Покой, нежность и огонь

      Михаил сидит на берегу моря, всматриваясь вдаль. Линия горизонта размыта утренней дымкой, и светлые воды сливаются с небом. Солнце взошло недавно, но прячется в горах, подступающих сзади, и робкие волны ещё не блестят на свету, и Михаил не жмурится и не прикрывает глаза рукой. Слепящего света ей хватает на Небесах.       Она не может припомнить точного дня — и даже года, когда стала приходить сюда чаще, чем на Верхнее небо, когда ласковый рокот накатывающих волн стал роднее фантомного сонма серафимов, который не стихает столько тысячелетий, сколько серафимы не поют. Здесь пахнет солью и прохладой, а скоро проступит запах пригретых водорослей, выброшенных штормами на берег, и раскалённой гальки, сладкий аромат медуницы и колокольчиков. Михаил позволяет себе лёгкую улыбку, по-настоящему чувствуя себя лучше.       Здесь не гнетут тяжёлые мысли, сомнения не нависают мрачными облаками, за которыми не видно Маминого Света; на горы здесь хочется забраться, ступать по увитой плющом и вьюнком земле, чтобы добраться до уступов, с которых срываются рассыпчатые породы и под которыми влажно от крошечных ключей; хочется забраться выше, не чтобы быть ближе к Ней или к солнцу, но чтобы видеть полотно моря, чтобы различать глубину по тёмно-изумрудному и индиго, чтобы выискивать посеребренные всплески от игр дельфинов. Чтобы точно знать, кто ты есть и чего хочешь.       Михаил жмурится от удовольствия и расправляет крылья.       Здесь можно подумать о прошлом без сожаления. Можно в очередной раз убедиться, что на Сути нет никакого греха.       Эти мысли тревожили раньше, толкали к раздражению и озлобленности, заставляли поступать действительно скверно, отрицая самое дорогое и искреннее, что было у Михаил с Начала времени. Она сама себе не верила, всё полагаясь на милость Богини, не понимая, как может быть для ангела нечто больше, чем Она. Михаил лгала себе, Богине и Дагон.       Дагон не заслуживала этого больше всего. Слишком живая и непосредственная для Небес, постоянно заключающих компромиссы, она стала демоном по воле выбора, но не по духу, и всё продолжала сиять. Морской звездой, жемчужиной, сиреной и затерянной Атлантидой, танцуя со своей Тьмой. Михаил смотрела на неё с плохо скрываемым восхищением и жаждала быть как можно ближе: смотреть на коралловые рифмы вместе, вместе кружить в ночи в свете полнолуния и тёплых гирлянд, вместе спуститься на самое дно…       За желаниями приходил стыд и раскаяние, жгучая обида и горечь. Приходила злость на Дагон, что посмела очаровать, искусить, и злость на саму себя, что не сумела совладать. В конце концов — непонимание, почему счастье было порочным, отчего миру дозволено было существовать на стыке добра и зла, а Михаил не имела права перейти черту и объять то, что не имело ни границ, ни ярлыков. Дагон перетекала ни от чёрного к белому, а от серебра к аквамарину, к иссиня-фиолетовому и багряному, к серой пене бурных волн и рыжему закату; её чешуйки отражали краски, а острая улыбка — всё мирское довольство. Дагон подхватывала течения и неслась к тому, чего хотела.       Михаил хотела нестись вслед за ней.       Очередная волна обнажает тень рыжего и серебряного под собой, и Михаил, сложив крылья, передвигается ближе к воде. Оттуда выныривает Дагон, улыбающаяся в два ряда зубов.       — Привет!       — Здравствуй.       Михаил тепло улыбается в ответ и елозит, пытаясь найти положение, в котором острая галька не будет впиваться в кости коленей и лодыжек. Дагон, выползающая из редкой пены, такого неудобство не чувствует, привыкшая к грубости и боли. Она тянется за поцелуем: мокрым, солёным, улыбчивым, и Михаил обнимает её, привлекая ближе к себе, очерчивает вереницу чешуек на плечах, нежно проводит подушечкой пальца по гребню спинного плавника…       Дагон на вкус — как море и свобода, свобода и море на вкус — как Дагон.       — Утро доброе, — отзывается она, ненадолго отрываясь. Михаил неуклюже кивает: каждое утро здесь доброе.       Каждое утро доброе, когда ни вина, ни сомнения не оттягивают Суть, когда солнце сияет как любовь Дагон к ней.