — Правильнее, конечно, было бы на твоих костях наварить рагу — но, думаю, нам всем сейчас в охоточку пойдет… Козочкино мясо! — и схватив у Папируса нож, резко пробил живот бывшей королевы! Санс возмущенно замычал, задергался, едва не сломав себе шею из-за жесткой хватки Папируса — в прочем, именно Папирус брата и усмерил, натянув его на себя. — Тише-тише, не истери, — зашептал король, склонившись максимально близко к его ушному отверстию — Ты прекрасно понимал, что рано или поздно, но что Ториэль, что Азгор, в любом бы случае погибли — а ты, спешу напомнить, сам говорил, что смерть все равно не получится предугадать. Старший скелет, наконец, успокоился — лишь без сил откинулся на стул, следя за тем, как Андайн потрошит Ториэль, особо не слушая нежное и даже любовное бормотание Папса. Санс уже во всю кроклинал все, что успело произойти — но то ли еще будет. Кровь… Кровь у Ториэль тяжелая, темная, вязкая — Санс помнил, что когда-то диагностировал ей инфекционное заболевание крови — от того и ее плоть явно не самая качественная… Ох, Санс, куда ты скатился?.. — Успокоился? Молодец, — довольно шепчет ему Папирус, после чего, схватив за кости подбородка, прижимается зубами к скуле брата — имитирует поцелуй — и Санса начинает сильно тошнит. А может — это его тошнит от запаха, который наполнил кухню? В прочем — а не все ли равно, если ему и так плохо — только вот голова не хочет отключаться, внимательно наблюдая за всем творящемся пиздецом? Кровь, обрезки плоти, подвывания Ториэль — это все такое тяжелое, что ему плохо-плохо — а от действий брата еще и нещадно мутит. Фриск наблюдала за этим во все глазища, внезапно поймав себя на мысли, что жалко всхлипывает и мычит — для ее нежной психики это было сильнейшим ударом. Сансу было жалко — правда он пока не понял, кого же конкретно — Фриск, Ториэль или себя. А любовный бред брата подобен тяжелым кандалам. — Ужин готов! — едко смеется Андайн, ставя большую тарелку со стейками — полусырыми, полужареными, они страшно воняли, да и выглядели соответствующе — так тошнотворно, что всем троим связаным поплохело — Фриск из-за человеческого и более чувствительного обоняния едва не померла — но действие Андайн — схватив Фриск за волосы, она натянула девочку за волосы, даже немного вырвав их — сразу привело ее в чувство. «Повар из тебя конечно… Так себе», — подумал и поморщился Санс, тяжеловато дыша через носовое отверстие — возможно, он бы и сам потерял сознание — если бы не укус Папируса в шею, чьи огромные челюсти чудом не пробили костный мозг, он бы «упал в нокаут» — спасибо, что это хотя бы отрезвляло. А Папируса, похоже, еще и возбуждало — какая жалость, что Санс его энтузиазма не разделял. — Давай, муж, открой им пасти, — приказывает рыба, легко махнув рукой, из ребра кисти которой текла кровь из разорванной раны — и эта самая кровь капала прямо на стейки… Медик кривится — до того это отвратное зрелище, что его только сильнее тошнит. А Фриск чувствует себя крайне неуютно — собственное горе от случившегося сейчас не так сильно давит — но это все еще так травмирующе, что вроде абсурдно — однако с рубежа ее возраста — вполне естественно. — И так, — говорит рыба, хрустит пальцами — Кто сделает первый укус? — Я не голоден, — бросает Санс, морщится, опускает череп как можно ниже. — И я тоже, — цыдит Андайн — и после начинает неоднозначно коситься на Фриск, которая так и желала провалиться сквозь землю — куда угодно, но лишь бы не быть сейчас здесь. — Умолкните! — рявкает рыба — а потом, взяв первый попавшийся стейк, небрежно отрывает от него кусочек — и запихивает его Фриск в рот — и для верности зажимает, не давая проглотить. На вкус это мясо было таким ужасным, что Фриск только чудом не умерла от этого куска — не теплое и не холодное, истекающее кровью, едва прожевываемое, оно на вкус было сырым — да пеплом и лекарствами скрипело на зубах, в то время как по девичьему подбородку и рыбьей ладони стекала сомнительная жидкость — и не став подобным долго себя изводить, Фриск эту мерзость проглотила. — Ну что? Вкусно? — Очень, как я вижу, — шипит Санс, презрительно сжимается. — Хочешь попробовать? — нежно интересуется Папирус, хватает брата за подбородок, внимательно косясь. — Ни за что! — восклицает медик, дергается — вот только второй кусок принадлежал уже ему — как и очередной поцелуй брата в скулу. Санса страшно тошнило — возможно, он или подхватил какой-нибудь козий зооноз, а может и отравление — вот только вместо того, чтобы начать себя лечить, он без сил лежал в объятиях своего брата, косясь поверх его плеча на свой костыль, который одиноко стоял в углу — эта лакированная деревяшка немного успокаивала скелета, которому было так плохо… Черт, еще чуть-чуть — и он потеряет сознание. Однако едва ли сейчас Фриск было легче — Андайн, в порыве ярости, так сильно ударила Фриск, что, судя по всему, обеспечила ей перелом — и девочка, сжавшись под перевернутым столом на остатке стейков, тихо плакала, баюкая травмированную конечность — а Санс какой-то стороной рассудка понимал, что девочке надо будет наложить гипс — но вспомнит ли он об этом потом, после мучительной потери сознания? Флауи наблюдал за этим сборищем психов, вроде даже что-то бормотал — он был в огромном шоке. Но никто не увидел, как пара его лепестков опали, мгновенно зажмурившись и свернувшись. У него начались необратимые процессы.