***
— Саэ приедет в этот четверг. Случайная фраза матери напрочь отбивает аппетит. Рин замирает с палочками в руке и сжимает челюсти с такой силой, что желваки могут лопнуть от напряжения. — В четверг? — непринуждённо переспрашивает отец. — Всё верно. Зрачки скатываются на дно тарелки, недожёванный ком риса застревает где-то посреди пищевода, пока некое нематериальное чувство, которому совершенно не хочется давать ни имени, ни прозвища, прокатывается значительно глубже. Ненависть пасует перед его напором, и Рину на долю секунды кажется, будто оно, добившись своего, решает смилостивиться и замереть хотя бы в брюшине, но затем — прямо-таки согласно закону подлости, — скатывается вниз по бёдрам ледяной глыбой и откликается коротким шумом радиопомех в голове. Под всей поверхностью кожи расходится то ли жар, то ли холод. Саэ приедет в этот четверг — спустя мгновение заседает зажёванной аудиоплёнкой в мозгу. Саэ приедет в этот четверг. Саэ приедет. Уже в этот четверг. В холодильнике прокашливается терморегулятор, кран плюётся водой, сбоку шелестит газета. Отец, судя по повисшему на кухне молчанию — что не так уж странно для их семьи, — не сразу врубается в поданную ему информацию, поэтому лишь задумчиво мычит, перебирая страницу за страницей. Мать не мешает его размышлениям, продолжая возиться с чашей для мультиварки, с которой отчего-то не смогла расправиться их дорогущая посудомойка. Будто опасаясь выдать своё присутствие и тем самым нарушить своеобразный баланс, Рин неслышно откладывает палочки в сторону. Выдыхает так же плавно, как двигает шеей, опуская сбитую в кашу голову настолько низко, что чёлка напрочь заслоняет обзор на его помрачневшее лицо. Даже если визуально он никакой, совершенно беспристрастный и незаинтересованный, нечто внутри упрямо просит узнать чуточку больше. Вычленить из диалога родителей что-нибудь ценное. Любую информацию. Ну же. Колено под столешницей нетерпеливо молотит пропаренный готовкой воздух, клейкие зёрна риса ползут глубже и глубже в горло, пока мыслительные процессы неуклонно идут в разлад. Что Рину известно сейчас? Самый мизер: Саэ приедет в этот четверг. Куда приедет? Сюда? В отель? Во сколько? Зачем? Неужели соскучился? Ага, смешная шутка. Шуршание страниц резко обрывается. — …А с чего бы ему? — подаёт голос отец. В монохромной интонации слабо прослеживаются нотки удивления. Куда больше — механическое, напускное участие, точно у маятника, качающегося по инерции. — …У него же дел невпроворот, тебе ли не знать, — резонно дополняет папенька перед тем, как его сухие узловатые пальцы мелькают на периферии с чашкой чая. Рин украдкой буравит взглядом отцовское обручальное кольцо, моля богов и чертей всех конфессий о том, что неозвученные им самим вопросы отскочат от картонных стен после пары глотков. Первый. Второй. Третий. Четвертый. Донышко кружки глухо приземляется на место, но чуда не происходит. Что-то царапает в кишках, Рин подбирается поудобнее, чуть приподнимает голову и бросает отрешённый взгляд на пустующий стул напротив. Подумать только, Саэ когда-то был настолько близко — достаточно скатиться вниз по спинке и вытянуть ногу, чтобы беспалевно стукнуть за глупую шутку или просто так. Просто чтобы показать, что он, Рин, здесь. Рядом. Просто чтобы выцедить небольшую дозу внимания для себя, потянуть эту связующую ниточку, накрутить её на пальцы, сократив расстояние между. Саэ ведь всегда тянул в ответ и слишком мягко и широко улыбался, чтобы это всё по итогу оказалось неправдой. Ногти впиваются в ладони с ощутимым давлением. В груди хрустит, по венам скребутся метели, но чуткий слух всё равно улавливает, как мать укладывает чашу на подставку для сушки и разворачивается к обеденному столу. — …Поэтому он как раз и приедет, — туманно объясняется она. — Что-то с банковскими счетами, Саэ не рассказывал во всех подробностях, сказал, что сам разберётся. Отец одобрительно крякает и снова подбирает оставленную им многотиражку. — Деловой какой, весь в маму с папой вырос, — говорит. — Да, Рин? Рин дёргает щекой, перебирая вспотевшими пальцами по штанинам. — Да, — цедит он вслух, умалчивая циничное «тут не поспоришь, ведь ваш старший сыночек весьма удачно продался». Отец подмигивает, вставая из-за стола. Мать проскальзывает по его плечу ладонью и кивает в сторону коридора. Рин не сдвигается с места, точно приколоченный. Мышцы наливаются нечеловеческой тяжестью, словно в них накачали бетон. Кажется, он читал что-то похожее про помешанную на пластических операциях кореянку. Кажется, ему самому ввели смертельную дозу Саэ Итоши прямиком в сонную артерию, и в этом конкретном случае многочисленные операции нисколько не отсрочат наступления неизбежного.***
Он никогда бы не задумался над тем, что понятие метафизики действительно имеет такую большую значимость. Не придал бы значения тому, что неотвратимость смены дня и ночи даже в теории может показаться опасной из-за стабильной скорости вращения Земли вокруг своей оси, только вот понедельник уже сменяется вторником, вторник хлопает среду по плечу, а последняя, едва получив в своё распоряжение целых двадцать четыре часа и пятьдесят шесть минут, готовится передать эстафету четвергу. Самому дерьмовому в его почти-что-взрослой жизни четвергу, поскольку Рин, запирающий дверь на замок изнутри, всё же признаёт, что он категорически не готов к этому резкому переходу. В его комнате не горит свет, по ровным стенам ползают надломленные шторами тени. Тёмный силуэт преграждает им путь всего на секунду, невесомо подбирается к кровати, но садится не на неё, предпочитая жёсткий пол. По ногам тянет свежим весенним воздухом, Рин с флегматичным видом разгибает колени и упирается глазами в тень от скелета ветки под книжной полкой. Правду говорят, что весна — символ грядущих перемен. Только он реально не готов. Настолько не готов, настолько незащищён и несобран, что заранее хочется поставить на себе клеймо «потрачено» и свернуться в извивающийся клубок обнажённых нервов под одеялом. Саэ. Чёртов ублюдок. Уязвлённая гордость и детские обиды текут под кожей сточными водами. Так уродливо. Грязно. Тошно. И нет никакой отдушины, способной заставить забыть о своём катастрофическом положении. Единственным выходом из этого тупика видятся — и то в туманной перспективе — попытки затащить Саэ к себе. В бездну. Утянуть на дно. Утопить в вязкой трясине и вырвать оттуда за грудки в последний момент, когда встревоженный ил перестанет пускать пузырьки к поверхности. Прижать нос к носу. Наорать так, что заложит уши. Окончательно сорвать голос, осыпая хаотичными вопросами о том, почему не пишет, не кидает фотографии, как делал в самом начале, не приезжает в гости, а если и приезжает, то только по делу, из острой необходимости. Внутренний голос ехидно посмеивается. Неужели забыл? Саэ же по-настоящему презирает Японию и всё, что с ней связано. Рину противно обнаруживать в себе новые сходства с этим низкопробным божком, но стоит признать: он тоже презирает всё, что маркируется грёбаным хиромару. Презирает — как может показаться кому-то постороннему, не знающему о всей подоплёке, — не за хреновый футбол и не за набившие оскомину традиции, диктующие правила поведения везде, вплоть до общественного туалета. Рин морщится и, с силой ударив затылок о матрас, каменеет в трупной позе, не выражающей буквально ничего. Его натура веет сучьим холодом, он презирает каждую песчинку на Хонсю за то, что это место в совокупности с сотнями мизерных факторов и условий породило именно такого Саэ — привязывающего и отторгающего, кормящего сначала чем-нибудь приторно-сладким, затем бьющего кулаком в кадык ради того, чтобы из горла вышла не искренняя благодарность, а желчь и собачий вой. Думать об этих кардинальных переменах в нём рискованно — можно по старой памяти разложиться пластом, сгрести все уцелевшие архивы в охапку и начать жалеть о грубостях, — поэтому рука сползает с колена, коротко хрустит суставами и хлопает по крышке ноутбука, лежащего на краю кровати. И чего раскис? Рин прекрасно осведомлён, «чего», но какая хер его разница? Кто будет слушать это нытьё? Всё правильно, никто. Да и жаловаться противно — слюны отплеваться от себя не хватит, а жертвовать ужином будет уже слишком. Пальцы поднимают крышку, экран вспыхивает базовой заставкой, на секунду лишая зрение привычной чёткости. Говоря по чести, Рин и впрямь был бы рад получить в распоряжение мутную плёнку в обоих зрачках на тот период, пока Саэ будет кочевать по Токио, но слепота, как правило, не предусматривает полного выздоровления. К тому же, Рин догадывается о том, что он уже нездоров. Болен системно, органически поражён, ненормален: чисто объективно, ненавидеть Саэ за отсутствие какой-либо взаимности — особенно нарушающей периметр братских взаимоотношений, — как минимум противоречит любому моральному кодексу. Тонкие брови сходятся к переносице, ноги складываются в подобие столика, а пальцы, едва ноутбук перекочевывает на бёдра, вбивают в поисковик заученные адреса сайтов. Рин упирает хребет в жёсткий каркас кровати. Вскидывает глаза к потолку. Жмурится. Поджимает сухие губы. Что-то жжётся. Глубоко внутри, но жжётся. И именно от этого нужно отвлечься. Включить какой-нибудь хоррор. Нацепить наушники, дабы погрузить голову в жерло метафорической мясорубки, где главных героев методично раздирают тупыми лезвиями, разбирают на кусочки, поливают бензином, закапывают под землю посреди леса или фасуют по пакетам на тысячи неравных частей. Мерзко? Очень. Соответственно личному состоянию? Вполне. Потому что Рин пропускает их разнородные мучения через себя по аналогии с ионизирующим излучением и необратимо возвращается к точке ветвления. Возвращается к стрелке повтора, заглавным страницам с рейтингами и мыслям о Саэ.***
Распорядок дня, установившийся в невербальном ежедневнике с прецизионной точностью, закономерно нарушается к пяти утра. Выражаясь иным языком, Рин не смыкает глаз всю ночь. За тонким стеклом светает, по полкам бегут первые холодные лучи, шея побаливает из-за неудобного положения, а пол всё-таки заменяется на кровать. Воздух в комнате прохладный, со слабым налётом выхлопных газов и морских прибоев. Рин сидит, закрутив себя в плед, и палит убитыми в хлам глазами в экран, напрочь позабыв о том, что к шести утра ему нужно продираться сквозь сон, к семи — после разминки и стакана воды с аминокислотами, — идти в душ, к половине восьмого — завтракать и выходить на учёбу. Кстати, да, учёба. Судя по звенящей пустоте в затылке, думает Рин, рассматривая свежеприобретённые проталины под густыми ресницами, стоя перед тем же бессменным зеркалом в ванной, бессонница порой может приносить пользу. И это удобно — никакие абсурдные рассуждения не мешают делать то, что должно быть сделано согласно чёткому распорядку. По скромному мнению Рина Итоши, принцип его нынешнего быта до безобразия однообразен: даже поставленное на автоматический режим тело двигается без осечек. Руки берут полотенце и ведут его ранее пройденным путём, чистая одежда садится как влитая, босые ступни прошагивают по отсыревшему коврику в сторону двери. Щелчок шпингалета отдаётся эхом в воспалённых мозгах. Во всём доме тихо — из гостиной не шумит телевизор, родительская спальня ещё не успела расшуметься отцовскими будильниками. Рин шагает по коридору, затем вниз, деревянные ступеньки под весом его тела поскрипывают ровно с той же амплитудой, с какой поскрипывали вчера. Сквозняк между этажами особенно сильный — мокрые волосы липнут к вискам, ушам и переносице, затёкшие за ночь хоррор-марафона мышцы чуть сводит, а в желудке принимается посасывать свойственный организму голод, и Рин, ведомый последним звеном из шаблонной цепочки рефлексов, заходит на кухню. Первое, о чём он думает, переступая её порог — время. Слишком раннее для того, чтобы здесь кто-то сидел. Второе, о чём он думает, отрывая рой лопнувших капилляров от пола — нарушенная траектория солнечных лучей, огибающая чужие расправленные плечи. Третье, о чём не думает, но инстинктивно чувствует — давящий на грудину взгляд. Ледяной, как снежные бури. Яркий, как северное сияние. Острый, как лезвие топора. Ноги подкашиваются, будто Рин марафонил совсем не фильмами, сердце пропускает несколько ударов подряд, а ладони рассеянно тянутся к подолу футболки. — А вот и Джонни, — вырывается само, вместе с гортанным смешком и парой торчащих из шва нитей. Саэ иронично приподнимает бровь, впечатывая локоть в кипу бумажек, разложенную на столешнице. Ногти левой тарабанят о дерево, медный волос переливается по своему неровному контуру, под тканью куртки хрустят файлы для документов. Атмосфера неуловимо меняется, Рин хищно сощуривается, готовясь отражать — или инициировать — возможные нападки. Обводит взглядом очертания чужого тела, фокусируясь на непроницаемом лице брата. Сдержанно надувает грудную клетку, но тут же сдувается, выпуская углекислый газ наружу. Саэ. Здесь. На своём привычном месте. Такой реальный, что дыхательные пути блокируют доступ новому глотку кислорода. Такие же длинные ресницы. Такие же приопущенные веки. Такие же тонкие, стянутые в бледный жгут губы. И если не брать во внимание тот факт, что его физиономия темнеет в знакомой манере — Рин интуитивно определяет моменты, когда Саэ раздражается, потому что и сам приходит в бешенство аналогичным путём, — то можно даже сказать, что ситуация вполне себе… — Где доверенность на мои банковские счета? — разрывает молчание Саэ, бросая сквозящий равнодушием взгляд к дверному проёму. — Отец обещал оставить её на видном месте. Рин дёргает щекой и машинально вдавливает лопатки в холодильник. — Он скоро проснётся, поэтому ты сможешь пойти к нему и спросить лично, — старается не огрызаться он, только вот в голову даёт какой-то резкой вспышкой, и с голосовых связок невольно слетает обоюдоострое: — И заранее скажу, что мне похуй. Ищи всё сам. От стен кухни экранирует резкий скрип деревянных ножек об пол. Саэ демонстрирует потолку свои блестящие склеры и, опустив ладони на стол, шумно выдыхает. Плитка под ногами кажется Рину совсем ледяной, словно из морозильной камеры или прямиком с северного полюса. По предплечьям приподнимаются тонкие волоски, руки скрещиваются на груди, молниеносно выстраивая хлипкую заслонку от того, что может произойти дальше. Желваки на чужих челюстях заметно напрягаются. Тонкие губы размыкаются совсем неслышно, медленно, будто с неохотой, но Рин чересчур отчётливо видит между ними тонкие нити слюны. И чересчур отчётливо глотает сам. Саэ сверлит дырку во лбу ещё несколько секунд, а затем цокает языком и прошагивает мимо, замирая между коридором и кухней. Рин ведёт носом следом, затягивая в себя вихрь воздуха. От чужой куртки веет каким-то новым запахом — то ли лавадной, то ли бергамотом, то ли какими-то далёкими побережьями. И эта перемена нравится и не нравится одновременно. — Что-то ещё, Джонни? — совсем по-детски поддевает Рин и, вывернув голову до упора вправо, устремляет зрачки к чужой шее. Проскальзывает ими по гладкой коже с ёжиком сбритых волос на загривке, поднимается к заправленным за ухо прядям. Спустя секунду внимание переключается на чужие побелевшие костяшки. Саэ цепляется за деревянную раму покрепче, будто вот-вот выломает её к чертям, и оборачивается через плечо. Во взгляде — кислота, яд, выжженная пустошь. — Я не собирался просить помощи у такого убожества, как ты, так что прикрой своё ебало и катись нахер.