***
Горло слегка першит, как бы предрекая несколько дней вынужденного симбиоза с надсадным кашлем в гортани и горькими антибиотиками на вкусовых рецепторах. Впрочем, Рину совершенно плевать на возможную простуду — он давит клавишу громкости на максимум и откидывается головой в спинку автобусного сиденья, потому что нижняя часть тела страдает куда больше. Икры гудят, точно высоковольтные провода, зарытые под асфальт, бёдра пробирает попеременная дрожь, появившаяся после изнурительной беготни на поле — в конце месяца городской чемпионат молодёжной сборной, так что жить футболом ближайшие три недели придётся в прямом смысле. Ладно, как будто бы он не жил им последние четыре года. Колени покачиваются в стороны и уползают вперёд, упираясь пластиковую обшивку следующего ряда кресел, треки в наушниках переключаются с интервалом в десять секунд. Примерно в десять, точнее — Рин пытается отсчитать, но виртуальные цифры накладываются одна на другую, голова тяжелеет, а глаза склеиваются от усталости. Хочется спать. За широким окном мелькают огни задних фар автомобилей, подсвеченные апрельским вечером жилые и офисные здания, всё ещё отключеные от питания рекламные вывески и стремительно оживающие деревья. Хочется спать. Середина этой весны не кусает холодом за щиколотки и не жжёт край плеча сквозь толстовку — скорее, слегка поглаживает щёку, отвлекаясь на рыжий диск у горизонта в те моменты, когда автобус ныряет во мрак жмущихся друг к другу многоэтажек, — а пальцы по инерции продолжают жать сенсорную стрелку. Рин пару раз хлопает ресницами и, поморщившись, сонно потирает щёку. Хочется спать, чёрт побери, но Эминем в качестве колыбельной не подойдёт. И Несса Баррет тоже. Нет, Бонс, чувак, даже тебе здесь не место. Подушечка большого пальца сползает немногим ниже и убавляет звук в ноль. Сквозь вакуумные затычки тут же просачивается однообразный рокот двигателя и тихое — будто внутричерепное, проникающее через кости — шуршание волос о текстильный чехол позади. Густые ресницы опять тянут верхнее веко вниз, поэтому Рин, понадеявшись не прошляпить свою остановку, якобы случайно проваливается в хлипкую полудрёму. Кажется, это первый раз — не считая недели молчаливых страданий после того унизительного проигрыша под декабрьским снегопадом, — когда ему совершенно не на что отвлечься и нечего послушать в процессе короткой передышки между кучей неотложных дел. Потому что из-за утренней встречи с Саэ любое действие — вне зависимости от причины и следствия — сводится к тому, чтобы подумать о его красивых, блядски красивых глазах.***
Покровы сна срывает от протяжного гудка клаксона, ударившего в стекло на одном из перекрёстков. Пальцы вздрагивают, реагируя на появление внешнего раздражителя, мобильный чуть было не выскальзывает из обмякших рук. Рин, не успевший толком ничего понять, инстинктивно ловит край чехла и — дурацкая привычка всех зависимых от интернета одиночек, — жмёт на кнопку блокировки. Экран вспыхивает фотографией с побережья летнего Лиссабона — блядство, зачем он долистал до неё в той старой переписке? — и коротким сообщением от матери. Зрачки внимательно огибают каждый иероглиф. Содрогаются. Огибают повторно. Вспыхивают. Рин ощущает это противоречивое чувство потеплевшей кожей лица и похолодевшими внутренностями. Потому что «Саэ остался на ужин, приезжай быстрее, мы ждём». Неужели правда, неужели ему не настолько противно торчать у них дома, спрашивает Рин у внутреннего компаса, но тот лишь разводит бестелесными стрелками и подавленно молчит. Между рёбрами и позвоночником всё буквально сжимается от бессилия, роботизированный женский голос с улыбкой объявляет новую остановку — ещё четыре до нужной, — Рин встряхивает чёлкой и в который раз перечитывает исчерпывающий текст, неуклонно возвращаясь к первому — самому ключевому, самому значимому и амбивалентно-ненавистному — слову. Саэ. Зазноба злоебучая. Сердце клокочет, за брюшными стенками холодает ещё больше, чем похолодело после весточки матери. Рин смахивает мозолящее глаза уведомление и вскидывает подбородок к металлическому потолку. Он задолбался отдуваться за то, на что не подписывался, он не собирался окунаться в липкую бездну ещё глубже — только не сегодня, только не когда Саэ топчет ту же землю и сидит на той же кухне, — но по гладким внутренностям автобуса пробегают сине-зелёные всполохи неоновых указателей и рекламных таблоидов — уже почти стемнело, — и Рин прицельно врезается мордой в метафорические грабли. Потому что у Саэ радужки чуть ярче неона, потому что по ним расходятся витые линии, похожие на паутину, потому что блестят, как у дикой кошки, хлестая гордым презрением по щекам. Затылок снова стукается об мягкую обшивку сиденья в попытке выбить из мозгового центра любое упоминание этого лживого ублюдка, но цепочка уже замыкается главным недостающим звеном, и Рин сгибается, задумчиво вжимает локти в бёдра, признавая своё поражение перед фотографиями Саэ в запароленной папке в галерее. Чёрт. Чёртчёртчёртчёрт. Кинетическая память помогает не глядя разблокировать мобильный и нашарить в шторке уведомлений кнопку запуска музыки. Плейлист совершает полный оборот, и в наушниках вновь отзываются знакомые биты вперемешку с шелестом дождя. К расщеплённому сознанию приклеиваются обрывки текста, до которого ещё предстоит дойти, а бледный рот Рина выпускает наружу неопределённый смешок. Ладно, всё-таки Эминем. Ну, что же. Дорогой, блять, Слим. У меня был друг, покончивший с собой из-за суки, которая не хотела быть с ним вместе.***
Один и тот же трек, повторяющийся на протяжении всего оставшегося пути, резко контрастирует с кристально-прозрачным небосводом — ни дождя тебе, ни даже о́блака. На улице немного холодает, прежняя сонливость улетучивается к застывшим над крышами громоотводам. Рин протирает глаза, вступая в старую-новую фазу своего утомительного жизненного цикла, и волочит себя к последнему повороту. Надо же, Саэ впервые за долгое время поужинает на их общей кухне. Будет сидеть напротив, как прежде, разговаривать с родителями, дотошно ковыряясь в своей тарелке. Рин ненавидит его выразительное и в то же время непроницаемое лицо самой чёрной, самой чистой ненавистью во всей галактике. Рин мечтает сжимать эти подтянутые, натренированные лодыжки до болючих синяков, чтобы доходчиво показать, какой безжалостный монстр растёт у него на подкорке, но он не может не признать безграничной власти второго чувства над собой. Чувства куда более сильного, не поддающегося контролю, смертоносного для самооценки, жадного до телесной близости, эгоистичного и личного в сравнении со всеми прочими. Как ни крути, а ненавистью можно делиться со всеми — хоть с сокомандниками, на которых Рин срывает голос, хоть с первым встречным, заметившим на надменной физиономии глубокие трещины, оставленные нервными импульсами. Вторым же нельзя делиться ни с кем, за исключением святого отца, сидящего за перегородкой в кабинке для исповеди. Потому что Саэ Итоши не какой-то там левый тип из бара или сайта знакомств. Саэ Итоши — кровный брат. И это пиздецки нечестно, думает Рин, поднимаясь по ступеням. С другой стороны, никто и не говорил, что в этом вселенском континууме хоть что-то существует по правилам — неоправданная жестокость трёхмерного пространства спрашивает с младшего Итоши уже на пороге, за который неожиданно цепляется мысок кроссовка. Сумка тянет вмазаться в деревянный пол, Рин рефлекторно перегруппировывется, умудряясь сохранить равновесие и — когда взгляд утыкается в ровный ряд обуви на гэнкане — слышит знакомый надменный голос через тоскливые женские напевы. — И какое хоть первое место в Японии, если ты даже не умеешь заходить домой, братец? Грудную клетку Рина прошибает током. Пальцы сжимают лямку спортивной сумки покрепче, зрачки проносятся по чужим икрам. Упругим. Загорелым. Красивым. Рина перекручивает в тугой канат. Рина кроет. — Ты всегда будешь считать меня ничтожным? — вскидывается он, встречаясь с Саэ глазами. Собственные щёки слегка краснеют — спишем на холод, — брат скрещивает руки на груди и демонстративно морщится. — По крайней мере до тех пор, пока ты не поймёшь. Рин и вправду не понимает. Не понимает, почему в стенах этого дома радужки Саэ кажутся ещё более пронзительными, чем прежде — никак не насмотреться. В уши проникает рваное шуршание карандаша по бумаге, мозг автоматически переводит англоязычный текст, и сердце, кажется, вот-вот лопнет от его значения. Нет. Ни в коем случае. Не перед Саэ. Рин небрежно наступает на задник кроссовка и кидает сумку на пол. — Пойму что? — с вызовом спрашивает он, упрямо поддерживая зрительный контакт. Взгляд заостряется на серых мешках под веером чужих ресниц — и почему он не заметил раньше? — тонкие пальцы на периферии отстукивают по рукавам домашней толстовки. — Что ты, братец, живёшь в ебучей иллюзии, — следует холодный ответ. Воздух в коридоре неуловимо густеет, Саэ вздыхает и разворачивается спиной, всем своим видом показывая, что их недо-разговор окончен. Рин непонимающе таращится в углы его лопаток, виднеющихся сквозь ткань, в наушниках звучат крики, рёв тормозов и последние раскаты грома, и телефон слишком далеко, чтобы успеть переключить песню.