Связующая нить

***

По всей видимости, эта ночь запомнится ему отнюдь не внеплановыми скитаниями по кошмарам — эта ночь станет для него неофициальным признанием собственного аутсайдерства перед сезонными вирусами. Электронный градусник пищит лихорадочным тридцать восемь и два. Тело сбивается с курса и флегматично валится в кровать. Пружины тоскливо скрипят, прогибаясь под цинковой тяжестью мяса и костей, ладонь наугад нашаривает заранее заготовленный блистер. Пространство вокруг практически не ощущается, представая перед расширенными в темноте зрачками слишком бездушным, слишком ненастоящим, слишком идиотским. Ей-богу, точно слепленный на коленке фильм, в просмотр которого невозможно погрузиться без унылого настроения и тяжёлой пятерни на глазах. Фольга между её составными частями шуршит чересчур громко, сами подушечки едва осязают под собой продавленную пластмассовую капсулу. Рин опускает веки и вяло раскрывает челюсть. Плохо. Как же плохо. Горечь таблетки вяжет язык с таким рвением, словно готовится выдрать его у самого корня, пузырьки минеральной воды сбивают гадкий привкус, нещадно царапая гланды. Кадык ощутимо оттягивает тонкую кожу при каждом глотке, но завершающий кульбит рвёт трахею на тысячи неравномерных лоскутов. Массивы воспалённых слизистых заходятся агонизирующей пульсацией. Больно. Едкое жжение не проходит сразу — бьётся вдоль челюсти и ключиц, и Рин непроизвольно морщится, стукая бутылкой о тумбу. Обширные пустоты в его голове заполняются внутричерепным звоном. Будто уличив этот момент, персональная бездна заметно ширится в диаметре, выхватывая для себя новые территории человеческой душонки. Снаружи, тем временем, волочит текучие покровы глубокая темень. Во всём доме, чьи бетонные стены прощупывают её узловатые пальцы, поразительно тихо. Как в трижды заброшенном, трижды снесённом до фундамента, и трижды отстроенном заново морге. Рин внутренне благодарен удаче за то, что четвёртый раз — решающий — никак не настаёт. Четвёрка — дурное число, вся Япония об этом знает. Четвёрка — вестник проклятия, смерти и череды нескончаемых чёрных полос. Саэ это доказал, пробыв четыре года в своей грёбаной Испании. Между припаянными друг к другу веками пугающе-горячо, под их красноватой завесой сверкают оголёнными проводами уродливые чёрно-белые узоры, Рин видит их синтетические клейкие нити, тянущиеся к его костям, чувствует бурлящий под мягкими тканями зуд, и натягивает одеяло до самого подбородка. Сознание смывает в вымоченные в соде негативы, а взмокшее тело бросает в жар вопреки тому, что оно отчаянно требует зашвырнуть себя в стужу. Плохо. Очень плохо. Лёгкие щекочет и топчет изнутри, будто не нити это вовсе, а паразитирующая гидра под прикрытием системной инфекции. Рин с трудом подавляет раздражающий приступ кашля, переворачиваясь на бок. Спать не хочется, предаваться страданиям из-за поплывшего мышления — тоже. Остаётся только бесцельно палить в зазор под дверью и ждать наступления утра. Возможно, в этом стоит винить слуховые галлюцинации, спровоцированные фантомной автоматной канонадой с локализацией в затылке, но в какой-то момент к барабанным перепонкам пробивается шум воды. На экране мобильного высвечивается неожиданная половина четвертого, а щель между полом и дверью — будто потехи ради, — на мгновение сверкает. Следом за вспышкой в пустоши коридора мелькает тень. Быстрота реакции не подводит — Рин тут же вытягивает ноющую шею, чтобы не упустить ни одной детали, параллельная реальность стирает грани, и конец связующей нити с новой силой пропитывается окисляющимся железом. Потому что комната родителей находится ближе к лестнице. Потому что не в характере матери с отцом лындать туда-сюда по ночам. Потому что по всем канонам получается, что Саэ, вот этот лживый и лицемерный Саэ, тоже сейчас не спит. За рёбрами издевательски ёкает: причин, объясняющих его бессонницу, может быть великое множество, и далеко не каждая из них подразумевает за собой что-то хорошее. Так или иначе, Рин не пропускает через своё простуженное восприятие ни одну — ему на Саэ с его королевскими заморочками категорически наплевать. На болезненные мешки под его прищуренными глазами тоже наплевать — Рин и сам болеет, к чему ему лишние проблемы? По этой же логике ему наплевать и на механические действия Саэ, автоматически ставившиеся под сомнение на протяжении всего совместного ужина. Да, всё верно, Рину совершенно похуй на секреты брата — больно надо разбираться в этих странностях, когда своих навалом. Тем не менее, праздное любопытство — только оно, ничего другого — выбивает его из утепленного укрытия фантомными пинками под зад. В носу покалывает, дверной косяк попадает под ладонь, по беззащитным предплечьям бьют очередью мурашки. Их рикошет под загривок наталкивает на мысль о том, что Рин сейчас как никогда прежде компрометирует себя перед Саэ, каждый шаг которого можно разобрать через тонкую преграду прессованного дерева. Даже нет, не так. Он не просто компрометирует себя — он открыто демонстрирует свою уязвимость. Это громкое заявление не высосано из пальца — откуда-то появляется уверенность в том, что железный душок отчаянной надежды на воссоединение с Саэ разит сейчас на всю Камакуру нон-стопом. Он везде. Он собирается в ровные пласты за оконной рамой. Он проползает над рядами крыш ядовитым предрассветным туманом. Он гудит на проводах на низких частотах. Он настолько близко, что достаточно открыть окно, чтобы впитать его в себя и подавиться взвесью поднятой со дна нежности вперемешку со свежим, ещё не окрепшим презрением. Прижавшегося к двери Рина пробирает до костей, пробирает уже не дрожью и не лихорадкой. Он понимает: если Саэ вдруг приспичит выглянуть за порог их дома, то его ледяные глаза сразу же наткнутся на источник, а его мозг непременно подбросит ассоциацию с Сайлент Хиллом, наводнённым физическими воплощениями детских страхов. Однако самое страшное кроется не в том, что детские страхи Рина решили о себе напомнить, а в ужасающих последствиях свеженьких фобий, которые чересчур быстро трансформировались в формат запретно-взрослых. Он желает избавиться от них, вырвать из мозга абсолютно всё, что заставляет цепляться глазами за любое напоминание о Саэ, но… Ступеньки на первый этаж издают задушенные вопли, которые обрываются шелестом куртки и тихим хлопком входной двери. Под ложечкой характерно сводит, ногти вгрызаются в дверной косяк, и Рин, вмиг забив на свои хотелки, раннее время и простуду, бросается к шкафу с одеждой. Медлить нельзя. Почему нельзя? С Саэ же ничего не случится, он взрослый парень, он мог элементарно захотеть купить пожрать или ещё чего. Да чёрт побери, Саэ не любит выходить из зоны комфорта, особенно если на часах почти пять утра. В свербящем горле пересыхает, нога никак не хочет пролезать в штанину, Рин шипит и хрипло проклинает день своего рождения. Минутой позже он проклинает закоротивший рассудок, потому что не может найти ключи, ещё через минуту он проклинает шнуровку на кроссовках, ещё через десять секунд — дверные петли. На улице зябко. Под ногами вздымается пыль, в воздухе расплывается запах тины и морских прибоев. Рин растерянно ныряет подбородком в шарф, ведь по обе стороны тротуара его встречают только ветки, серые стволы деревьев и прозрачный свет восходящего солнца, а у каждого из поворотов катастрофически пусто. Настолько катастрофически и настолько пусто, что при новом вдохе лёгкие сдавливает уже не кашлем. Осознание окатывает Рина ледяной водой, бездна разевает свою пасть и сковывает тело. Саэ же не мог уехать втихомолку, не сообщив даже родителям? Прежний Саэ действительно не мог. Нынешний может всё, что угодно. Всё, что угодно, но только не бросить их снова, не разобравшись со своими грёбаными счетами, провались они пропадом. А если он вдруг решил… Кулаки сжимаются в крепкий узел и оттягивают карманы куртки. Сука. Сукасукасука. Рин мотает чёлкой, отгоняя противоречивые мысли прочь. У него нет хорошей интуиции, у него плохо с анализом ситуации, когда дело касается межличностного общения, но эмоции бьют в голову фонтаном, заставляя сорваться с места. Саэ не мог съебаться. Не мог. Просто не мог. Стук подошв отлетает от стен многократным эхом, глаза сушит солью с побережья. Хочется расколотить черепушку об асфальт, пока знакомые дома всё ещё мелькают на периферии повреждённой киноплёнкой, брошенной разлагаться среди камней и пригнанных приливом водорослей. Рину кажется, что он и сам валяется где-то среди них, придавленный мусором и обточенным волнами стеклом. Внутренний голос повторяет блядское «найди или спрячься», шарф то и дело порывается слететь с шеи, Рин хватается за него рукой, разгоняясь до такой степени, что каждый новый рывок вперёд откликается гудящей болью в икрах. Ровные ряды частных домов резко обрываются знакомым пустырём перед заливом. Пятки болят, горло, кажется, вот-вот превратится в наждачную бумагу. Над растрёпанной макушкой кричат чайки, и Рин, услышав их голодный лай, моментально приходит в себя. Опорно-двигательный даёт по тормозам, сердце сотрясает ребра отбойным молотком, а по ровной морской глади издевательски-мягко льётся рыжеватый свет. Он чертовски подходит здешней атмосфере, он чертовски правильно заполняет каждое звено вокруг — и защитные ограждения, и припаркованные у обочины машины, и зигзаги портовых кранов в отдалении. Да, он заполняет каждое звено вокруг, за исключением одной невысокой фигуры, чернеющей в рассвете лишним элементом, и ноги сами тащат подобраться поближе, чтобы лишнего в этом складном пейзаже стало чуть больше. — Саэ, — погромче зовёт Рин, разглядывая голые щиколотки, торчащие из-под обтягивающих штанин. Получается очень хрипло. Смешно даже, насколько хрипло и жалко. Силуэт заметно вздрагивает и съёживается, будто готовится выпустить наточенные иголки, хотя расстояние в три метра вряд ли входит в зону их поражения. — Выследил меня и пришёл утопить? — глухо бросает Саэ, не оборачиваясь на оклик. Вопрос больше походит на пощёчину, но пересохшие от бега губы отчего-то растягиваются в неясной улыбке. Рин не понимает, каким образом его притягивает настолько близко и упрямо не хочет замечать преданного трепета в брюшине — он концентрируется только на том, что сырость с моря забирается за шиворот, локти упираются в металл, а бешеный стук под ключицами неожиданно приходит в норму. Будто всё встаёт на свои места. Будто время мотается назад. Будто хлипкая связь становится чуть крепче. — Я подумал, что ты… — начинает было Рин, бросая взгляд на точёный профиль брата, но резко осекается. По спине проносится тревожный холодок, в пространстве «между» повисает неозвученный вопрос, на который — что вполне логично — никто из них двоих не ответит. Да и вообще. Единственное, о чём у Рина получается думать теперь, относится к покрасневшему кончику чужого острого носа и слипшимися от влаги ресницам. Саэ надувает грудь, кутается в куртку, и упрямо продолжает буравить глазами морскую пену, бьющуюся о волнорезы. Его радужки, окружённые лопнувшими капиллярами, кажутся такими яркими, такими пронзительными и почему-то беззащитными, что Рин не может нормально вдохнуть. Ошибки быть не может — плакал. — Саэ, — на выдохе произносит Рин, бороздя зрачками тонкие линии бровей. Брат отъезжает чуть дальше, втягивая шею в плечи, и прочищает горло. — М? Его близость убивает и заворажиает одновременно. Рин приоткрывает рот, лихорадочно подбирая правильную формулировку. У тебя глаза цвета моря, а море жуть какое красивое. Нет. У тебя ресницы похожи на веер, потому что они чуть длиннее моих. Тоже не то. У тебя уши замёрзли, наверное, давай согрею. Да ебаный свет-то — пыхает носом Рин. Пауза длится слишком долго, слова застревают на опухших гландах и вываливаются наружу сдавленным кашлем. Тонкие губы Саэ искажаются в надломленной усмешке. Рин мажет по ним зрачками и звучно сглатывает, не замечая усиливающейся боли за корнем языка. Момент безвозвратно упущен. — Допустим, ты пришёл сюда не для того, чтобы ебать мне мозг… — придавив парапет руками, вполголоса протягивает Саэ. Пышные пряди, обрамляющие его идеальное лицо, светятся то ли медью, то ли латунью, то ли всё-таки золотом, и чуть покачиваются под потоками сырого воздуха. Белки его глаз горят не пущенными наружу волнами, ресницы прилипают к серым пятнам под нижним веком. Рину настолько плохеет от этого вида, что появляется желание схватить чужие щёки своими пальцами, ткнуться нос к носу и утопиться в переливах этих уникальных глаз. — …Неужели настолько помешался на мне, что почувствовал ментальную связь и примчался на помощь? — с оттенком издёвки дополняет Саэ, медленно поворачивая голову вбок. Вдоль бедёр прорывается дрожь, и установление зрительного контакта выбивает из Рина всё — и болезненный хрип, и последние крупицы решимости, и возможность продолжать осмысленный диалог. — Я подумал, что ты пошёл считать чаек, поэтому пришёл, — вываливает он первое попавшееся на голосовые связки, робея под натиском пристального взгляда брата. Пальцы отстранённо прощупывают проклеенные швы на рукавах, подошвы поочерёдно упираются на железные рейки внизу ограждения, Саэ скептически приподнимает бровь и опускает взор вниз. — И ты так торопился, что выскочил из дома в пижамных штанах, несмотря на простуду? Это точно мой брат, тебя не подменили? Щёки подло краснеют, но Рину не так уж и страшно загореться мраморным румянцем под утренним заревом — солнце скроет его позор. Куда страшнее глуповато кивать и недвусмысленно облизывать глазами торчащую из-под воротника шею Саэ, потому что черноту в зрачках не разбавит ни солнце, ни огонь, ни самый мощный на планете прожектор.