дрянь

Кира по большей мере странно себя ведет. Возможно, после разговора с Риммой, ведт ощущает себя полнейшим ничтожеством. Никто не обязан знать, что у неё происходит. Это привычное дело — закрываться от окружающих, потому что никто не поймет. Она бы сказала, что это от того, что никому не хочется слышать её проблем, но на деле, она попросту боится о них рассказывать. Ведь ни за что не окажется плохой в чужих глазах. Ей до спазмов в животе сложно признать, что Гелечка — недоступная, а от того такая желанная. Что не ломалась бы она, плевать бы хотела на неё Кира. Но теперь Геля ломается, будто не замечая. Теперь это единственный человек, которому на Кирин холод совершенно все равно. Когда Медведева надменно смотрит, Ангелина не плавится. Когда Кира не спрашивает, как у неё дела, Гелечка рассказывает о них Римме. Девчонке будто все равно на маску безразличия. Кире становится не плевать ровно через пять дней, потому что к холоду в ответ она не привыкла. Это выкручивает суставы от боли, заполняя легкие ядом похуже, чем дешевые сигареты. Ревность. И блядская Гелечка, которая не обращает на неё внимания. Она всё ещё глотает редуксин, по вечерам дрожа и мучаясь от судорог. Она весит от силы тридцать килограммов, и то, если напьется воды с лимоном в убийственных количествах. Правда в том, что Геле и правда плевать. Всё, о чем она думает — это её тело, её ничтожность и мать. Мысли о смерти той в одинокой квартире начинают накрывать тревогами и слезами по ночам, которые Кира, к слову, тоже игнорирует. Потому что ей нет дела до слабых и печальных, вроде Гели. Ей нет дела ни до чего, кроме пудровых дорожек и длинных женских ног за барной стойкой. Это пугает, потому что Кира свою жизнь тратит впустую. Она никому не признается, что тайно мечтает быть нормальным человеком без глупой травмы и ненависти к окружающим. Но пока она может, выживает, как положенно в бетонном гетто среди картонных людей. Изредка насаживается на пальцы и частенько использует язык. Выживает, а не живет, хоть впрочем, никого не волнует. А внутри считает себя последней гнилью, которая недостойна даже питьевой воды на отходах. Она в целом ничего не достойна, потому что отбросы общества вроде Киры одобрения не заслуживают. Портить облик человечества — не то, чего от тебя ожидают. Даже если на каждую тягу косяка приходится приложенная в детстве отца рука. Даже если с каждой снюханной дорогой умирает одно касание грубой рукой детских бедер и выше, пока ты не можешь дышать и зовешь на помощь пьяную маму. Даже если с каждым стоном женского тела под собой ты избавляешься от страха умереть от голода. Даже если это не стоит того, Кира будет продолжать, пока и правда не сдохнет. Лучше от передоза, чем без хлеба и возможности помыться. Лучше как угодно, чем так, как живут в гетто. И пока Гелечка её не поймет, пока не рассмотрит, и пока не обратит внимание — Медведева будет добиваться этого любой ценой. А та лишь кидает пугливые взгляды, обижаясь на какое-то простое и понятное «шлюха» который день. Боится Киру, проводя время на работе и изредка рыдая в подушку. Они не говорят, потому что не о чем. Но в конце июня, когда у Медведевой заканчиваются деньги и она пуста и чиста, та приходит домой с прекрасным настроением. Усаживаясь на балкон в три часа ночи, Кира думает о том, как погрязла в сто двенадцатой квартире. Что уже, наверное, никогда не сможет выбраться. Это душит, потому что есть Римма и Сеня. Две заблудшие души, без которых она уже не сможет. Не сможет быть одна, хоть и выбор не особо жалует. Думает о том, что здесь, среди грязи и разврата, еще осталось хорошее. Что это единственное, что было хорошего в её жизни и, наверное, останется им навсегда. Она и правда одинока. Среди массы знакомых и товарищей по выпивке не найдется ни одного, кому было бы интересно, как у неё дела. Это душит и ранит, но она держится. Как минимум, ради Сенечки и Риммы. Чтобы они не голодали, потому что сто двенадцатая квартира — это симбиоз. А Гелечка в три часа ночи блюет в туалете, потому что снова ревела из-за матери. И видя одинокую Киру на балконе, выходит в одной футболке, понимающе её рассматривая и усаживаясь рядом. Сопереживает тоске. — Не спится? — от чего-то она спрашивает. Молчаливая Кира спрашивает, поворачивая голову и без слов давая сигарету из пачки. Наверное, в тот вечер ей нужен был человек. Наверное, ей нужно было не сойти с ума на трезвую, потому что диалоги с самой собой не клеились, а мысли путались. — Я блевала. Побочки от редуксина. — Хуёво. Сильно штырит? — с улыбкой, даже боясь на девчонку смотреть. Почему-то в три ночи Гелечка была другой. Не слабой-ни черта-непонимающей-в-жизни девчонкой, нет. Скорее, была тихо и проницательной. Такой же сломанной. — Не сильнее, чем тебя. — Я трезвая. — Потому и штырит. Больнее же когда себя не разрушаешь, — и Ангелина, которой тоже не сладко, затягивается дымом, усмехаясь, — вот настоящая зависимость. — Я просто нюхаю фен, а иногда меф. Это не связано, — перечит Кира, разглядывая её на мрачном балконе. — Да нет, Кир, тебе нравится. Ты могла бы бросить всё это, тебе было бы плохо. Но больнее всего было бы из-за невозможности умирать каждый день. Тебе нравится не быть в реальном мире, да и все. Тебе нравится умирать и делать это специально. Киру от чего-то осеняет. Наверное, от правды. А потому она подвигается ближе, начиная злиться. — Я выросла в этом. Мой дядя барыжил, — она много не говорит, как и всегда. Но смотрит понимающе и с сожалением, — у меня не было особого выбора. Хотя нет, он был. Спиться. — Я понимаю, — кивок и улыбка, — у меня из выбора было стать шлюхой или алкоголичкой. Я стала шлюхой. И они смотрят друг другу в глаза, потому что людям нужны люди. Наверное, нужны еще и разговоры, раз сейчас так хорошо. Спокойно. — Ты не шлюха, — твердо и уверенно. — Не будь такой, — Гелечка наивно поднимает брови, улыбаясь. — Какой? — Нарочно хорошей. Ты считаешь меня шлюхой, так что, скажи об этом. Прямо мне в лицо. — Я считаю тебя шлюхой, потому что привыкла считать шлюхами тех, кто не дает мне. Это не значит, что ты и правда такая. — Так вот, в чем было дело, — горькая усмешка, осознание и страх, — я буду считать себя шлюхой, если дам тебе. И у Киры, возможно, упала бы челюсть, не будь она такой собранной. Возможно, она бы ударила Гелечку прямо там, потому что это было слишком. — Почему? — Потому что на тебе побывало больше людей, чем я знала. Для тебя выебать кого-то — это ударить и задушить. — Для тебя — нет? — Кира, меня никогда не любили. Ни в одном смысле слова. Для меня это смерть. Просто и понятно. Потому что сигареты в три часа ночи делят для того, чтобы упростить себе жизнь. Потому что если в мире и существует что-то значимое, то оно непременно находится в сто двенадцатой квартире. — Ты хочешь, чтобы тебя носили на руках и кормили? — Кира усмехается, подкуривая новую, — но мы никому не сдались, знаешь? Из таких притонов не выбираются. — Я просто хочу, чтобы хоть кто-то относился ко мне, не как к куску мяса. Этого будет достаточно. — Но ты сама относишься к себе так. С чего людям не делать этого? И в тот момент сердце щемило у Гели. От резкого осознания и злости, может, обиды на правду или чего-то еще. От того, что глупая и злая Кира была права до глубины души. Это и становилось началом конца. Это зарубило все то, что произошло потом. Тот вечер стал ошибкой, как и все, что с ними случилось. — Я отношусь к себе так, как меня научили. — Тебя учили ебаться за редуксин? — со смешком, потому что это нелепость. — Представь себе. Учили ебаться за всё, что угодно. За еду, за деньги. У Гелечки от чего-то наворачиваются слезы и сбивается дыхание. Кира вдруг замолкает, поджимая губы, потому что не знала. — Тебя когда-то продавали? — уже всхлипывая и пытаясь успокоиться, цедит Геля. — Нет. — Тогда о чем ты, блять, говоришь? — Сама не знаю. Прости, — и клубы дыма по обыденному вылетают изо рта, когда она подсаживается к девчонке совсем близко, чтобы обнять. И Гелечка утыкается в её плечо, плача, потому что продаваться — это больно. Но это глупая привычка, без которой она теперь не способна прожить. В тот вечер Кира впервые жалеет Гелечку по-настоящему и не снисходительно. С силой сжимает в крепких объятьях, пытаясь унять чужую дрожь. — Нет, ты не понимаешь, как это. Блять, сорокалетний мужик, от которого меня тошнило, — не унимается девчонка, сжимая её руки. — Не понимаю, да, — правдиво отвечает Кира, притягивая к себе макушку. И кто бы не сказал, что это было прекрасно? Что Кира тогда Гелечке помогла выплакать всё накопившееся, утешая. Если бы только она не чувствовала себя от этого лучше. От того, что она снова была над кем-то властной и снова контролировала чужие эмоции. От того, что Гелечка поддалась на её утешения и привязалась к объятьям. Это не значит, что Киру от Гели не вело. Вовсе не значит, что тогда она безовлрочно не влюбилась. Но это было простым до безумия — Кира могла питаться чужой слабостью. И сто двенадцатая квартира вновь ожила, когда Медведева унесла плачущее тело на матрас, укрывая и ложась рядом. Когда, не прикоснувшись, просто смотрела, как та засыпает. И знала, что будет дальше. Потому что Гелечка сдалась и это было её главной ошибкой.