Декабрь 91’
Миша о проблемах не думает. Из теплой ваты снов и обволакивающей темноты выбираться не хочется. Он и не пытается. Приоткрывает веки, жмурится от рассеянных неокрепших лучей, пробившихся сквозь тонкие шторы, телом чувствует сопящее тело рядом. Слышно, как завывающая метель стучит в утепленные ватой деревянные окна, долбится к ним третьей лишней. А им и вдвоём жарко. Потому что в обнимку всю ночь, так что все мокрые. Миша снова в дрёму с каким-то даже небольшим усилием — лишь бы заботы нового дня не наступали, да подольше у очага теплоты и спокойствия. Выныривает из морфеева озера периодически в сопящую и трепещущую в объятиях реальность, и снова в сон. В ту дрёму, когда за пять коротких минут в голове целые сюжеты всякой бесовщины проносятся. Воображение не скупится и вырисовывает во снах такое, что и представить нельзя было даже в Андреевом мире. К счастью или сожалению, так же быстро это всё улетучивается из памяти после открытия век. На очередном пробуждении вдруг чувствует, что мир стал шире, свободнее и холоднее. Миша сбитое в угол одеяло на себя натягивает. Приподнимает лохматую голову, по-сусличьи оглядывает опустевшую комнату. Андрея под боком больше не было. Это не устраивало. Миша виснущий на нём сон широким зевком гонит, садится на диване, опуская босые ноги в Андреевых штанах на худой ковёр. На полу расположились большие гостевые подушки с накинутой на них простыней и одеялом: на случай, если вдруг старшие Князевы решат заглянуть к сыну в комнату. На ночь Миша с Андреем, разумеется, запираются на шпингалет, но вдруг. Миша вообще уже ждать подустал, и ему быстрее на свободу хочется, но Андрей всё медлит. Каждый день на Мишин вопрос уклончивое: «давай сегодня ещё у меня, всё же с концами уходим — надо получше подготовиться». Это Мише собраться — только подпоясаться: ни за пазухой, ни за душой ничего не держит, а Андрей всё вещи собирает и с родителями переговаривается. Миша встаёт и собирается из комнаты выйти, но его останавливает приглушенный разговор за дверью. — Доброе утро. Выспались? Голос Надежды Васильевны. «Блин, суббота же», — догоняет Горшенев запоздало. Желание выходить из комнаты тушуется — неловко. Андрей в ответ только коротко и невнятно бормочет. Видимо, мама поймала сына с утра, когда тот из комнаты вышел. — Миша проснулся уже? — спрашивает Князева. — Не, — Андрей с утра немногословен. Голос Надежды Васильевны становится тише, так что Горшенев с трудом его слышит: — Ты так и не сказал, что у него дома случилось. — Ма, ну не начинай, — парень тоже начинает говорить тише. — Нет, Андрюш, он у нас уже вторую неделю живёт. Я понимаю, раз переночевать, ну два. Но это уже не дело. У него что, своего дома нет? — Ма-ам, — недовольно тянет Андрей. — Нет, будь добр, дослушай, — она сына явно придержала, чтоб тот от неприятного разговора не ушел. — Ты знаешь, и я, и папа из кожи вон лезем, чтобы хоть как-то нас прокормить. Третий месяц я без зарплаты, отцу, вон, какой месяц недоплачивают и пытаются какими-то запчастями откупиться, а нам есть что-то надо. Я ценю, конечно, твоих друзей и ничего не говорю, но у них свои родители есть, вот пусть они их и кормят. Вы вообще в свободное плавание уходить собрались, так что же теперь к нам на шею присели? — Так, всё, я чистить зубы, — Андрею этот разговор не то что не нравится, он ему будто не интересен вовсе. Миша за дверью готов хоть из окна выпрыгнуть в одних пижамных штанах и тонкой футболке — пусть горящие стыдом щёки хотя бы декабрьский мороз попробует остудить. — Имей в виду, я предупредила. Я ваши детские выкрутасы больше поддерживать не буду — позвоню Татьяне Ивановне, — звучит приглушенный голос матери, а после — звук закрывающейся двери в ванну и шарканье шпингалета. Миша застыл у двери в комнату. Когда в коридоре зашагала Надежда Васильевна, он перестал чувствовать сердцебиение. Зайдёт сюда — поймет, что он слышал. Смухлевал, не спал, подслушал, понял и всё ещё не ушёл. Всё ещё ошивается в её доме наглым тараканом, которого не приглашали, а он завёлся. Подъедал объедки, рыскал по дому в темноте, а как только свет включали — гасился по углам. У Миши ноги залили цементом. Не сдвинуться — вдруг Надежда Васильевна услышит? Но что ещё делать? Миша чувствовал, как даже просто ровно держаться в пространстве не может — тело шатает, как бы он его не контролировал. Ничего контролировать он сам не может — всё его. «Охуенно из дома сбежал, конечно. Из одной клетки в другую. Уже почувствовал свободу, панк хуев?», — билось в мыслях, пока в соседней комнате струи воды хлестали по дну ванной. Андрей в душе. И у него мысли явно не Мишиными загонами заняты. «Чтобы тебя не услышали, наступать надо с пятки на носок и аккуратно». Юрий Михайлович когда-то давно научил. Сын не понимал, как так — ведь обычно на носочках ходят, чтоб тише, а тут надо наоборот. Но вопросов не задал — просто в память въелось. И вот теперь, переступая с пятки на носок, прокрался к подушкам на полу и сел на них. Андрей дал ему слишком много времени на раздумья в одного. Из душа Князев вышел через полтора часа, но вернулся в комнату не к мирно спящему Мишке, а к одетому, взъерошенному, ощетинившемуся Горшеневу. — Доброе утро, — с удивлением, но не растеряв оптимизма, произнёс Андрей. Пока у него на голом плече покоилось мокрое полотенце, на Мише — куртка. — Ещё дольше не мог? Миша стоял, опершись на подоконник и скрестив руки на груди — отгородился от всего, что было в Андреевом доме. — А что такого-то? — Андрей проверил, плотно ли закрыта дверь в комнату. Слышал, конечно, как с полчаса назад мама крикнула «я в магазин» и ушла из дома, а отца с утра уже не было. Но всё равно не хотелось, чтобы кто-то становился свидетелем сцены. Ему и самому им быть не хотелось. — А того, что мы у тебя уже сколько, а? А ты всё со своим «подожди-подожди». Если ссышь, так и скажи. Я и один вообще заебись, ещё тебя тащить. Я когда из дома — я реально тебе говорил, а не просто трепался. — Да чего ты заводишься-то, я не понимаю, — Андрей бросил полотенце на диван, подошёл к чистой футболке, висящей на стуле у стола, и оделся. — Ты реально уйти готов или просто лапшу мне на уши вешал? — Миша болезненно сверкнул глазами. Андрею встречаться с этим озлобленным взглядом было неприятно. Внутри мерзко стягивало. Не любил агрессию. А Миша вдвойне злился — на Князева и на себя. За то, что соврал, и за то, что поверил. — Я за базар отвечаю. Сказал — значит, уйду с тобой. Просто чего ты подрываешься на ровном месте? Не видишь, что в мире происходит? Как там жить, что есть. Надо подготовиться. — Я ухожу сегодня, — Миша раздраженно отвернулся от всех Князевских аргументов и от него самого. — Ты со мной? Андрей со вздохом опустился на диван. Сцепил пальцы в замок, опустив локти на колени, и, приподняв бровь, посмотрел на Мишу. Тот на него в ответ не взглянул. Знал, что если посмотрит — от выразительных голубых глаз его опять каким-то стыдом прожжёт. А он стыдиться устал. — Через три часа поедем, — обозначил Андрей. А то чего это только Горшенев условия ставит? — Ладно, — Миша недовольно дернул плечами. Андрей перебирает пальцами по своей же руке в каких-то сомнениях, но говорит: — Ну и зашибись. А ты сгоняй в душ пока. Неизвестно, когда потом такая возможность будет. — Захочу — схожу, — сдержанно ответил Миша, колупая пальцами рукав куртки. Становилось неловко за устроенную ссору. Кажется, Андрей действительно просто собирался вещами и мыслями, но был готов с Мишей уйти. Что ж теперь винить его за то, что он такой долгий? А Горшенев вспылил. Через три часа они действительно вышли из Князевского дома в свободу улиц. Андрей только записку родителям оставил.Февраль 92’
— Проснувшись дома на полу, охотник в зеркало взглянул, — чеканил Миша с довольной улыбкой, размахивая рожком с мороженым, — «О, как я сладко спал!», — себе со смехом он сказал! — Ну, Гаврюх, ну аккуратней, щас опрокинешь на меня! — раздраженно зашипел на него Поручик, когда подтаявшая белая субстанция чуть не вывалилась из вафельного рожка ему на плечо куртки. Из-за небольшого роста Саши размашистые медвежьи лапы Горшенева всегда находились в опасной близости от его головы. — Аааааахотник! — Миша напрыгнул на парня слева, раскинув руки. — Аааааахотник! — справа возник Андрюха с его вечно перекошенным гримасами лицом и готовностью поддержать любое Мишино бесоёбство. — Да вы его сейчас раздавите, ну ёпта, — рассмеялся Рябчик, закуривая сигарету в стороне, на лавочке, у которой на сиденье было две доски из трёх. — О, дай сигу, — Миша переключился на запах дыма и повернулся к Диме. Фатальная ошибка. За спиной раздался рёв «Аааааахотник!», и Сашка напрыгнул на спину Горшенева. Руки барабанщика уцепились за шею, так что Мише пришлось выпустить рожок мороженого из рук и ухватить за чужие предплечья, чтоб не удушили. Они гасились в одном из бесчисленных облезлых дворов-колодцев Питера на кладбище былой детской площадки. Остов качелей без сиденья, прилегшая на бок карусель, скамейка с потрескавшейся в крошево синей краской, облезшая фигура слона из старых шин и бутылок, да пустая песочница, где вместо детей теперь выгуливали только собак. Этот двор для них, однако, стал символичным — сюда они приходили после каждой записи на студии Миши Кольчугина, ели мороженое и пили пиво. Даже жирафу Андрюха уже дал кличку — Ёпсель-мопсель. — Ну ты и шакал! — с дружеской враждой прокряхтел Миша, неровно качаясь и наклоняясь вперед так, что ноги у Поручика отрывались от земли, и он зависал в воздухе, болтаясь на шее и плечах Горшенева. Дима с Андрюхой только хохотали по бокам, пока парни силой мерились, да ели своё мороженое. Полностью записали уже вторую песню на их второй профессиональной кассете! Да ещё и на три оставшиеся инструменты уже готовы, осталось Горшеневским вокалом зашлифовать. На последней мысли Андрей ощутил липкое, тянущее чувство. Незавершенное дело, не дающее покоя. К счастью, Миша с матом заметил, что в пылу схватки обронил драгоценный рожок, и отвлёк Князева от самокопания. — Эй, с тебя мороженое! — Миша обиженно указал пальцем на лежащий на слякоти вафельный рожок с растекшейся белой лужей под ним. — Да с фига ли, ты сам уронил, вот сам и покупай, — Поручик поправил съехавший пиджак под курткой. Он своё мороженое первым съел и мог больше за его сохранность не переживать. Это Миша больше всех разглагольствовал и спустя полчаса прогулки его мороженое уменьшилось только разве что из-за тепла на улице. — Алло, гараж! Кто на меня скаканул? Я сам, что ли?! — Мих, ну угомонись. Хошь, моё возьми, я объелся уже, — Князев со смешком протянул Мише своё. — Блин, Князь, я тебе кто, чтоб твоё лизать? Пусть вот этот мне вернёт. Андрея внутри так и подначивало вставить непотребную шутку, да он удержался. «Петушара, блин, хорохорится тут», — с доброй усмешкой отметил про себя. А Мише за лакомство правда обидно было. Сладкого он давно не ел. Даже банального чая с сахаром с того дня, как у Поручика в гостях были, не пил. При их полном безденежье, когда любая найденная на улице копейка — золото даже при нынешней безумной инфляции, потраченные деньги на мороженое было жалко и по-человечески обидно. — Миха, мазафака, я ж вам это мороженое и купил, с какого бугра ты возмущаешься вообще теперь?! Этот аргумент Саши переплюнуть было трудно. Действительно, деньги среди них водились только у него и Рябчика. Но для Миши логика не стенка — подвинется. — Но купил же уже, а я хотел съесть, а так, получается, просрали. — Ты смотри, как его это мороженое зацепило, — весело заметил Андрей. Хотел козырнуть какой-нибудь пошлой шуткой, но вновь себя остановил. Скользкая тема всё ещё. — Да куплю я тебе мороженое, вымогатель. Сказал это не Поручик. Знакомый развязный голос раздался со стороны входной арки во двор, и они дружно обернулись. — Шурка! Бритый почти под ноль, в куртке цвета хаки, джинсах и берцах, но всё с той же сверкающей и неубиваемой полуулыбкой-полуусмешкой.***
Через два дня в пятикомнатной квартире на Миллионке завёлся и Шура. Приехал он после армии и психиатрической больницы с возмутительными историями и полным желанием поскорее стряхнуть с себя надоевший режим и дисциплину. — Эти офицеры—не офицеры ходили по казармам ночью, новобранцев выхватывали и давай гасить толпой, ублюдки, — Шурка сидел на старой тумбе, раскачивал ногой и крепко затягивался сигаретой. — Сука, неужели, толпой? — возмущение у Миши громкое и широкоформатное — взмахивает руками, в одной из которых бутылка пива, расплескивает часть на пол. Да и сам чуть с шаткого табурета не сваливается. — А ты думаешь эти гады какому-то этикету следуют? — А дежурные там чего? — интересуется Поручик. Он сидел на полу, привалившись спиной к голой стене с содранными обоями. — Да фиолетово им, этим дежурным, они сами старики. «Армия на дедах держится!», — воспроизвёл Шура расхожее в отряде выражение. — Всех новичков и в наряды, и дежурить, и картошку чистить, и туалеты драить, и полы начищать, и чуть ли не командиру ботинки вылизывать, а офицеры только в карты рубятся да водку втихаря жрут. Как-то заставили вместо пяти километров бежать десять, а потом ночью сделали тревогу, когда мы уже все полудохлые и никакущие. В итоге подремали за ночь только час, а на следующий день у нас смотр перед какой-то шишкой. Ну и нам всем потом, соответственно, за нестройный шаг ещё по несколько дежурств. — Пиздец! — прорычал Миша раздраженно. — Нахуй такие порядки, ещё вот такое вот устраивать. — Именно. А я терпилой быть не согласен. С какого лешего это у них прав больше, чем у нас? Когда в очередной раз бухие стариканы нас трясти пришли, и Коляна с Твери дубасить за то, что он им днём отказал, — я взбесился. Вхуярил одного из них табуретом, ибо нехуй. Миша довольно ухмыльнулся: — Ну и справедливо. И за это тебя в психушку? — Ага. Не оценили борьбы с дедовщиной. Не хватает интеллекта понять, что это говно всю армию погубит. Ну и к черту её, без неё же лучше. Будет хуй всем этим войнам, — Шурка потушил остатки сигареты о боковину тумбы, на которой сидел, и кинул бычок в угол комнаты, где уже была приличная куча мусора. Андрей все эти басни слушал вполуха. Слушать он их и вовсе не хотел, если быть честным. Да стены на Миллионке были тонкими, расхлябанные двери толком не закрывались, а говорили выпившие парни громко и развязно. Князев раздраженно вертел в руках карандаш, склонившись над тетрадью. К их третьей песне на кассете нужно было придумать текст. И если обычно у Андрея с этим проблем не возникало — дайте час, и всё будет в лучшем виде, — то в последние несколько недель сосредоточиться не было возможности — его постоянно отвлекали. С приездом Шуры ситуация только усугубилась — вечные рассказы, байки, ржач и выпивка. И Андрей даже рад был этому первое время. Постоянно играть музыку, изворачиваться с шутками, пить пиво с водкой, проводить время с Мишкой и каждый день придумывать разные выкрутасы — мечта любого подростка. Но Андрею не заходило. Точнее, он кайфовал от всего этого раньше, когда это было недоступно. Кайфовал первое время, как они здесь обосновались. Но не теперь, когда расслабуха превратилась в нескончаемую обыденность. Андрей закрыл уши ладонями и попытался сосредоточиться. Никогда раньше, кроме ссор с Мишей, у него не было проблем с воображением. Но теперь его будто загнали в угол, окружили миллионом образов и звуков, а у Андрея времени просто не хватало это всё уловить и превратить в текст. Нужно время, чтобы переварить и обработать. Не только получить новые впечатления, но и создать под их влиянием тексты. А для этого нужно пространство и тишина. Даже сквозь ладони в голову прорвался гогочущий Мишин смех, разогнав, как пугливых воробьев, пришедшие на ум слова. Князев раздраженно выдохнул. Закрыл тетрадь, встал и надел лежащую на подоконнике куртку. В остальном был уже одет — в помещении не сказать, что тепло и чисто, а потому приходилось ходить прямо в уличной одежде и ботинках. Он вчера говорил Горшеневу, что сегодня вечером хочет пойти домой. Вечер, конечно, ещё не наступил, было только четыре часа, но Андрей больше не хотел здесь находиться. Князев заглянул в соседнюю комнату, где парни ещё не могли перестать смеяться с очередной какой-то шутки, и озвучил: — Пацаны, я пойду. — Ты куда? — у Миши смех оборвался, и Горшенев в Андрея взглядом впился. — Домой, — уклончиво ответил тот. — Говорил же вчера. — Чего, домашних сосисок не наелся? — с усмешкой произнес Поручик, пока разливал по рюмкам водку. Андрей уже уезжал домой дней пять назад. Он в целом был человеком ветренным — частенько линял домой на день-два. — И когда вернешься? — Миша принял из рук Саши протянутую ему наполненную рюмку. Почему-то каждый раз эти Андреевы уходы жгли нутро. А хотелось, чтобы жгло только от водки. — Завтра-послезавтра, — неопределенно пожал плечами Князев, — текст надо дописать. — Да я же говорил тебе, что и без текста эту запишем, ну, — напирал Горшенев. Да, Миша в какой-то момент заметил, что Андрей с текстом для этой музыки возится, да не может ничего такого выдумать. Да, предложил, чтобы он на эту песню просто «рыбу» спел, типа на английском. Но для Андрея это было другое. Это было личным вызовом. Соревнованием с собой, которое он пока проигрывал. Он за своё воображение держался крепче, чем за жизнь, и ни на секунду в нем не сомневался. А тут оказывается, что он на что-то текста придумать не может. Сдаёт позиции. И Андрею самому себе доказать хотелось, что он может, а потому Мишино предложение игнорировалось. — А я хочу написать, — упрямо повторил Андрей и принял от Сашки свою рюмку с водкой. Зачем вдаваться в объяснения подробностей его тонкой творческой натуры? Миша и так поймёт, Андрей уверен. Миша только фыркнул, то ли спрашивая, то ли утверждая: — А здесь, типа, слабо? — и опрокинул в себя рюмку без тоста. Двое Саш только плечами пожали, между собой чокнулись, и тоже выпили. Андрей, пристального взгляда с Горшенева не сводя, тоже в себя плохой спирт влил, и зажмурился. Закусывать у них, разумеется, нечем. — Я пошёл, — Андрей стукнул на прощание костяшками пальцев по дверному проему, на котором даже дверного косяка ещё не было, и вышел. — Мих, закроешь? — Бывай, — Шурка махнул ему на прощание. Миша с кряхтением поднялся. Когда они остались одни у хлюпающей входной двери, Андрей к Мише повернулся, контролируя взглядом выход из кухни, чтоб друзья не стали непрошенными гостями сцены. Видя Мишины выпады, он хоть и воспринимал это как какую-то наигранную драму — «ну правда, что в этом такого-то?» — но всё равно подсознание выпускало в тело дозу какой-то стыдящей вины. И чувство это, разумеется, Андрею не нравилось. — Да просто текст надо закончить, — как будто в попытке оправдаться произнёс Андрей. — Ага, — Миша сдерживался, но плечом всё равно раздраженно дёрнул. — Зато вернусь к тебе с новой историей, — Князев всё пытался добавить в бочку дёгтя как можно больше ложек мёда и надеялся, что перебьёт горечь. — Не, я просто не понимаю, что тебе здесь мешает закончить, а? — Отвлекает здесь всё, — вздохнул Андрей, подавляя раздражение. Его, честно говоря, эти регулярные оправдания перед каждым уходом уже вымораживали и придумывать новые отговорки становилось всё скучнее. Что он, собака на цепи, что ли, чтоб каждый раз у Горшенёва домой отпрашиваться? Но Мишу обижать не хотелось. — А я думал, ты вдохновение из музыки моей берешь, а не из своего этого… — пробубнил Миша, уставившись взглядом себе в ботинки. Так и не смог пояснить, из чего из «своего этого», а потому тупо замолчал. — Блин, Мих, просто не пишется мне здесь, и всё. Ну вот чего ты, а, на самом деле-то? Андрей осторожно протянул руку и ухватил своим пальцем мизинец Миши. Тот чуть ли не ушами покраснел. Но, очевидно, смягчился. Цель была достигнута. — Ладно, чё ты, — пробурчал смущенно Миша, вновь ведя плечами. Андрей чуть дернул своими пальцами за руку Горшенева, чтоб тот согнул мизинец и приобнял его пальцы в ответ. — Послезавтра вернусь. «Завтра же говорил», — чуть не вырвалось у Миши ядро возмущения, но его успешно забила накатившая нежность: Андрей кончиками пальцев поглаживал его ладонь. Князев на прощание чуть наклонился к нему вместо поцелуя и опустил руку. С широкой улыбкой кивнул: — Бывай! — И вышел. Зачем он улыбнулся так ярко и широко? Так, словно рад сбежать от Миши и всего его мира. Словно только для Миши что-то не так во всём этом. Словно Андрею и без Миши заебись, а Мише без Андрея почему-то нет. Горшенев повернул расхлябанный замок на один поворот и задвинул большой шпингалет, который недавно привинтил к двери Рябчик по причине «эту соплю одним ударом можно вынести». Миша вернулся на кухню и грохнулся на пол у стены. — Мне тоже сегодня домой сгонять надо, — сообщил Поручик после того, как Шура закончил о чем-то рассказывать. «Ещё один», — хотел было высказать Миша, но сдержался. Прикрыл глаза и уткнулся затылком в стену. И чего его так бесило, что Андрюха постоянно уходит? Он ведь возвращается. Но всё равно ощущение… ощущение какое-то опустошающее и болезненное, хоть вновь за бритву берись, чтоб унять. «Чего ты как стерва какая, ну?! — злился Миша на себя же, — «куда пошёл, когда вернешься?». Развёл тут истерику. Ну ушёл и ушёл, чего ты цепляешься? Кинул и кинул». Эта Мишина круговерть поглощающих мыслей была для Андрея частичной правдой. Потому что Князев все его словесные выпады и отведенные взгляды рассматривал не больше, чем как какие-то очередные Мишины закидоны и приколы. Он ведь в целом весь такой экспрессивный и резкий, вот и нужны ему лишние поводы для драмы и шуток. Однако как бы Андрей от драмы не бежал, она его настигала. Потому что на входе в квартиру его встретила мама. Она снимала куртку после возвращения с работы, когда Андрей зашел в прихожую. — Явился не запылился, — встретила его Надежда Васильевна. По тону было ясно, что день у неё не задался. — Да как раз-таки запылился, — отшутился Андрей, отряхивая теплую куртку. Прислонился где-то и испачкал весь рукав. К счастью, помимо строгого голоса мамы его встретил радостный собачий лай. У его ног уже вертелась ласковая Лайка, напрыгивала передними лапами и поскуливала. — Сколько можно уже туда-сюда шататься? — мать пригвоздила его к порогу строгим взглядом, но сын из-под него вывернулся и прошмыгнул к двери в свою комнату. — А я шалтай-болтай просто, — ответил мимоходом с усмешкой, зазывая за собой Лайку движениями руки. Андрей уже хотел было с облегчением закрыть дверь в комнату, но мама зашла за ним. — Андрей, я серьезно. Мы с отцом приняли тот факт, что вы ушли жить самостоятельно. Даже денег вам на первое время дали. Но вы, очевидно, не справляетесь. Вы нашли нормальную работу? Вам хватает на еду? Лайка притихла и терпеливо уселась у стола, только бьющийся об пол из стороны в сторону хвост выдавал сдерживаемую радость. — Ма, ну ты сама знаешь, какое время, какая тут нормальная работа, — устало пояснил Андрей, осознав, что неприятного разговора не избежать. — Такая. Вот поэтому и бегаешь домой непонятно как. Я устала уже каждый день гадать: «придёт или не придёт?». — Так ты и не гадай, — просто сказал Андрей, пожимая плечами и усаживаясь на диван. — Не паясничай мне тут! Должно же быть хоть какое-то понимание и ответственность. Как ты сам заявлял, ты уже не маленький, чай, девятнадцать лет. Поэтому хватит. Ты либо живешь дома, либо самостоятельно. — Ма-ам. — Не «мамкай». Надоели уже все, ради бога. Один домой не пришёл, второй где-то шляется. Вот возьму и тоже уйду, и посмотрим, как вы тут, — раздраженно сказала Надежда Васильевна и хлопнула за собой дверью. Андрей наконец-то остался один. Он знал, что сейчас у мамы не лучший период. Да и у папы тоже. Его грузят на работе, и порой он не приходит домой ночевать. А мама злится. Но сейчас ему было совершенно не до родительских проблем. Он прекрасно знал выигрышную стратегию поведения в моменты, когда в их семье наступал очередной кризис. Ему просто не нужно было вмешиваться, и всё само решится. А сейчас же долгожданная тишина, тепло и уют родного дома. — Эй, кс-кс-кс, Мурзилка, давай-ка сюда, — Андрей позвал к себе спящую на шкафу кошку и похлопал по колену рукой, — а где же моя любимая девочка? Лайка, дождавшись, наконец, вскочила с громогласным тявканьем и бросилась к хозяину. Андрей ласково трепал её за ушами, пока она безостановочно прыгала и пыталась облизнуть ему нос. — Ты ж моя хорошая, ну как ты тут? А ты, Мурзилка, присматриваешь за ней? — Андрей не забыл погладить соизволившую подойти к нему кошку, и вновь обратился к собаке: — сейчас нагладимся, я закончу дела, и пойдём с тобой погуляем, да? Ты ведь хочешь гулять? Хочешь, конечно. Лайка и Мурзилка — они не Миша и не мама, они ему мозги не выедают за то, что он уходит, а лишь бурно встречают и ластятся. «Вот бы и с людьми так работало», — подумал Андрей со вздохом. Бросив короткий взгляд за окно, Князев как-то внутренне почувствовал, что не у него одного на душе Мурзилка скребется. Петербург славится тем, что страдают здесь хоть и поодиночке, но коллективно. За десяток районов от Купчино мрачно выслушивал нравоучения отца Сашка Щиголев. Вертел в двух руках кружку с остывшим чаем, изредка бросая на папу короткие взгляды. Когда, наконец, в потоке морализаторства выдалась двухсекундная пауза, Саша вставил: — Да, пап, ну зачем мне в эту армию? Я же и работаю уже, и играем мы с парнями. — Зачем в армию? — перебил мужчина. Отец у Саши был человеком рабочим и простым в понятиях. Надо значит надо. — А долг Родине кто отдавать будет? — Да там уже всё развалилось давно, ну, блин. Вот Балунов сходил и… — А мне не надо этих твоих Балуновых! Ты за себя думай. Все с крыши пойдут прыгать, и ты прыгнешь? — Ну так все в армию идут, и мне идти, что ли? — Ты не дерзи мне тут, ишь, распустился, — отец вскинул возмущенно бровь на ответный выпад. — Ну ладно работа там, но я же с пацанами ещё. У нас музыкальная группа, мы, вон, кассеты делаем, — предпринял очередную тщетную попытку Саша. — Как трус от армии будешь бегать? Ну, говори. Трусливо будешь бегать? Я трусом тебя воспитывал? — Нет. — Мужик ты или нет? — Мужик. — Ну и сходишь. Ты пойми, Сань, откашивают только… — отец попытался подобрать цензурное слово, но безуспешно. Он только сделал презрительный взгляд и вздохнул многозначительно. — Ври, не ври, а государство-то оно всё видит. Всё равно ты отслужишь, вопрос только — как. Трусливо бегать будешь, чтоб тебя за шкирку, как пса, вылавливали, или сам пойдешь гордо. Я вот служил и, знаешь, до сих пор с удовольствием вспоминаю! Такие истории! И отец пустился в очередной рассказ. Эти истории Саша слышал каждый отцовский запой, каждое праздничное застолье, каждый день рождения родни. Десяток странных, смешных лишь для того, кто непосредственно в них участвовал, историй, переливаемых из рюмки в рюмку. Те истории, которые даже если не захочешь, всё равно дослушаешь, потому что без них тяжелая батина рука тебя из-за стола не выпустит. Щиголев физически присутствовал, но уже не слушал отца. Сашке на барабанах в кайф, а не на нарах. Армия забрала Шурку, но тот быстро вернулся — не терпел. Саша так не сумеет: ему скажут — он сделает, как папа и учил. А доказывать что-то отцу, пытаться вразумить, прикрываться музыкой и группой… Саша хотел бы верить, что всё у них получится. Искренне. Но за энтузиазм у них отвечали остальные участники группы. Он вдохновлялся, но сам вдохновлять не умел. Если у Миши хватало веры в их группу, то Саша так не мог в безоблачное верить. Грезы о великом и важном — они там, далеко. А реальный мир — вот он, туточки. Напротив за кухонным столом сидит и его нравоучает. Да и по правде: вышла у них кассета на радио, и чего? Где известность, где поклонники? Пугало, что то, на что они жизнь кладут, может, говно вовсе, а не шедевр, как они привыкли думать. Выходит, и зря они это всё. Ошиблись, когда великими себя назначили. И почва под ногами резко превращалась в черное болото. Может, и правда стоило сходить в армию, хоть мужиком стать. А то чего он, как девка, бегает? Отец всё рассказывал, а Саня всё думал.Март 92’
Миша уткнулся лбом в плечо Андрея и хрипло дышал открытыми губами. Руки двигались быстро, рвано, жарко. Самое то, чтоб согреться в темноте мартовского вечера. На контрасте с холодной стеной Мишино тело, что прижималось к Андрею, казалось огнём. Особенно в области паха. Свободной рукой Миша обхватил его за талию, просунув руку в узкое пространство между поясницей Князева и стеной, оцарапав кожу на тыльной стороне ладони о неровные выступы. Притянул к себе ближе. Другой рукой вместе с Андреем двигался по их соприкасающимся членам. — Бля-я, — на полушепоте выстонал Андрей, ткнувшись затылком в стену и нервно дернувшись в Мишиных руках. Миша терял равновесие от расходящихся по телу импульсов. На Князевском диване дело обстояло куда удобнее. Но и у стены в их комнате на Миллионке было заебись. Потому что с Андреем. Миша выпустил Князева из рук и оперся ладонями о шершавые стены по бокам от него. Головы не поднимал с его плеча, опираясь изнеможденно и устало. Терся кожей о Андреев свитер и оголенную, покрасневшую в поцелуях шею. Андрей подтянул приспущенные джинсы себе, Мише. Вжикнул молниями, пока Миша стоял, дыша тяжело и громко. Андрей обнял за плечи, тыкаясь губами Мише в висок. Жарко так, что похуй на отключенное отопление. Близко так, что даже одежда не мешает. И хорошо. Сейчас бы упасть на прохудившийся на матрас и лежать в обнимку. «До самого утра, пока других пацанов нет», — утвердил Горшенев их планы. — Блин, Мишк, — Андрей уперся ему в плечи и оторвал от себя. Миша не понял. От резкой смены положения головы в ней загудело. — Мне на метро надо. Не успею. Пришлось сильнее навалиться руками на стены, чтоб не грохнуться — Андрей выскользнул вбок из-под Мишиного тела, протиснувшись под его рукой. Теперь тот грудью не к груди Андрея, а к холодной серой стене. — Чего? — Миша всё ещё не понимал. Говорил хрипло, будто выкурил пачку дешевого курева. — Маме сегодня дома обещал, мне надо. Метро через полчаса закроется, я потом хер доеду, — Андрей спешно подхватил с подоконника куртку и начал просовывать руки в рукава. — В смысле? — Миша оттолкнулся руками от стены и развернулся к Князеву. — Мих, ну не тупи, — ласково попросил Андрей. — Я до послезавтра, там увидимся, лады? Князев уже застегнулся и оказался возле Горшенева. Мазнул губами по его губам и хотел сбежать, но Миха перехватил его под локоть. — Андрюх, че за хуйня? Хули ты сваливаешь? — вместо нежности у Миши в груди лязгнули раздражение и обида. — Сказал же — маме пообещал, — устало ответил Князев. Он предупреждал заранее. До этого раза. В первые разы предупреждал чуть ли не за неделю. Чуть позже — за несколько дней, ещё спустя время — и вовсе в сам день, когда хотел слинять домой и хоть ненадолго вернуться к человеческой жизни. Потому что иначе после предупреждения он всё время до ухода домой выслушивал Мишины колкости по поводу того, какой он, Андрей, тепличный мальчик. Когда несколько недель назад Князев не смог быстро написать текст к их песне на английском, он понял, что из-за этой шумной Миллионки слабеют те нити воображения, которые плотно пришивали его к его собственному миру. Художник не может быть голодным. Не может мерзнуть. Не может существовать в одной и той же одежде и днем и ночью неделями без стирки. Не может терпеть чесотку и перхоть в голове от того, что не мыл её уже какую неделю. Все эти звоночки из реальности преследуют даже в выдуманном мире и не дают окончательно уйти в себя. Миша обижался, а Андрей чувствовать себя виноватым устал. И предупреждать, а после выслушивать — тоже. Миша непонятно на что обижался и злился в любом случае, просто если Андрей предупреждал заранее, эти обиды ему приходилось выслушивать несколько дней, а если в момент ухода — всего несколько минут. И он из соображений собственного ресурсосбережения начал выбирать второй вариант. Потому предупреждать заранее перестал. Миша челюсти сжал так, что желваки проступили. — То есть мы наконец-то остались одни на ночь, и ты свалить решил? Андрей тоже распалиться мог легко из-за того, что Миша уже который раз его третирует просто тем, что он хочет нормально существовать. Потому он выдает нейтральное, но с трудом сдержанное: — Я не понимаю претензии. Мы же потрахались уже, что тебе ещё надо? Миша отбросил его руку, которую держал своей, и шагнул назад. — Да пошёл ты, — выцедил-выплюнул. — Вот ток не надо меня виноватым делать, ладно? Мы здесь живём уже сколько и даже не спим вместе. Ведь мы даже матрасы на ночь не сдвинем, потому что «вдруг Рябчик утром раньше придёт и поймет». — Могли бы сдвинуть, если тебе одного мало, — огрызнулся Горшенев и нервно полез в карман за пачкой сигарет — лишь бы деть куда-то руки. — Да не мало мне. Просто какая разница-то, блять? Ну уйду я сегодня, ну послезавтра мы вместе поспим. — Горшенев не реагировал, а потому Андрей не сдержался. Знал, что Мишу задевает. И высказал: — слушай, ну бывает, там, у тебя дома хуйня, и отец мозги прессует, но я не виноват, что у меня-то всё нормально. — Это здесь вообще ни при чём, блять! — рявкнул Миха. Резко, как порвавшая струна. — Тогда я не понимаю, почему ты возникаешь каждый раз?! Мишу вопросы Андрея бесили. Потому что он сам ответа не знал. Но придумывать умел быстро. — Да потому что нихуя ты не панк. Гоняешь домой к мамкиным борщам и котлетам каждый раз, пока мы тут с парнями группой занимаемся. — А, то есть я нихуя для нашей группы не делаю? — Андрей не заметил, как их разговор перешел на новый уровень громкости. — Ну ты же сваливаешь, — Миша злобно сверкнул на него глазами и щелкнул зажигалкой, поджигая этим движением сигарету во рту и Андрея. Князев выцепил из душной комнаты немного воздуха. Вдохнуть было трудно, но он справился. Сжал кулаки, тяжелыми шагами направился к матрасу, на котором спал. Больно врезался Михе в плечо. Тот покачнулся, губы поджал и раздраженно зажмурился. Но продолжил курить. По звукам из-за спины Миша понял, что Андрей достает из-под своего, а затем и из-под Мишиного матраса все свои тетради и листки. В горле застряло «Андрюх». Застряло и не вышло. Даже когда Князев вышел за дверь. Не хлопнул ею — просто закрыл. Глухо. Не было ощущения обычной ссоры. Это было что-то, после чего не мирятся через час. Но привычка к примирению осталась. Андрей ждал, что Миша выйдет за ним для примирительного жаркого поцелуя. Миша ждал, что Андрей поймёт свои ошибки и вернётся к нему. Через двадцать минут Миша открывал бутылку водки, а Андрей — дверь метро.Апрель 92’
Тупые мысли жужжащими комарами достают его даже во сне. Миша разлепляет сонные веки. Мутным взглядом упирается в одну точку и пытается осознать реальность, пока тело вздрагивает от пробежавших мурашек. Холодно. Миша приподнимает голову, чтоб перевернуться на другой бок. Сожаление об этом приходит вслед за тянущей и трескучей болью в затылке и висках. В животе отвратно гудит палёная водка, так что Миша даже сглотнуть не решается, чтобы не вывернуло наружу всё небогатое содержимое желудка. Впрочем, в последние месяцы состояние похмелья стало настолько привычным, что уже почти превратилось в обычное самочувствие. Шею ломит после сна без подушки. Засыпал Миша на свернутой куртке, но ночью она съехала, развернулась и теперь валялась сбоку. Дремота не отпускает, а встречающий холод желает затолкнуть Мишу в себя же, вернуть в мир Морфея. Миша ежится, натягивает задеревеневшую куртку, от которой озноб теперь по всему телу, обнимает себя и втягивает голову в плечи. Отопление, конечно, есть, но никто не говорил, что оно работает на достаточной мощности, а в последний месяц его стали периодически выключать. Миша сворачивается эмбрионом на худом матрасе с накинутой поверх него простыней, взятой из дома Князева. В голове — метания обрывочных мыслей наполовину с воспоминаниями пьяных снов. Бывают такие, что отдохнуть не дают. Просыпаешься, засыпаешь вновь, а они преследуют рваными образами. Вызывают какие-то вяжущие ощущения морозящего страха. Горшенев дышит медленно и глубоко, чтоб меньше холодно было, и пялится в одну точку в неровной бетонной стене. Снилось что-то давно забытое. Отчего-то во сне были сени бабушкиного дома в Голубково и его запах: смесь свежего зимнего снега и солянки. Он попытался воспроизвести себе в памяти, как выглядят эти сени, да не мог. Их детальное обустройство Миша почему-то никогда не запоминал, хотя должен бы. Бывал ведь каждое лето. Да и слишком много времени он в них провел однажды. Как сказала мама, когда он разозлил её тем, что долго цеплялся за её юбку и не давал уйти: «ты себя плохо ведешь». После этого Миша не отходил от двери весь день и, кажется, плакал. Но было поздно — мама с папой уехали на несколько месяцев в Хабаровск, в сенях с ним осталась только уставшая от его криков бабушка. Во сне Миша слышал громкие шаги по скрипучим ступеням трёх пар ног. Горшенев вытягивает себя из трясины мыслей и дремоты, садится на матрасе и трет основаниями ладоней сухие глаза. Взглядом натыкается на матрас напротив. — Мы теперь как старая супружеская пара — спим уже по-раздельности. Ещё немного, и по разным комнатам разойдемся и будем друг на друга бухтеть. Андрей находил повод пошутить и на эту тему. Когда они только перебрались сюда на постоянку, сразу же выбрали себе самую козырную комнату: в той, где меньше всего обваливалась штукатурка, было два окна на одной стене и две батареи и, самое главное, — относительно ровные стены без больших выбоин и трещин. Потому что Андрей, разумеется, сразу же сказал, что будет здесь орудовать кистью. Через два дня к их коммуне уже присоединились Поручик и Рябчик. Ну, а ещё позже и Шурка. Поэтому, разумеется, вместе Миша с Андреем не спали. Кинули два матраса на пол, оставив расстояние в два метра между ними, чтобы как бы и не вместе, но и поболтать можно, а если захочется — быстро перебраться друг к другу, как солдат, переползающий из одного окопа в другой. Миша даже не знал, что его бесит больше: постоянные уходы Андрея или сам факт того, что его это бесит. Ему не хотелось париться по этому поводу. Он получил долгожданную свободу, но почему-то не мог ей в полной мере насладиться. И непонятно, что ему нужно — чтобы Андрей остался на постоянку или же чтобы ушел наконец. Потому что в своей свободе он бежал от контроля. А тут выходит, что он не свободен, раз от Андрюхи зависит: уйдет он или не уйдет. С этими мыслями и последней сигаретой Миша вышел в серые туманы Петербургских улиц. С Андреем они поссорили полторы недели назад, в конце марта ещё. И эти полторы недели ощущались как целый месяц длиной. После ухода Князев не возвращался ещё три дня, а после стал приходить только на репетиции. Новых текстов Мише не давал. И Миша бы парился из-за них, но сложнее всего было пытаться не париться о самом Андрюхе. Тянуло к нему, как к сигарете в трудный день. А нельзя — поссорились, в завязке. Поручику сегодня вновь срочно понадобилось быть дома, а Шура уже нашел какую-то халтуру и зарабатывал деньги, но ближе к вечеру обещал вернуться на Миллионку. А Мише одному делать нечего, кроме как гонять по улицам, курить и думать. Промозглая серость прилично так заебала за последние шесть месяцев осени и зимы, а юная весна ещё недостаточно окрепла, чтобы хотя бы на денёк пробиться солнцем из-под серой земли облаков. Унылая погода, кажется, въелась петербуржцам под кожу. Народ стекал по улицам большим густым потоком тёмных плащей, тёмно-пятнистых зонтов с узором в цветочек и лиц без малейшего намёка на улыбку. Останавливаться в этом потоке скуки — самоубийство. Но Миша остановился. Потому что в этой серости и понятности будней взгляд зацепился за белый, уже влажный от дождя плакат со странными черными узорами и надписью:«четверг, 20:00
концерт группы
"ХИМЕРА"
клуб TaMtAm»
И ничего больше. Четверг. «Химера». TaMtAm. Где именно, что за группа и что за клуб? Знают только те, кто знают. Все остальные — несведущие. Им недоступно прикоснуться, понять. Миша натыкался на подобные плакаты уже раза три. Но сколько бы он не выспрашивал у знакомых парней про это место — никто не знал. Обещали сообщить, если что-то выясниться, но пока тишина. И Миша, застыв на Невском проспекте, смотрел на очередной загадочный плакат на одной из витрин магазина. Мише всё это покоя не давало — зудело, как комариный укус. Что это и где? В плечо больно и ощутимо впечатался какой-то прохожий, так что Миша даже качнулся. — Встанут столбом, и обходи их, — пробухтело женским голосом из-под повязанной на голову белой шалевой косынки. Женский силуэт тут же потонул в десятке схожих, и Миша даже ответить не успел. Зачем-то только глазами пытался найти, кто это в него врезался. Из-за этого наткнулся спиной на какого-то мужчину, за что получил удар портфелем чуть выше колена: — Чего ты под ногами путаешься, щенок? — оскалился на него мужчина, но в лицо не смотрел. Глаз тут выше живота или, на крайний случай, плеч прохожих не поднимали, чтобы, не дай бог, взглядами не встретиться в такой спешке. — Да сами вы… — раздосадовано пробормотал Горшенев, но мужчины уже и след простыл — слился с серой массой. Миша выпутался из основного потока людей и привалился плечом к столбу автобусной остановки. «Четверг. Концерт «Химеры». TaMtAm», — крутилось в голове. Сегодня четверг. От жужжащих в голове слов и какого-то детективного азарта чесались руки и хотелось курить. Миша огляделся и заметил, как сидящий на остановке мужчина вытягивает из пачки сигарету и вставляет в зубы. — Извините, — Миша шагает к нему и дружелюбно спрашивает: — сигарету не одолжите? У меня закончились, а курить хочется. Не глядя на него и захлопывая полную пачку, мужчина отвечает: — Последняя. «Ну и жмот. Чтоб у тебя ниче не подожглось», — цедит про себя Миша, пока мужчина многократно щелкает колёсиком зажигалки. Горшенев оглядывается, но на остановке больше никто не сидит, а тормозить людей из спешащего потока и просить у них закурить — себе дороже. На плечо вдруг ложится чья-то рука, и Миша оборачивается. — Закурить хотел? Лысый парень приветливо усмехается, обнажая скол на переднем нижнем зубе. Меж грязных грубых пальцев на руке с кучей мелких царапин и большой узорчатой татуировкой зажата сигарета. — Спасибо, — Горшенев принимает подарок и поворачивается всем корпусом к парню. Вставляет сигарету в зубы, пока лысый незнакомец, прикрывая рукой кончик Мишиной сигареты, поджигает её своей зажигалкой. На парне даже в холодном раннем апреле косуха, кожаные штаны и берцы с отчего-то белыми шнурками. — Миша, — представляется Горшенев и протягивает руку. — Гера, — рукопожатие у парня крепкое, но короткое. Он кивает в сторону витрины с плакатом «Химеры»: — а ты, я заметил, интересуешься. — Есть такое, — Мишино любопытство, и без того разогретое нехарактерным для рабочего Питера дружелюбием и брутальным внешним видом Геры, подскакивает ещё выше. — Ты знаешь, где это? — А тебе с какой целью? — в глазах у парня появляется серьезность вперемешку с азартом. Будто он Мишу испытывает: достоин он или не достоин знать. — У меня своя музыкальная группа, и нам нужно где-то играть. — Прямо-таки «нужно»? — Гера вытаскивает из-за уха вторую сигарету и закуривает. — Да, — с гулко стучащим сердцем подтверждает Миша. Он так долго выяснял, где этот клуб, а теперь, выходит, судьба его сама нашла. — Ну раз нужно… — парень довольно усмехается. — Что играете? — Панк-рок, разумеется, — Миша даже оскорбился от этого вопроса. Неужели не очевидно? Гера усмехнулся и кивнул: — Ну, играть, может, и не получится, а вот других послушать вполне. Запомни, повторять не буду: на Ваське малый проспект сорок девять. Молодежный центр там. Приходи сегодня к восьми. — А сколько стоит? — спрашивает Миша, чувствуя, как тяжела пустота в карманах и как гудит в горле переполняющая радость. А в голове повторяет беспрерывно: «на Ваське малый проспект сорок девять». — Капиталист, что ли? Бесплатно всё. Мише и самому теперь свой предыдущий вопрос кажется глупым. В конце концов, Гера с ним и дружеской сигаретой поделился, и адрес подсказал. Разве может в таком месте быть что-то платным? Оно же для избранных. Информация о нём — только из уст в уста, от человека к человеку, чтобы тот точно был достоин знать. — Я с друзьями приду, — неопределенно двинул плечами Миша, не зная, нужно ли спрашивать о таком у Геры. С одной стороны, ему вроде как эксклюзивно информацию рассказали, с другой — он же не Князев, чтоб друзей кидать. — Да хоть с девчонкой, — безразлично жмёт плечами Гера. — Если не вольются — ТамТам их сам выплюнет. Говорил с такой интонацией, словно ТамТам был одушевленным местом. Химерой, для которой новые люди — пища. Достоин — съест и не подавится, нет — выплюнет, пережеванного. Миша на Миллионку возвращается чуть ли не бегом. Врывается на кухню, где Шура уже у плиты склонился над булькающей кастрюлей с макаронами, и заявляет: — Всё фигня! Я узнал про прикольный клуб, там вход бесплатный. Короче, пойдём, посмотрим. — Что за клуб? Ленинградский? — хмыкает Шурка, помешивая ложкой кипящую воду. Он только недавно вернулся, закупив перед этим в магазине самых дешевых макарон на полученные деньги. — Я сказал «прикольный», а не «фуфловый», ё-моё! Сегодня в восемь на Ваське. — Ну давай сгоняем, — Шуру и уговаривать не надо — он сам на всё согласен. Так что этим вечером они отправились навстречу новым возможностям и веселью. Решив, что шарахаться по Питерскому метро для них дольше, чем дойти пешком, они вышли из дома в семь, но по итогу заплутали в районе, и только к восьми двадцати, выведывая дорогу у прохожих, дошли до заветного адреса. Моросящий, но не желающий разойтись как следует дождь противно долбил по капюшонам курток. — Быстрее давай, ну! — Миша нетерпеливо поторапливал обходящего лужу Шурку. Его, значит, пригласили в первый раз, а он ещё и опоздает, как последний лох. Он уже в разговоре с Герой не то что понял, но почувствовал: чтобы его туда приняли, он обязан быть крутым. Иначе выплюнут, как застрявшую в горле кость. — Куда теперь? — Шура огляделся на углу. Пустые глазницы осиротевших домов. Редкие прохожие, жаждущие удалиться отсюда как можно скорее. Обшарпанная арка с разрисованными всякими непотребствами стенами. Можно подумать, что обычный Питерский район и адресом они ошиблись. Но парни точно знали, что пришли, куда нужно — в ушах гремела музыка. И не какая-то вылизанная и отшлифованная для радио, а самый настоящий грохот. Стены сдерживали его не сильнее накинутой на быка тряпки. Зелёный ирокез. Кислотно, ярко, заметно. Так противоречаще унылости, торжествовавшей на улице. Бунтовщик вырулил из-за поворота и сразу привлёк внимание Миши с Шурой. Не менее ярче, чем ирокез, у него под глазом отсвечивал фингал. Парень, проходя мимо, коротко зыркнул на них, но не счёл достойными внимания по причине отсутствия у них каких-то отличительных признаков. Ни ирокеза, ни лысой башки, ни татуировок или, на худой конец, рваного шмотья с шипами и железом. Болтать с такими не о чем. — Э, мужик! — Миша шагнул за ним следом и окликнул: — ты в ТамТам? Мужик обернулся. На вид ему больше пятнадцати не дашь. Он спешил, а потому болтать с аборигенами не желал. Но зияющая пустота на месте передних зубов Миши привлекла внимание. Возможно, не всё с ним окончательно нормально. — Типа того, — парень не остановился, но шаг замедлил, выказывая заинтересованность. — Мы тоже, — решительно объявил Горшенев и протянул руку: — я Миха, это Шура. — Павлик, — парень на ходу пожал руку Горшенева и взглянул на Балунова, протягивая руку: — а у Шуры своего языка нет, чтоб представиться? — На ходу не здороваюсь, не уважение, — Шура его руку демонстративно проигнорировал с мыслью «ну и наглый шкет». Павлик довольно хмыкнул и оценивающим взглядом изучил нового знакомого. Есть порох. Можно общаться. — Первый раз? — уточнил он. — Типа того, — кивнул Миха. — Нас Гера пригласил. — Гера… из Даниной тусовки, что ль? — сам себя спросил Павлик и о чем-то задумался. Его ноги медленно прекращали движение. Он завис, надолго и крепко, таращаясь опустевшими глазами в зернистый асфальт. — Земля, приём, — переглянувшись с Мишей, Шура толкнул чудака в плечо. — А? Ну пошли, молодёжь, чё уж, — паренёк нервно почесал руку, сунул её в карман, и кивнул на арку в нескольких шагах от них. Слышать высокомерное «молодежь» и юный гонор было для Шуры смешно, но Миша, кажется, понимал, зачем это всё. Небольшой двор с заплёванным бычками асфальтом, фонящие тусклым светом окна, серые обшарпанные стены с будто вырванными кусками краски, которой жильцы дома старательно закрашивали всякие творческие и не очень потуги юности. А ещё большая, черная, железная дверь в иной мир со звуками и яркими красками. Вот за ней — настоящая жизнь. За ней выход в цветное пространство из окружения черно-белых фотографий. Павлик открыл тяжелую дверь и прошмыгнул в новый дивный мир первым. Миша с Шурой за ним. Рокочущий грохот музыки, десятки разноплановых парней и девушек, вдаривший в нос алкогольный угар. Глазами по пять копеек они всматривались в необычные, живые, кричащие образы настоящих людей. Не по телику, не на плакате, не на палёной кассете с записью концерта «Exploited». Здесь и сейчас. Народ растёкся по всему помещению небольшими группами, порой перетекая из одной в другую. Но границы очерчены были весьма четко. Парни с лысыми головами тусовались у больших окон и гоготали, дымя дешевыми сигаретами и чокаясь прямо бутылками спирта. Большинство из них было в какой-то камуфляжной одежде разной степени драности и коротких куртках. По стене расползлась не менее эффектная в своём выражении разномастная по одежде тусовка в потертых джинсах, высоких, чем-то напоминающих ковбойские, сапогах и разных рубашках и куртках. В холле были и особо отсвечивающие группы, выряженные в яркие рубашки, цветные шапки и с кучей бренчащих украшений. На длинной широкой лестнице стояли и сидели люди, скованные бессчетным количеством цепей и шипов на руках и шее, драными джинсами или кожаными штанами и в кожаных куртках. У некоторых из них пространство над головой разрезали вычурные ирокезы, а кто-то просто походил на безумного ученого, которого ударило током, вот у него волосы и застыли в разные стороны. От них чуть отделялись парни в байкерских куртках и с татуировками чуть ли не на всём лице. В этой галдящей свободе выражения Миша успевал цепляться глазами только за детали: армейские тяжелые ботинки с пролитой на них красной краской в виде пятен, вытатуированные инопланетными узорами руки, торчащий из кармана шприц, ремень с большой увесистой пряжкой, цепь с подвеской в виде черепа, бутылка водки с отколотым горлышком, с острого края которой кто-то смело глотал, сколотый зуб, шипастые браслеты и кожаные перчатки без пальцев. Никогда прежде они не видели таких людей. Отличающихся, ярких, громких. «Главное: не выделяться», — с детства отец учил Мишу советской системе. «Да пошли вы нахуй, — ржали в ответ все те, кто здесь собрался, — сгнила ваша система: посмотрите на нас». Выброшенные неподходящие детали. Инфляция среди людей, обесценившихся вслед за рублём. Собрались здесь и показали средний палец всей системе с предъявой: «а с какого черта мы вообще должны чего-то стоить?». А за людьми — такие же непохожие ни на один молодежный центр стены. Сотни ползущих в разные стороны инопланетных линий. Причудливые, цветные, ломающиеся. Один сплошной хаос, создающий гармонию. Выводящий за пределы серости и этого мира. Ещё вот-вот — и стена треснет по этим линиям, швы мироздания не выдержат, разойдутся. И из них польётся чарующий свет вселенной и потянутся черные дыры. Полумрак и психоделическая музыка, вырывающаяся со второго этажа только добавляли антуража. Когда Гера окликнул его, у Миши кружилась голова. Он, Шура и Павлик поднимались по лестнице наверх, пока ирокезный паренёк успевал суетливо здороваться чуть ли не с половиной всех здесь собравшихся. — Здоров. Друг твой? — Гера отделился от тусовки своих парней с бритыми головами и подошел к новоприбывшим. Шура представился, и они пожали руки. — Ну, бля, будем знакомы, — Гера сделал гулкий глоток из пластиковой бутылки без опознавательных знаков и протянул Михе. Тот принял и кивнул: «за знакомство». Отпил. Глотку выжгло палёным спиртом, но он и не поморщился. Передал Шуре. Балунов, мысленно пожав плечами, принял обряд посвящения и тоже глотнул. После хотел передать Павлику, но на полпути бутылку перехватил Гера и безразлично цыкнул: — Сопля зелёная, ликвидируйся. — Как меня назвал?! — Павлик неожиданно резво вцепился тонкими пальцами в края куртки Геры. — К петухам своим вали, там кукарекайте, — парень взглядом указал на кислотно-зеленый ирокез, который чем-то напоминал петушиный гребень. — Я тебе щас ебало-то вскрою! — Э, ну хули на проходе, бля, — зачинающуюся драку прервал какой-то худощавый пацан в байкерском прикиде, оттолкнув Геру с Павликом в сторону. — После с тобой побазарим, — паренёк фыркнул в сторону Геры, дёрнул плечами и, резко развернувшись и сплюнув, пошел ниже. — У бати сначала разрешения спроси, — кинул вслед пятнадцатилетней шпане Гера, который на вид был даже постарше Горшенева с Балуновым. — Соси жопу! Шура с усмешкой проследил за Павликом взглядом. Бойкий паренёк ввинтился в группу парней с ирокезами, которые скучковались в круг, плотно прижавшись друг к другу плечами, дабы не видно было, что они там передают. «Секта какая-то», — с иронией подумал Балунов. — Идите и послушаете нормальное музло, — Гера указал вверх по лестнице. — Как станете людьми — можно будет и побазарить. Стрёкот электрогитар, грохот барабанов, нарыв виолончели, надрывный хрип вокалиста. Обрушилось на головы и ворвалось в тела, вывернув наружу. Пространство тряслось под прыжками сотен ног и бесчинствующими звуками. Желудок крутило от стоящего запаха перегара и пота. Они пробыли на концерте меньше минуты, а в бока уже прилетело минимум с десяток ударов локтями — вокруг все скакали. Но даже в этой толкучке Миша не мог отвести глаз от того, что происходило там — на сцене. Парень с грязным рабочим фартуком на голое тело, усеянный иноземными татуировками, словно звёздами. В руках — электрогитара, в голосе — надрывный хрип, в движениях — гипнотизирующая энергия. Босой, он торжествовал на сцене и нараспев кричал в микрофон. А внизу, у ног этого атланта, бесновалась толпа. Миша не разбирал слов, но понимал всё, что вокалист хотел ему сказать. А тело уже двигалось, как податливая марионетка, уйдя в бешеные ритмы. В какой-то момент вокалист бросил пальцами гитару, подобрал с пола обмотанную чем-то духовую трубу и добавил в эту мелодию нового звучания. Пока лёгкие музыканта выдували звуки из трубы, левая рука вновь метнулась к гитаре и начала рвать струны. Одно из бесчисленных пьяных тел вывалилось на сцену, что-то проорало, очевидно, пытаясь подпеть, а затем с мощного прыжка рухнуло в толпу. В голове треснул шаблон. Миша как будто не знал, что так можно. Ему, слепому, открыли глаза на мир свободной, протестной, клубной музыки. Во всем это было столько абсурда, что он принимал осязаемые формы и становился смыслом. «Вот бы Андрюха тоже здесь был». — Давай! Миша не сразу различил этот крик над ухом в шумовом ударе. Он обернулся. Рядом с ним трясся в танцевальном припадке Гера с бутылкой водки и толкал его к сцене. — Чё?! — в непонимании проорал в ответ Горшенев. — Прыгай со сцены! Посвящение! Сильным толчком в лопатку Гера продвинул его ещё к сцене и так же ткнул Шуру. Миха по инерции сделал несколько шагов, жидкой массой просочившись сквозь пьяные тела, а затем музыка и драйв подхватили его и понесли к сцене. Толкался, дрался, рвался. Не чувствуя мыслей и собственного сердцебиения, он оказался у самого края. Быстро оглянулся, ища взглядом Геру, но не обнаружил — слишком тесно, шумно, темно. Да и звук колонок сейчас готов был разорвать барабанные перепонки. Парни сзади сами толкнули его вперед, и Миша с легкого прыжка, кривого от вдарившего в голову алкоголя, оказался на сцене. Носки гадов едва уцепились за край, пятки свисали, и он готов был уже рухнуть спиной в толпу, но вокалист бросил микрофон, продолжая орать во всё горло без него, шагнул вперед и сильным рывком вернул его на сцену. Мише сверкнула белозубая улыбка во все тридцать два на точеном квадратном лице. Не успел Миша ощутить внутри кульбит, как солист вернулся к микрофону и нащупал на гитаре утраченные ноты. И вновь разорвал пространство хриплым выворачивающим голосом на грани срыва. — Да прыгай ты уже! — проорал ему кто-то. Миша на пятках вывернулся к толпе. Десятки тел, в порыве музыки слившиеся в единый организм. Шатающиеся ветви рук в воздухе, перекошенные лица, неустойчивые тела. Когда Миша присел и оттолкнулся, внутри ухнуло. Все должны расступиться и дать ему шибануться об пол как следует, чтоб не верил наивно в доброту и дружбу. Но в грудь, живот, бедра и даже лицо ударились несколько ладоней. Бескрайний полёт отпружинил его от земли благодаря десяткам незнакомых людей, которые подхватили его в воздухе. Где-то неподалеку от зажмуренных глаз в грохочущей музыка расслышал крик-ржач Геры: — Ебанутый! Кто ж лицом прыгает?! Миха не мог дышать от вдарившего адреналина и восторга. Он бесконтрольно смеялся, пока толпа опускала его на пол. Не в силах стоять из-за трясущего опьянения, он чуть не упал на колени, но какие-то парень и девушка подхватили его под руки и потащили в кучу. Сцепившись локтями, они скакали по небольшому кругу с таким остервенением, словно готовились умереть прямо в этом безумном ритме. И Миша действительно это чувствовал. Локти расцепились. Миша влетел в чужое плечо по инерции, но его тут же втолкнули обратно в вертикальное положение. Хватая ртом воздух, он пытался понять, что происходит. Хардкоровая песня закончилось, и внезапно виолончель проехалась по ушам, гитары потянули чем-то протяжным и заунывным, а барабаны таранили гипнотизирующие ритмы. Оглядевшись с мыслью «блин, Шура», но так и не найдя друга взглядом, Миша уставился на сцену. Вокалист не произносил слов, он возвысился над ними — тянул одну-другую ноту исключительно голосом, заменяя им Иерихонские трубы, прикрыв глаза и вдаривая по струнам гитары. В какой-то момент и она стала ему не нужна. Он избавился от давящего ошейника ремня инструмента, отложил его, стянул через голову фартук, оставшись в одних подвернутых до самых колен штанах. — Щас Рэдт опять чё-то устроит! — проорал голос справа. — Да Сева же запретил хуйню творить после прошлого уикенда! — ответил ему. — Да это ж Эдик! — только отмахнулся от этого замечания первый голос. Эдиком Рэдтом, видимо, был тот самый вокалист с голым торсом, магическими татуировками и телом атланта. Безумным взглядом Миша впивался в каждое движение солиста: накинув обратно ремень гитары, Рэдт схватил что-то с пола. Порой давая правой рукой по всем струнам, выплескивая на слушателей очередную трещащую волну, Эд левой рукой махнул возле груди. Ещё раз. И ещё. Затем движения стали более точны: это не просто взмахи, это вновь извилистые лабиринты. Ещё немного, и проделает в себе дыру — путь в иной мир. Миша не понимал до тех пор, пока на груди не появились отчетливые красные полосы, а на корпус гитары не закапала кровь. В руке Рэдта был осколок стекла. На груди и животе — холст для красного цвета. Горшенев боязливо оглянулся. Все ли видят то же, что и он? Толпа одобрительно ревела в восторге от кровавого зрелища. «Он режется, потому что творчество, или потому что больно?» — вдруг возникла неподобающая для такого места мысль. Мишины ладони и плечи ещё помнили его отношения с режущими предметами. «Творчество», — тут же утвердил для себя. Потому что Рэдт явно боли не чувствовал и не её выписывал на коже. У него было что-то куда более важное для выражения. Медленными изогнутыми движениями он выводил на своей груди рисунки, шатаясь по сцене. Не тело, не храм, не высшая форма — лишь полотно для творчества. Презренная кожаная оболочка, данная для того, чтобы выковать на ней космические узоры. Таким картинам подобает висеть на стенах. И видимо поэтому Рэдт вновь скинул гитару и подпрыгнул. Ухватился руками за трубу под потолком и подтянулся до неё подбородком, чтоб повиснуть и открыть своё искусство в полной мере. Продемонстрировать всем свой изрезанный торс, показать, как не важно и презренно тело, что не добрая улыбка во все тридцать два и не кожа делают его живым существом. Всё его — уже в нем. Материя должна быть отринута. Мишу парализовало видом болтающегося, словно свиная туша в мясной лавке, тела. Но визг и крики толпы вывернули его обратно наружу из чердака мыслей. Страшно и будоражаще. И второе самое главное. У Миши все поры открылись, только чтобы впитать как можно больше ТамТама. Безумия, энергии и свободы — подлинной и зубастой. То, к чему он так долго бежал из отцовского дома, приютилось здесь, в неприметном здании Василеостровского проспекта. А следующий день ни Шура, ни Поручик, ни Рябчик не могли ускользнуть из-под захвата Миши. Он бешено наматывал круги по комнате, махал руками, хватал первого попавшегося под руку за предплечье и тряс так, что в голове звенело. — Это было крутецки, — описывал ТамТам Балунов. — Да че ты говоришь-то, ё-моё?! — возмущался Миша на скупую оценку Шуры. — Это было пиздец как о-ху-ен-но! И никто не мог перестать слышать повторяющиеся, как мантра, слова: «Пацаны, надо новый материал, большой. И играть! В ТамТаме играть будем, мужики! Надо щас там правильно себя представить и кассету послушать подогнать!». Это в лучшем виде эти слова звучали так. Зачастую доносились только обрывки из этой мысли: «Кассету бахаем, делаем, ну, себя там вот! И выступать, понимаешь, да?!». Никто так с первого раза и не понимал. Человек, который понимал, был дома в Купчино. И Мишу тянуло. Пиздец как. Смотреть на угол со средневековым замком становилось невыносимо. Андрюша разрисовал его где-то после Нового года. Миша ему помогал. Андрей бы, правда, назвал это «отвлекал и разливал краску». Они сначала этот угол от других пацанов завешивали, пока Андрей не закончил, а потом Миха гордо друзей по-одному туда притаскивал, эффектно скидывал висящее одеяло и демонстрировал Князевское творение. — Вишь-вишь?! Это замок, и он типа выпуклый! Ты прикинь, а? Андрюха нарисовал! Князев действительно поработал с проекцией так, что создавалось ощущение, будто угол замка смотрит на зрителя. Миша в восторге был и есть. И смотреть на этот замок было тяжело, потому что опять Андрюха занозой в мыслях. И вина. «Как мудачьё последнее, ё-моё. Ну ушёл, блин, и ушёл. Нахуя про эту группу надо было? Реально ведь без Андрюхи — оно другое совсем». Если смотреть на замок было тяжело, то смотреть на незавершенное лицо какого-то чёрта в другом углу — и вовсе невыносимо. Казалось, Андрей вот-вот должен его закончить. Дорисовать намеченные черты уродливого лица, налить в банку воды, развести краски и усесться рисовать. А Миша к нему сзади прилипнуть. Чтоб Андрей опять смеялся и шутливо ругал его, что рисовать мешает. Недорисовал-то он его как раз по причине «Миша». Миша облизнул обсохшие губы. Сидел. Думал. Долго. Постоянно мысли в башке пустующей перемалывал. И как бы ТамТам не впечатлил, Андрей впечатлял сильнее. И ему хотелось рассказать. Чтоб «Андрюх, я такое место нашёл, пойдем, покажу, ё-моё!». И чтоб Андрей увидел и впечатлился, как от какой-нибудь самой лучшей Мишиной мелодии. Чтоб глаза у него расширились, брови — наверх, губы — в напряжении от вслушивания в каждую ноту. Миша такого Андрея любил и хотел каждый день ему хиты придумывать. Теперь же он в ТамТам уже два дня назад как сходил, а Андрей ещё не знает. Неправильно. Противоестественно. Не должно у них так быть. Андрей сегодня должен на репетицию приехать. Но там сразу пацаны будут. Миша с матраса подрывается — и к метро. До репетиции ещё четыре часа, должен успеть. Вагоны в Купчино несутся медленнее, чем всегда. Когда доезжает до нужной станции — идти сложнее. Может, потому что уже все подошвы ботинок обстучал при нервном дерганье ногой. Но опять забыл продумать разговор. Как с Лешей всегда было «защитить, когда придёт, а как — без понятия», так и здесь. Теперь у Миши времени подумать «как и что говорить» — пока ползёт вверх на эскалаторе и идёт к дому Князева. Миша в мыслях на движущейся лестнице стоит, уцепившись одной рукой за перила, и слова переваривает. Не складываются, хоть тресни. Извиняться как-то глупо и слабо — в конце концов, не он один виноват, и вдруг Князев не извинится в ответ. Но и просто начать болтать, словно ничего не случилось — не выходит уже как две недели. Он за это время только одно понял: свобода ему нужна, как воздух. Но без Андрюхи он ей наслаждаться не может. Без Андрюхи себя девать некуда. — Миха! Мих! Горшенев не сразу соображает, что это не репетирующий голос в голове. На противоположном эскалаторе — причина его тяжких дум, обид и счастья. Андрей с увесистой сумкой через плечо машет ему рукой и пытается докричаться сквозь манекены стоящих людей и жужжащих механизмов. — Андрюх! — широченной улыбкой во все тридцать. Мише кроме знакомого «Мих!» и не надо больше. Он разворачивается и толкается вниз — обратить вспять поток движения эскалатора, людей, времени. Спуститься к Андрею, который уже по своей лестнице вниз через стоящий народ просочился и теперь ждёт его на платформе. — Пропустите. Мне надо, блин, ну ё-моё. Извините, — бормочет, толкает людей, спешит вниз, пытаясь опередить поднимающуюся лестницу. Одаривают его в лучшем случае раздраженным скептическим взглядом, в худшем — пускают комментарий в спину. Но Андрей ждёт внизу, и Миша не слышит, что там за спиной. А Андрея тоже мутит, как от затяжки сигаретой после долгой завязки. Стоит, сверкает улыбкой и глазами, нервно с ноги на ногу перебирается. Ждёт, когда Миша к нему сверху спустится. Слишком давно они не виделись, не общались, не касались. Мысли-короеды Андрею уже всю черепушку прогрызли про Мишу, так что дыр больше, чем целого. Скучалось, ждалось, хотелось. Андрей долго дома сидел под родительскую ругань из-за стены и сам с собой примириться не мог. «Зачем так сказал, придурок? Знал же, что Мишу заденет… Потому и сказал, видимо. Не надо было. Он просто скучает, а я ему — дерьмо в душу. Нельзя было. Может, правда, не из-за Миши даже, а оттого что слабак такой? Реально не могу без горячего душа и маминых котлет прожить? Если вдохновение так легко исчезает, то, может, я просто творец хуевый? И не в Мише дело?». А для Андрея голод по Мишиным шуткам, мелодиям, прикосновениям — сильнее обычного. Нарисовал что-то — и для кого? Придумал рассказ — а кому зачитать перед сном? Без Миши Андрей — художник без зрителя, поэт без слушателя. А потому и решил окончательно, что у него не тонка кишка. Собрал всё, чтоб как можно реже возвращаться, даже порошок стиральный прихватил. Маме условия обозначил. И теперь молился, чтоб и Горшенев на них согласился. Ехал на репетицию за два часа до начала, чтоб только с Мишей пересечься и помириться. — Привет. — Привет. Они стояли ближе, чем следовало, несмотря на то, что ни Андрей, ни Миша не рискнули обнять. Смотрели, впитывая ощущение примирения. Они были в том возрасте, когда слова и не нужны. Оттаяли апрельской капелью. Князев пожал плечом с сумкой и сказал: — Я это… вернусь? — Андрей не спрашивал, но и не утверждал. Скорее, предполагал. — Нахер ты спрашиваешь? — ответил Горшенев с улыбкой. — Стоять больше негде? — их обоих толкнула какая-то бабулька, направляющаяся к эскалатору, и Миша с Андреем с дурацким смехом нырнули вбок. Встали, действительно, неудачно — застыли прямо на подходе к эскалатору наверх. Андрей зашагал к углу у начала платформы — закутку, где обычно меньше людей. Миша за ним. Смотря с улыбкой друг на друга, они привалились к стене плечами. Окинув беглым взглядом округу и поняв, что ближайший к ним человек — на расстоянии не меньше двух вагонов, Андрей украдкой протянул руку и схватил Мишину ладонь в свою. — Я, это, на точке буду жить, но домой ездить. Каждую пятницу. Но не чаще, и на одну ночь только. В общем, типа по расписанию. Без, там, неожиданностей. — Ладно, — Миша согласился, нервно сглотнув. Глаза у Андрея, конечно, красивые, но и губы — хоть куда. Хоть куда на Мишино тело. Горшенев с трудом слова переваривал. — Погоди, пятницу? А если не в пятницу? Можно во вторник, там? — Да наверно… А чего такое? — Андрей большим пальцем круги выводит на широкой Мишиной ладони, пряча их руки за своей сумкой с вещами. — Да тема есть, Дюх! Я место узнал, ты обалдеешь, тебе понравится! Я покажу, там с четверга и до самого воскресенья. Сходим. Я тебе сейчас расскажу…