дрянь

Гелечка бегает от квартиры в квартиру. Работая у Гены, ходя в школу и разрываясь между сто двенадцатой квартирой серой шестнадцатиэтажки и родной коммуналкой. Потому что мама, хоть и загулявшая и поселившая военных в их комнатушке, но ждёт и Гелечку, и деньги. А девчонка тащит бутылку водки и сигареты, откупаясь на ближайшие пару дней. Никто не против и очень даже за. Ангелина Новоселова наблюдает, как сверстники готовятся к экзаменам, влюбляются, расстаются, гуляют и живут. Геля отмывает бутылки коньяка на прокуренной хате и иногда ночует у Риммы с Кирой, потому что им абсолютно плевать, а той надо хоть несколько часов спокойствия и подушка, в которую можно пореветь, пока Кира не слышит. К слову, она слышит, но ни слова не говорит и виду не подаёт. Кира не из тех, кто будет жалеть анорексичек-дурочек, вроде Гели, к тому же не из мира сего, да и на вид вовсе не из умных. Гелечка, может, и стеснительная, и застенчивая, и прилежная, но точно не умная. Её не научили понимать установки жизни, то, что слабые проигрывают и то, что в обиду себя давать нельзя. А Кире нет дела, в отличии от Риммы. Та в девчонке видит что-то своё — уж больно милосердная натура. Всегда пытается впихнуть водки или ролтона, который она делит с Кирой на пару, всегда заботливо спрашивает, как дела, хоть Геля всегда врёт. Их притон, гадюшник, сбор наркош или просто квартира сто двенадцать — райский уголок для всей швали со всего района. Тут каждый день, словно в проходном двору, появляются новые и новые личности, но надолго не задерживаются. Кажется, никто, кроме Гелечки, не ночует здесь регулярно. А она бегает туда-сюда, потому что во снах видит, как один из военных душит маму во сне или перед. Никак не может принять, что той давным-давно всё равно и что Ангелина может не возвращаться. Это происходит впервые двадцатого мая — тогда до первого экзамена остаётся всего ничего. Гелечка, еле отсидевшая школу, потому что желудок разрывает от боли, бредёт домой, кое-как волочит ногами, теряется и прикрывает глаза. У неё двоится в сознании, а иногда там вовсе темно, и девчонка слепо и уверенно, скорее по памяти, шагает, открывая нараспашку со всей силы дверь подъезда. На улице жара, а Геле холодно до жути — это даёт надежду на то, что она сможет достичь своего идеала. Потому что когда тело покрывается мурашками, жить проще в разы — легче, приятнее. Она чувствует себя лёгкой, возвышенной над земными ценностями, не евшей около шести дней. И прохладный подъезд вдруг радует до жути, как и всё остальное, а Гелечка радует саму себя. Ровно до момента, пока она не переступает порог квартиры, видя на кухне наряженную в чёрт-пойми-что-одетую-я-шлюха маму, которая с бигудями на голове и осоловелыми глазами лыбится. Тут же начиная слегка злиться от того, как непозволительно Гелечка решила взять выходной на одной из работ, или, быть может, просто разленилась. Женщину посещает мысль, что у Ангелины, словно у псины, чуйка. А потому она тихо и с прищуром говорит, ухмыляясь и над Гелечкой издеваясь. Личная каторга, экзекуция, из тех, что самые исскустные и бьют по хрупким рёбрам для дочки. — Специально? Испортить мне решила всё? И вот тот момент, когда уставшая и до чёртиков униженная Геля сгребается в охапку, пока её тащат за шкирку в кладовку, попутно шлёпая по заду, словно маленькое дитя. Мама любила это — трогать там, где не положено. Будто Ангелинушка, как в детстве на девчонку говорили соседи, принадлежит только ей. Не потным сальным мужикам, под которых она её подкладывала, а ей. И лапать Гелю тоже кажется вполне вразумительным — ведь тело прямиком из матки. Её матки. Гелечка вырывается и кричит, но её запирают в общей кладовке коммуналки, швыряя в старые деревянные стелажи с консервацией соседей. Швыряет, забывая, что у доченьки панический страх замкнутых пространств. Геля до жути боится, когда дверь громко хлопает, вздрагивает и вскхлипывает. Их общая с соседями кладовая наполнена консервациями и банками, всяким тряпьём, что изжило себя давным-давно, стелажами с ненужными запасами заплесневелой гречки и других круп. Там сыро и по потолку грибок, как и во всей квартире в целом. Геле там не нравится и первые пару минут даже кажется, что она сможет уснуть или отрубиться, пока не слышит звуки, доходящие извне. Толпа военных любезно к маме жалует, пока та вертится над накрытым столом. Пока она с улыбкой и в полупьяном бреду рассказывает им, как марафетилась. Пока Геля безмолвно ревёт, сгребая себя в охапку. От беспомощности и несправедливости. А потом вдруг видит те самые банки, в миг сходя с ума. Ей от себя противно, но ощущается всё, словно один момент. Импульс, в котором Геля тянется к первой банке, с силой пытаясь открыть, а после, всё же, разбивая о стену. И в осколках, сидя в темной кладовке, Ангелина объедается какими-то помидорами, запихивая в себя побольше. Пока не опустошает целую банку, принимаясь за новую. Снова и снова, видя, что руки порезаны некоторыми осколками, чувствуя привкус собственной крови. Девчонка плачет, потому что ей до силы воли далеко — она продержалась шесть дней. Ни больше, ни меньше. Кругом рассол, и Геля прямо на полу так и сидит, плача и запихиваясь, пока не чувствует дикую боль в желудке, от которой еле дышит и хочет скрутиться пополам. От которой начинает плакать, но продолжает есть, слыша на фоне крики. Теперь уже маме не до веселья — она орёт, захлёбывается слезами, и, кажется, зовёт на помощь или что-то вроде того. Но Геля не слышит за собственным чваканьем, за своими же всхлипами. И Ангелина вдруг резко опоминается, когда дышать становится невозможно. Когда она подсвечивает телефоном и оглядывается по сторонам, задыхаясь. И тут же себя ненавидя, девчонка блюёт в чей-то мешок из-под картошки. А коленками случайно становится на стекло, воя от боли, но продолжая блевать. Если бы в кладовке было светло, то Гелечка непременно бы увидела, что рвота её смешана с кровью, но, увы, этого не происходит. Геля портит соседскую картошку, пока её маму насилуют сразу пятеро военных на письменном столе её дочки. Геля усмехается, слыша очередной крик и звук удара головы о дерево. Слышит и смеётся над мамой, предполагая, что той больно. Больше не чувствует сопереживания. Больше вообще ничего не чувствует. И так и засыпает, припадая к стене, пережидая почти четыре часа в кромешной тьме, а в комнате мама еле живая плачет, когда военные уходят, забирая с собой и водку. Наверное, за водку обиднее. Гелю тогда освобождает тётя Нина, которая приходит с работы уставшая, — всё-таки, пахать уборщицей за минималку в шестьдесят четыре утомляет. А Геля бредёт в ванную, пропуская мимо ушей крики о том, что она испортила чужие соления. Идёт, первым делом смывая с себя холодной водой ненависть и боль. Заставляя себя дрожать и выть от холода. Рассматривая свой глупый срыв в зеркале, что сразу отображается на ляшках и животе. А когда она, уже полностью успокоившись, бредёт в комнату, там мама лежит, рассматривая её стеклянными глазами. И Гелечка молчит, не зная, что вообще стоит говорить. Мама ехидно и так, словно Ангелинушку ненавидит, цедит. А у самой слёзы на глазах, да и к тому же лежит на животе. — Мамке помочь не надо? Оставила на призволящее. А Геля вдруг набирается смелости. Наверное, подцепила заразу от Киры, которой восхищалась. Наверное, она бы никогда в жизни такого не сказала, будь более умной. Но Гелечка не умная. Она подходит к маминой кровати вплотную, смотря и усмехаясь, пока глаза наполняются слезами. — Тебя хоть за водку трахнули, а меня просто так, — тихо и сосредоточенно. Тая обиду и рассыпаясь на части от злости, — А чё ты хотела? За бесплатно, мамуль? Геля любила пьяную маму. Потому что она промахивалась с ударами и не соображала половину сказанного. Потому что пьяную маму Геля боялась меньше. — Дрянь малолетняя. Даже на трассу с такими костями не годишься, всю жизнь на шее будешь, — вздыхает вдруг Ольга, обдавая Гелю перегаром. И Ангелина слышит щелчок. По счёту где-то сотый из всех тех разов, когда мама говорила, что она на её шее. Только этот особенный — этот с привкусом решительности и свободы. Она тут же со всей злости открывает дверцы шкафа, выпихивая в рюкзак все свои вещи — две футболки, штаны, юбка и школьная блузка. — Я тебя услышала. Больше не появлюсь! — Катись, катись. Скатертью дорожка. И Геля вдруг со всеми вещами и неоконченным средним стоит под подъездом. Вдруг плачет, потому что на дворе ночь, и идти некуда. Вроде и понимает, что единственное место, где её примут — сто двенадцатая квартира, она же гадюшник. Она же притон. И внутри ей до чёртиков больно и страшно. Так, что ногтями девчонка впивается в ладони, воя от боли. Тогда-то впервые хочется по-настоящему закурить. Лёгкие саднят и сжимаются, и Геля бредёт на автобус, уже зная, что эта ночь станет особенной и другой. Это, пожалуй, было второй главной ошибкой. Наверное, Геля сама по себе — та ещё огромная смесь неправильных поступков. Это и было началом конца. Маленького и загнивающего. *** — О, малая пришла, — с лёгкой улыбкой лепечет Римма, сидя на прокуренной кухне. У Киры на коленях. И обнимая ту за шею. — Привет, — убитая вечером Геля только кратко здоровается, даже не желая смотреть в сторону Кириных рук. Усаживается по привычке за стол, кидая рюкзак под ноги. И ей тут же вручают сигарету, вынимая её из пачки. А Кира разглядывает с интересом, как и всегда, пока Римма распрашивает о Гелечкиных делах. — Да вот, из дома ушла. — О, малая, с концами к нам? — вдруг радуется Кира, наконец, отвлекаясь от чужой ляжки и поднимая глаза на девчонку. — Похоже на то. — Давно пора, — говорит Римма, вовсе уходя и вставая. Оставляя их наедине, хоть Геля и боится слегка. Она курит, молча пялясь в стол, и едва сдерживает слёзы от всего происходящего. По больше мере от того, что маме совсем плевать на её уход. А ещё от того, что она понятия не имеет, что делать. Кира тишину прерывает: — А чё ушла? — Да там военные вечно, — растерянно лепечет девчонка, поднимая слезящиеся глаза. — Чё, насилуют? — Нет. Не меня, короче, — с громким вздохом и подрагивающей губой. Кира кивает, рассматривая и думая о чём-то своём. — За хату три косаря в месяц с каждого. — Хорошо. — Правила помнишь? — В дальнюю комнату не заходить, тебя не будить, свет не включать, — как мантру говорит Геля, затягиваясь дымом вновь. — Хорошая девочка, а теперь спать, — и Кира не даёт Ангелине даже раздумать над сказанным. Просто таща её за руку в комнату. Гелечка не знает, что сейчас у Киры разойдутся стены и что сейчас ей будет страшно одной. Не знает, но послушно топает рядом. Она не желает разговаривать, а хочет лишь полежать в тишине. И Кира, укладываясь в постель, слышит, как та переодевается уже в свою футболку и покорно ложится. Как начинает тихо всхлипывать, от чего объёбанная Медведева шикает, чувстуя, как сейчас взорвётся от злости. Кира же — это тёмные круги под глазами, недосып, помятое лицо и агрессия. Ком из злости, который не стоит трогать. Гелечка этого не знает, а потому ревёт в подушку. Вспоминает ещё о срыве и плачет уже от того, что потолстела. Плачет и не может остановиться. А потом вдруг чувствует, как Кира оказывается у её матраса. Ничего не говорит, просто пялясь чернющими бегающими глазами на девичье лицо. И Геля вдруг видит, как она просто закрывает ей рот рукой. Как лишает воздуха на пару секунд, говоря быстро и шёпотом: — Я себя щас не контролирую, поэтому не хнычь, пожалуйста, — обречённо. Сожалея и, будто одновременно с тем, извиняясь. Геля не понимает, что к чему, но пытается успокоиться. В конце концов, если чему её мамочка и научила, так это беспрекословно слушаться. Она выполняет просьбу, мягко касаясь чужой руки и убирая её со своего лица. А Кира вдруг ложится рядом, растирая веки и облизывая губы. Дрожит, воет изредка, вертится и суетится на матрасе. Геля рассматривает, боясь пошевелиться, но потом тихо спрашивает: — Что с тобой? — Дозу не расчитала. Кира Медведева пытается держаться и не делать ничего из тех мыслей, что витают в голове. Стискивает зубы, приговаривая: — Расскажи чёта. — Что? Пугливая Геля раздумывает над тем, стоит ли помочь успокоить чужую дергающуюся ногу. Потому что в моменте становится даже слегка страшновато. — Что хочешь, просто говори. Ей надо успокоиться. Ебашит так сильно, будто сейчас Кира потеряет сознание или у неё изо рта пойдет пена. Вибрации по телу, слабые галлюцинации, мандраж, холод, жара, озноб, страх. Это всё и есть Кира. — Я сегодня съела двенадцать банок солений за тридцать минут. — На спор, что ли? — Нет, просто так вышло. Сорвалась. — Долго на диете была? — Шесть дней, — вздыхает Геля. А Кира вдруг совсем выпадает, залипая на чужие руки. Выпадает и начинает их трогать, гладя пальцы. — Ну, мужики же на кости не бросаются? — вдруг вспоминает Медведева, перебирая её пальцы. — А у меня и не кости. И они обе вздыхают, а Кире становится немного легче. Она даже поворачивается на бок, глядя на девчонку с прищуром. — Почему ты анорексичка? Геля не знает, что ответить. Она анорексичка с времен своих десяти, когда объедалась столовской кашей. Она своё тело ненавидит с пяти, когда мамин друг её трогал. — Почему ты употребляешь наркотики? — вопросом на вопрос. И Кира вдруг хмыкает, ведя головой. — У меня не было выбора. — У меня тоже. Они тогда не знали, что выбор есть всегда. Не знали, что они попросту слабее суки-жизни. И что она над ними ещё посмеётся, тоже не знали. *** Просыпается Гелечка в три утра от того, как сильно хочется пить и курить. Кира спит, удобно устроившись рядом, а Геля и не против — от неё пахнет вкусным дезодорантом и кремом для рук. Девчонка по привычке встаёт, топая на кухню и хватая за собой чужие сигареты. По привычке сидит на темной кухне, разглядывая дом напротив. Но вдруг импульс. Наверное, такой, как у Киры, когда она снюхивает очередную дорожку или хватает Римму за ноги. Когда Геля со всей силы открывает холодильник, а в голове лишь ненависть к себе за съеденное вечером. А раз она уже сорвалась — можно позволить себе ещё один. И Ангелинушка ест абсолютно все — колбасу, макароны, четыре йогурта, конфеты и майонез с хлебом. В слезах и с трясущимися руками. Чувствуя, что сходит с ума, чувстуя, как скручивается её желудок. Геле плохо, но она в себя запихивает всё, и когда готовая еда заканчивается, девчонка в шкафчике находит сухие макароны, которые зачем-то запивает водой. У нее трясутся руки и она не знает, как вдохнуть достаточно воздуха. А потом заканчиваются и чайные пакетики, и пачки лапши, и масло. Потом Геля разгибается, пытаясь дышать, плакать, хрипеть. Пытаясь выжить. Пытаясь найти ещё. И плачет уже от того, что ничего не находит. А на подоконнике стоит горшок с каким-то вазоном. Геля не дура, но и не умная. А также Геля в истерике и не видит ничего, кроме своих слёз. Она ложкой черпает землю, запихивая в рот и глотая, не распробовав. Ложку за ложкой. Чувствуя мерзостный вкус, как дёготь или пепел, всхлипывая и, вместе с тем, поглощая свои же сопли. Кира не спит, потому что настолько часто баловалась одним особым видом, что отходняки наступают буквально через пару часов. Её всё ещё паяет, но не так сильно — дрожит и смотрит в потолок. Пока не слышит грохот на кухне, а вместе с тем и шаги в коридоре. Кира, по правде, умирает. Но всё равно раздумывает над тем, чтобы встать. А Гелечка пугается, когда включается свет. Пугается, потому что сидит на полу в обнимку с горшком и жрёт землю. Сеня чешет голову, удивлённо разглядывая девчонку. — Ты зачем кушаешь это? Это несъедобно. И она вдруг понимает, что к чему. Опоминается. Девчонка оглядывается, чувствуя, как тревога и ненависть к себе смешиваются и как включается мозг. Гелечку вот-вот стошнит от этой картины. Вся кухня завалена пустыми обертками и упаковками, а раковина переполнена посудой. Сеня добивает, садясь на стул и задорно рассказывая: — В земле нет полезного. — Я знаю. И тут же на кухню жалует Кира, смотря на эту картину. Смотря, как Гелечка в обнимку с горшком почти отключается, приклоняясь к батарее. — Сень, иди спать. — Я хотел конфет, — парень поправляет кудрявые волосы, неловко пожимая плечами, а Кира гладит его вдруг по голове, смотря исключительно на еле дышащую Гелю. — Походу, уже нет. Я тебе завтра куплю, иди. Ангелина и правда почти теряет сознание от недостатка кислорода. У неё во рту привкус земли, а в глазах слёзы от боли в желудке. Как дура, в обнимку с горшком. — Ёб твою мать. Кира укоризненно смотрит, присаживаясь на корточки. Отбирает ложку, поджимая от досады губы. Разглядывает чужое лицо. А потом берёт девчонку на плечо, таща в туалет. И усаживая на колени перед унитазом заставляет блевать землёй, даже не ругая. Сама такая, только зависимости у них разные. Уже через час Геля, которая умывается и садится на бортик ванны, спрашивает, заметно посвежев и придя в себя: — Почему ты всегда молчишь? — Говорю плохо, слышишь? Буквы не выговариваю. Поэтому Кира предпочитает молчать. Геля задумывается о том, что ей плевать на дикцию. Геле по нраву её голос.