Связующая нить

***

— Утро доброе. Подушка под щекой за мгновение превращается в мешок с гвоздями, Рин разлепляет глаза и морщится в одеяло. — Вставай, хватит дрыхнуть. Тёмные брови щетинятся на такой беспардонный выпад — ещё бы их обладателю делать что-то по чужой указке. Это что, шутка такая? Допустим. И куда смеяться? Впрочем, на самом деле без разницы — Рин накрывается с головой и вместо саркастичного смеха зубоскалит в темноту. Нихуя он не встанет, пускай и из вредности — посторонние звуки способны в момент взбесить не только тех парней, кто цепляется за сон до последнего, но и любого нормального человека. Разумеется, Рина практически невозможно причислить к категории нормальных, но что вообще есть «норма» и кто её определяет? Если те лицемерные приспособленцы из телика, то похуй на них. Похуй на весь расходный материал, поддающийся моде, Рин уже вбивал в бордюр придуманную ими славу, уже топтался по лживым фоторамкам и дешёвым кубкам, нивелируя ценность наград даже для сортировщиков мусора, свидетельствуя о том, что он — боже, вот ведь незадача — неправильный, упрямый и непокорный, и плевать ему на всё, что ценится другими. Идти против серой толпы — поэтапное самоуничтожение, но физическое осязание их безмолвного осуждения затылком — крайне веский повод для того, чтобы выпустить клыки и ускорить шаг, ведь сущность Рина представляет собой цельную антропоморфную девиацию с бракованной совестью. Моралистская лирика в этом конкретном случае неуместна — что бы ни происходило в его голове, Рин по-прежнему остаётся человеком с биологической точки зрения. К чему это? К изначальному — резкие пробуждения под чей-то командный тон явно не вписываются в перечень его любимых занятий. Он не планировал хавать столько псевдо-философского дерьма с утра пораньше, но искать смысл в этих рассуждениях фактически напрасное занятие, потому что чертоги разума Рина — одна сплошная неожиданность. В тему ли, что дурно пахнущая? — Доброе утро, говорю. Хватит валяться. Между слипшихся губ пролетает ядовитый смешок — судя по всему, источник голоса имеет общую родословную с зажёванными кассетами, а ирония судьбы не предоставляет никакого выбора, кроме как поставить плёнку на место парой слов. Не самых ласковых слов, конечно же. Рин переворачивается на спину, сдёргивая одеяло с лица. Свет пробивается сквозь щель между шторами, подпирает потолок калёной медью, ложится кусками на стену и прожигает глаза. — Какое на хуй доброе? — вырывается из горла. Комната хранит молчание. Единственные звуки в ней — собственное ровное дыхание и довольная болтовня родительского телевизора за стеной. Немота собеседника заёбывает, а физиономия Рина, постепенно вникающего в суть, искажается от недоумения. Который час вообще? Неужели он проспал? Рин раздражённо потирает лицо и садится на постели. Резкое движение сбивает фокус зрения, шкафы и полки покачиваются аморфной железистой массой — тронь не так и всё развалится, растечётся, обнулится до контрольной точки и запустится заново. Одеяло сползает к резинке трусов, кулаки придавливают перьевые клапаны к бёдрам. Длинные ресницы хлопают в тёмный экран ноутбука у изножья кровати, Рин встряхивает головой и вновь трёт щёку. Теперь уже озадаченно. Удивлённо. Да быть того не может, чтобы он засмотрелся фильмами и профукал утреннюю пробежку. — И какой смысл ворчать, если всё равно уже не уснёшь? Интонация обретает смутно знакомые очертания. Настолько знакомые, что разгадка сама поднимается к вискам учащенным пульсом, но размякший мозг поглощает его стук, не позволяя вспомнить имя. — Посмотришь на меня? — будто просканировав мысли Рина, требовательно произносит этот самый голос. Матрас проминается под чужим весом быстрее, чем сознание успевает отреагировать на вопрос. В поле зрения появляются знакомые рыжеватые пряди. Проходит всего-навсего секунда, но внутренний стержень испаряется вместе с мужеством. Бам. Рин каменеет, сглатывает воздух до рези в диафрагме, и смотрит в точности на своего гостя, не смея отвернуться. Смотрит так, как смотрят на злейшего врага, предателя, дезертира или перебежчика. Смотрит так, как смотрят на того, кто нужен больше жизни и в то же время не нужен даже даром, даже с красивым бантиком на боку и яркими блёстками по щекам. Тоже мне, подарочек. — Какого хрена ты здесь забыл? — с напускным равнодушием спрашивает Рин, робко пробегаясь глазами по складному лицу брата. Хвалёной дерзости, не раз выручавшей при контаках со всякой рванью, катастрофически не хватает — организм не подаёт ни намёка на злость или отвращение, зато весьма доходчиво даёт прочувствовать, как мурашки сдирают с черепа скальп и ложатся на спину зудящими укусами. Утро — реально самая жуткая история, страшнее операторской работы Джеймса Вана и ненакрашенных одноклассниц. Потому что Саэ в комнате Рина. На его кровати. Всего в полуметре от сердца, прилипающего к ближайшему от загорелой кожи ребру. Под острыми коленками шуршит пододеяльник, штанины шорт шелестят друг о друга, застревая в ушах белым шумом, а чужие изящные ладони опускаются на бёдра монументальной тяжестью. Небрежность касаний прожигает мышцы сквозь ткань, внутри Рина что-то накаляется и больно отлетает в брюшину, ведь на торсе Саэ нет ничего. Вообще ничего — ни футболки, ни майки, ни даже какого-нибудь полотенца. Только тонкая кожа, натянутая поверх крепких мышц и хрупких ребёр, и аккуратные тёмные соски. При иных обстоятельствах Рин однозначно не впал бы в ступор, но сейчас он на грани между блажью и дурью — сам растрёпанный, полуголый, да ещё и откровенно палится, потому что Саэ непозволительно близко, потому что Саэ глядит из-под приопущенных ресниц и трогает. Его, Рина, трогает, проскальзывает ладонями выше и выше по ногам, с силой сжимая их сквозь внезапно истончившееся одеяло. Это какой-то бред, глупость, очередная больная фантазия — упрямо твердит трезвый рассудок, — но Рин краснеет, точно вусмерть пьяный, исходит влажной пульсацией в двадцати сантиметрах от кончиков пальцев брата и пялится. Открыто пялится — Саэ с такого расстояния не может не заметить, с какой жадностью он носится зрачками по изящным ключицам, тонкой шее и розовым нитям губ, которые хочется целовать до тех пор, пока из собственных не брызнет кровь. Неважно даже, что от Саэ тянет не гелем для душа, а затишьем перед свирепой бурей — Рин прекрасно чувствует опасность, исходящую от чужого тела, но вместо побега выбирает эскалацию. Привычка, наверное. Он с дрожью вдыхает чужой запах, упарываясь под завязку, и зажимает ткань похолодевшими ладонями, чтобы выдернуть одеяло из-под этого тела в качестве повода для разжигания конфликта. Не щёлкай ебалом, бей первым, защищайся. От кого? В первую очередь, от своих желаний. Затем уже от Саэ. В возможном апогее — от их обоюдной химической реакции. Кожа над костяшками белеет, одеяло вздымается вверх, пропуская прохладу между бёдер, но интуиция сбивчивым шёпотом подсказывает остановиться, иначе игра пойдёт против правил. — Что ты здесь делаешь? — ведомый её советами, выпаливает Рин. Медленный взмах чужих ресниц откликается едкой резью за лёгкими. Истома ломает напополам, предлагая усвоить урок — ресницы Саэ гораздо безопаснее не разглядывать, даже если в висок упрётся дуло автомата. Смирение проще капитуляции, но солнце паскудно падает на пушистый веер под нижним веком, путается патокой в волосах, кончики которых стекают по скулам, и заблудший взгляд послушно следует за ними. Попадает на губы. Снова на губы. На эти самые губы. Бледные, узкие, желанные до такой степени, что жизнь посвятить можно. Рин прерывисто выдыхает и напрягает бёдра, незаметно подаваясь навстречу чужим ладоням, прижавшим его вдоль блядской портняжной мышцы — той самой, что выделяется у Саэ при беге и ударах по мячу. Той самой, что западает в остальные, заставляя дрочить на представления о том, как проявится её рельеф, если закинуть одну из ног на плечо, а вторую прижать коленом. Саэ беззвучно ухмыляется, перебирая пальцами у основания бёдер. Рин сводит их вместе, сдавливая ноющие яйца. Хорошо, что одеяло пышное и член не настолько огромный. Но как же мокро и опрометчиво. Рин мстительно кусает свою щёку, всасывая воздух ноздрями. Ёбаное животное. Трещины на верхней губе Саэ просвечивает медью, на нижней видна омертвевшая кожа. Язык рвётся облизнуть. Жажда слияния перевешивает всё разумное, Рин задыхается от притока сопливых мыслей и отпускает одеяло. — Почему ты молчишь? — со всей возможной мягкостью шепчет он, осторожно протягивая ладонь вперёд. Уникальный шанс нельзя упускать. Рин себе не простит, ведь Саэ действительно не отшатывается. Не язвит. Не отворачивается — смотрит невозмутимым, ровным взглядом, и море в его радужках медленно обращается в фрактальную бездну. Кажется, Рин снова ныряет вглубь, но это совсем не страшно для удачливого утопленника, верно? Прохладные пальцы касаются края чужой щеки, обводят контур трясущимися подушечками. Давление на бёдрах немного слабеет, Саэ прижимается к руке сам, точно прирученный зверёк. Рин сдавленно выдыхает — как же странно, как же хорошо, — и выворачивает ладонь тыльной стороной. Костяшки гладят лоб, переходя грани дозволенного, указательный поочередно заправляет пряди за уши, Рин убивается и изучает. По его по фалангам течёт карамель — медный волос Саэ вовсе не леска, как казалось прежде. Безумие какое-то, но Рину реально нравится касаться их, запоминать и связывать развязанное. Так нравится, что хочется трогать везде, потворствуя своим воспалённым чувствам. — Рин. Чужие губы приоткрываются совсем немного, звучат прибоем и взмахами крыльев в грудине. Рин не свободен, как птицы, которыми восхищается брат, но клонит голову набок почти с таким же успехом. Бёдра окончательно лишаются давления — вместо них теплеет на талии. Взгляд Саэ поднимается к ней же, но резко падает обратно в ноги. — Рин, дай отсосать. Сердце пропускает удар. Край одеяла отодвигают чужие ладони. Рука зависает в жалких миллиметрах от медного виска, переливающегося на солнце, горло иссыхается от соли. Рин не верит своим ушам, проклинает подростковые гормоны и едва ли доверяет зрению, которое неустанно вплавляет расширенные зрачки Саэ в сетчатку. — Что? — вопрошает Рин, заглядывая в них с длинным списком дополнительных вопросов. — Ты сказа… Приходится закончить на одном с половиной — Саэ протискивается коленом между голеней, невозмутимо стягивает единственную заслонку к себе. Шуршание пуха добирается до ушей треском ломающихся опор, Рин закусывает губу, отводит глаза и шикает сквозь зубы. Ладонь падает на одеяло, цепляя самый край. — Нет, не надо, не сейчас, это слишком, — сбивчивым шёпотом объясняется он, разглядывая тени от веток на стене. Осечка с отказами не случайна — он не натаскан слепо следовать зову сердца, положив болт на все обиды, но у уха полыхает чужой выдох, и Рина прошибает током. Теперь, кажется, натаскан. — Разве не у тебя сейчас стоит член? — смешливо бормочет Саэ, щекоча шею своими мягкими прядями. Вдоль оголившейся кожи тащится сквозняк. Горячие пальцы проникают под бельё по бокам, оттягивая эластичную ткань. Рин давится контрастом, словами и воздухом, растерянно обхватывая узкие плечи брата. Они трясутся, но не от всхлипов — Саэ ядовито смеётся, прижимаясь краем рта к зардевшей скуле. — Разве не ты хранишь скрины с моих матчей на своём телефоне? — в несвойственной ему манере мурлычет он, слитным движением оглаживая кожу вокруг лобка. — Думаешь, я не видел, как ты ебёшь меня взглядом? Рин вспыхивает, падая в постель спиной. — Нет, это не так. Саэ всё равно на оправдания — он поддевает бельё и стягивает вниз. Резинка впивается в яйца, Рин впутывает руки в собственные волосы и пристыженно шипит — кровь бесконтрольно приливает к члену, пульсирует в венах и толкает наружу капли смазки. Получается, Саэ видит прямое доказательство его лжи. Спасибо на том, что не озвучивает, а хватается за основание и прокатывает между пальцами насухую. Жёстко. Классно. Рин глубоко вдыхает, шурша напряжёнными ногами по постели — сопротивляться уже не хочется. Хочется почувствовать это блядское «отсосать» на себе. Хочется так сильно, что мысли обращаются морской водой. Волны окатывают тело испариной, просачиваются в вены и крайне вовремя топят барабанные перепонки — Саэ не церемонится, Саэ опускается на локти, обхватывает ртом головку, и блять. Блять, он опять смотрит. Блять, как же он смотрит, какие же у него глаза. Блять, да какого хрена. Рин мучительно откидывается затылком в подушку, сипло выдыхает через рот и плавно выгибает бёдра навстречу, надеясь на то, что хотя бы этот его жест не обернётся против. Если происходящее сейчас — очередной дешёвый приём в их холодной войне, то он точно не выдержит. Такую влажную тесноту и нежность щёк попросту невозможно выдержать. Невозможно, когда Саэ втягивает их внутрь, путается в своих волосах и прерывисто сопит. Рин не умеет прощать так быстро, да, но он не может не оттолкнуться рукой от матраса для того, чтобы запустить ладонь в тёплую патоку, скомкать и придержать на макушке. — Саэ, так удобнее? Саэ моргает. Рину хорошеет. Он не может не гладить его, выражая свои чувства, не может не дрожать в бёдрах, неуверенно толкаясь навстречу гладкому горлу, плотно облегающему его плоть, не может не возбуждаться от блеска слюны на пухнущих губах, сбиваясь в дыхании. Потому что это Саэ. Саэ на коленях. Саэ с оттопыренной щекой и розовыми ушами. Он выглядывает снизу вверх со всей надменностью, дразняще двигает головой, заглатывая наполовину — да чёрт возьми, даже этого достаточно для первого раза, они же не в порно, — и впивается ногтями во внутреннюю сторону бёдер, не позволяя направить себя. Горячо. Хочется ещё горячее. Рин утробно стонет, укладывая ладонь на его затылок, и гладит, беспорядочно гладит, просяще трогает, подмахивает так аккуратно, как умеет. Ладно, ничерта Рин не умеет — Рин лишь хватает воздух распахнутым ртом и тонет, роняя себя на новый уровень бесконечного цикла под кодовым именем «Саэ». Под черепной коробкой растёт пустота, грудную клетку выворачивает костями наружу, пресс дрожит в такт дыханию и пальцам, что бережно перебирают медный волос, спускаясь к загривку. Саэ расползается по постели, вжимается щекой в бедро и щурится. Рин тонет, стонет, вбивается до конца в эту блядскую тесноту. — Ещё, — хрипло выпрашивает он, комкая волосы в кулаке. — Пожалуйста, Саэ. Чёрт возьми, брат никогда так сексуально не щурился. — Я, конечно, люблю тебя, но не настолько. Внутри всё замирает, Рин отрывает голову от подушки и закашливается. Солнце светит сквозь шторы тысячеградусным жаром, забрасывая его на новый, неизвестно какой по счёту круг ада. Мать стоит в дверях, стоит, скрестив руки на груди, и сердце, кажется, вовсе не бьётся. — Ты просил разбудить тебя в восемь, но я решила, что тебе нужно восстановиться после простуды. Пробежка тут явно не поможет, — уже мягче поясняет она, кутаясь в увестистый шерстяной кардиган. — Спускайся на кухню, скоро завтракать. Завтракать — повторяется в голове на репите, пока Рин рычит в подушку и отчаянно ищет хоть один намёк на реальность произошедшего. Кажется, его нет. Кажется, Рин вообразил слишком многое и совсем ебанулся. Свежезаевшая кассета нервирует до смеху, иллюзии рисуются на периферии чужим силуэтом, истекающим слюной и порочной патокой. Рин бьёт по выключателю и умывается ледяной водой до тех пор, пока кончик носа не начинает неметь. Цикличность не может быть отвратительнее мокрого пятна на белье, но как же быть, если оно и есть часть замкнутого цикла?