Август ‘91
Курят, волнуются и делают вид, что самые уверенные на свете. — Это мы реально запишемся… Профессионально, чтоб людям показать не стыдно, — с плохо скрываемым удивлением Миша произносит. — Охуеть. — Главное, не налажать. Все же свои партии выучили? И ты петь тренировался? Тут важно всё в ноты, — наставляет Шурка, дергая на плече ремень от гитары. — Выучили-выучили, — топчется на месте Поручик в нетерпеливом ожидании и руки в карманы прячет, оставив сигарету в зубах. — Но мы уверены, что хотим вот этот репертуар играть? Как будто не прям панк. — Да ты не врубаешься, Рябчик. От других отличаться надо! — отрицательно качает головой Горшенев. — Не, ну всё хорошее, но вот в «мёртвой женщине» речитатива много. Слушатели заснут. — Нормально всё с «женщиной», — не отступает Миша, — вот у кого ещё такое есть, чтобы вот так: слова без музыки, потом постепенно мелодия, и потом как вдарит? Только у нас! — Отличаться надо, — согласился Шурик. — Ну, как знаете… о, наконец-то, — вздыхает Рябчик, когда видит на углу знакомую фигуру Князева. Этот Купчинский поэт опять опоздал. Мало им нервов сегодня. Они стоят возле студии Мишки Кольчугина и готовятся к первой записи. У них будет своя кассета! На обложке — гордое «Король шутов»! У них получается! Люди услышат — и всё пойдёт. Всё будет! Уже почти есть. Вот-вот появится. Стоят на первой ступеньке трехступенчатой лестницы «записаться — дать послушать — дать концерт»! Любовь других людей к их музыке уже на кончиках пальцев — чувствуют, от того и не знают, куда руки девать, чтоб не чесались. Гурьбой они заныривают в старые деревянные двери и толпятся на входе. Тёплый и сморщенный дедушка сидит на стульчике за старым столом и, кажется, даже не слышит, как толпа молодых парней нервно топчется на входе и перешептывается: «Куда идти? Как представляться? Кого звать? Адрес тот?». Дедушка, очевидно, здесь за сторожа. — Здравствуйте. А подскажите, нам бы к Михаилу Кольчугину. На студию, — инициативит Поручик и подходит к старичку. — День добрый, товарищи. Пропуска есть? Саня оглядывается на парней, но те лишь переглядываются и плечами жмут. — Нет. Нам бы к Михаилу. Кольчугину. Мы с ним договаривались, чтобы сегодня встретиться. — В кабинете он каком? — Мы… мы как-то не запомнили. Там, ну, студия. Записываться. Музыка. Старичок окидывает взглядом из-под очков сначала Поручика, потом остальных ребят. Задерживается взглядом на чехлах с гитарами у них на плечах. — О, а это те самые молодые и подающие надежды? — из коридора со смешливой улыбкой появляется мужчина лет тридцати. Представляется, протягивая руку Сане, который ближе к нему стоял: — Михаил. — Здрасьте, — здоровается сначала Поручик, а за его спиной, словно птенцы в очереди на кормёжку, это повторяют и остальные. — Александр Петрович, пропустите молодёжь, это ко мне, — говорит Кольчугин сидящему старичку и кивает парням на лестницу: — Пройдёмте. Мне послушать дали ваши записи домашние. Звук, конечно, отстойный, но у вас есть, что показать, это главное. Я кайфанул. Текстики, конечно… ну, что-то есть в этом. У меня тут всё равно простой сейчас, так пусть хоть вам сгодится.Сентябрь ‘91
Поверить трудно. Материальное доказательство, что они группа. Что у них не фуфло какое-то, не частушки, а настоящее творчество. Миша с Шуриком у Балунова на кухне разместились и смотрят на лежащую между ними кассету неотрывно. Уже всем друзьям показали! Все заценили! — А что дальше-то делать? — задаёт назревший вопрос Миша, покачиваясь на табуретке. — Не знаю. Может, на радио? — А как? — Да кто б знал. Но выясним, дай время. — Время, — задумчиво чешет затылок Миша и вздыхает. — Я тут про армейку думал. Ты всё же не пойдешь? — Да на кой мне? Я долгов не брал, чтоб отдавать, — открещивается Шурка. — Мы ж с тобой решили, что нахер не надо, чего это ты вдруг? Мы ж все, вон — работаем даже — Рябчик подогнал халтурку. И с группой у нас всё пошло. — Да батя-сапог, понимаешь… отправляет, блять. Мозги все выел, — Миша непроизвольно трёт плечо и говорит обреченно: — походу, придётся сходить. — В погранку? — Да где поменьше хотелось бы. — Это да. А когда? — Да скоро осенние медкомиссии пойдут, тогда… Балунов с секунду думает, жмёт плечами и говорит: — Ну, как соберёмся, мне скажи, когда и куда, — Шура встаёт из-за стола и ставит чайник, а когда поворачивается, натыкается на непонимающий Мишкин взгляд. Поясняет так, словно это самая очевидная вещь на свете: — Что мне здесь делать — без друга? Вместе и пойдём. Миша путается в горячей паутине чувств и слов, бормочет: «да ладно, чего ты». — Лучше радио настрой, там сейчас «ленинградский рок-клуб представляет» начнётся, — командует Шурка и улыбается: — грех пропускать, когда сами музыканты. Пока Миша лезет под стол, чтобы воткнуть радиоприёмник в розетку, про Андрея вспоминает. Миша у него вскользь спрашивал, как тот хочет. «Ну, сам я точно идти не собираюсь, а коль призовут… ну, там и буду думать. А раньше времени копошиться бессмысленно — как карта ляжет, так пусть и будет». Миша не знал, должно ему быть всё равно или этот Князев пофигизм может раздражать. Вместе они, или как? Но Миша своё раздражение вглубь пихал — они с Андреем только вот что-то начали, а он уже к нему с какими-то требованиями. В конце концов, если на Мишу дома давят — это Мишина проблема, не Андрея. — А представь — и наши песни когда-нибудь по радио… В том же «рок-клубе», а, каково? — мечтательно произносит Шура, разливая густой черный чай по кружкам. — Как чего ляпнешь… — насыпая себе в чай сахара, усмехается Миша с трепетом, но в глубине души хочет в это верить.***
Находиться среди искусства прошлого, когда сам его стремишься отринуть — забавно и поучительно. На их глазах былая роскошь канет в небытие пыли и плесени в подвалах Эрмитажа. Древний бог, которого все почитали и трепетали даже пред его бледной статуей? Лежи в руинах тряпок и рухляди, похороненным новым поколением! Они бродили по этому кладбищу искусства и чувствовали себя то ли новыми богами, то ли такими же несчастными, что умрут безвестно, как это было с сотнями других. Но это всё будет в далёком и неизвестном. Сейчас у них есть то, что есть: у Миши — пара синяков после новой драки и смешное выражение лица в полудрёме, у Андрея — тетрадь и карандаш. Они валялись на каких-то мешках, набитых то ли перьями, то ли старой одеждой. Миша примостился на боку, лицом к Князеву, рукой книгу пытался перед глазами держать — да сон сморил, потому что опять дома не ночевал — шатался по задворкам Петербурга в поисках клуба, в котором им можно было бы выступить. А Андрей развалился рядом и переносил на холст фактурные черты. В этот раз честь обладать Мишиными изюминками выдалась герою комикса по песенке «Мотоцикл». Было откровенно смешно видеть Мишу как карикатурного маньяка-любовника, учитывая, что он в жизни даже целоваться стесняется. Когда Миша веки разлепляет, Андрей листы в тетрадке переворачивает и усмехается: — Доброе утро, спящая красавица. — Я читал, — бормочет Горшенев в ответ, трёт сбитыми костяшками пальцев глаза и шуршит книгой Лавкрафта. Андрей ему между страниц, на которых Миша в сон провалился, вложил карандаш. Чтоб тот не искал спросонья, как обычно, момент, на котором остановился. — Ага. Когда там у нас обед? — Андрей приподнимается и бросает взгляд на пыльные старинные часы. Стрелки ползут к двум часа дня. Под ними ещё маятник должен качаться — да только его обломали при транспортировке, и внутри что-то крякнуло так, что ничего больше не двигается. Горшенев с Князевым как-то поспорили, кто дольше в одну точку просмотрит, и Андрей выбрал объектом наблюдения эти часы. Досмотрелся — потом весь день казалось, что время вместе с ним остановилось. Миша встаёт с мешков, глаза трёт, бросает «пойду поссу» и шаркает дырявыми кроссовками по мраморному полу к ближайшему повороту. Они этот тупичок с мешковиной в бесконечных коридорах недавно обнаружили, и теперь скрывались здесь от работы и внешнего мира. «Скажет он «круто», «обалдеть, ё-моё» или «бля, Андрюх!»?» — Князев стал неосознанно ждать оценки творчества от своего верного зрителя ещё до того, как у него конечный образ рисунка в голове появится. Карандаш проходится завершающими штрихами по бумаге. Мысли прерывает грохот — как будто кто-то навернул с десяток металлических вёдер на бетонный пол. — Мих? — кричит Андрей в устаканившуюся тишину спустя минуту. Внутри напрягается. Ладно бы после грохота поток мата и ругань. А тут тишина. «Напугать меня вздумал, урюк», — сам себе говорит Андрей, чтоб в горле сердце не так сильно билось. — Эу! — Князев выдергивает из мертвого остова старого стула одну из ножек и берёт её на вооружение. За поворотом никого не видно. Тишина, шорохи, и будто шёпот. Старый и рокочущий. Шепелявит что-то бессвязное. Андрей ножку стула покрепче перехватывает, убирает тетрадь под ремень джинс, а карандаш — за ухо. — Ну, Горшенёв, — цедит Князев, подхлестываемый азартом и легким, нагоняющим адреналин страхом. Андрей такое любил, и Миша знал. Вроде и ясно, что опасности нет — но тело на гормоны не скупится, да и это же Миха. От него не знаешь, чего ожидать: из-за какого поворота выскочит и что учудит. Андрей шагает по коридору, перекручивая в пальцах палку и желая казаться уверенным. Ещё и коридоры все тёмные — одна тусклая лампа на каждые пять метров. А трещащий голос всё влёк к себе. Андрей пытался вслушиваться, но бесконечное бормотание старика не превращалось в членораздельную речь. Космическая эзотерика или абракадабра. Крик. Такой, что Князь едва сдерживает удар ножкой стула. Вернее, не сдерживает, просто чудище в маске перехватывает ножку стула ладонью и отбрасывает. Большая клыкастая, разукрашенная черти чем, морда какого-то коричневого зверя. Длинные лапища с огромными когтями вскидываются над Андреем. Взъерошенная грива из-за тени лампы выглядит огромным кустом, из которого вот-вот вылетят летучие мыши. Под крепкий мат, чудище получает ладонью по уху. Тут же отпрыгивает, а вместо рыка или пораженческого стона раздаётся захлебывающийся гогот. — Миха, твою ж мать! — выдыхает Андрей. — Повелся, клоун! — хохочет Горшенев из-под звериной маски. — десять– двенадцать теперь! Они вели счет: кто кого больше сумеет испугать. Пока что вёл Князев, однако Миха позиции сдавать не хотел, и за последние полмесяца нагнал целых четыре очка против двух Андреевских. — Да я сразу всё понял, меня таким не напугаешь. — Да не гони! Ты б себя видел — знатно обделался! — Миша стягивает с головы маску и показывает Князеву гордо: — гляди, какую херомордию откопал. Андрей, контролируя участившееся дыхание, принимает из рук Миши находку. У того на пальцах какие-то металлические втулки надеты — когти типа. — Реально как в монстра превратился в ней, — Андрей вертит в руках звериную маску. Миша кивает отстраненно и матерится, потому что с пальцев своих импровизированные когти снять не может, над чем уже Князев смеется. — Ну ты олух. Руку расслабь, потом тяни, — Андрей маску отбрасывает и помогает когтистому чудищу. — Это от чего вообще? — Да хер знает. В ящиках валялось, — Миша стоит ровно, не чешется — предпочитает, чтоб Андрей ему оставшиеся трубки с пальцев снимал, как кольца с графа. Чуть шипит, потому что сбитые костяшки щиплет. — Вот как подцепишь какую-нить чуму с этого барахла. — Ну и помру зато, как герой книжки какой, — усмехается Горшенев. Андрей только фыркает: «тоже мне герой». Через десять минут они встречаются с Димой Рябченко у лестницы наверх. Тот, в отличие от них, иногда работал, поэтому сегодня не просто валялся на мешках в укромном закутке, а таскал наверх какие-то экспонаты по просьбе руководства. Забирают Шуру и Поручика у одного из десятка служебных входов, что с Дворцовой набережной, и топают по вязаным нитям подвалов в столовую на первом этаже — на заслуженный обед. — Ну, есть там какие-то сподвижки по теме? — интересуется Рябчик у Миши. — Да разузнал. Есть одно место, вроде как не так давно открылось. Надо узнать точно, где оно и как там вообще, я в процессе, — кивает Горшенев, отсвечивая синяком на левой скуле. — Так! Пацаны, у меня тост, — Шурка встаёт, когда они уже понабрали себе по порции и уселись за столом в углу. Взмахивает стаканом с компотом и объявляет оптимистично: — в армию меня припекли. Миша краснеет. Сходили, значит, с Шуриком на медкомиссию, как настоящие друзья. Только Миху, как лоха последнего, развернули из-за сколиоза, а Шурку из-за него припахали на полтора года. «Хорош друг, ниче не скажешь», — думает на себя Горшенев и вилку в руках нервно крутит. — Ты гонишь, что ли? Когда? На сколько? — Поручик обеспокоенно глядит на Балунова. — А группа как же? — интересуется Андрей. — Пиздец, — краток и лаконичен Рябчик. — Да вот так вышло, — легко жмёт плечами Шура, словно лишь на выходные в казармы съездить собрался — поглядеть что да как. Оптимизма ему не занимать, и с ним же он и бухается обратно на металлический стул, выпивая компот до дна. Шутит: — хотели с Михой, да он им не приглянулся — говорят, слишком шебутной — проблем много. — Да я не виноват, что у меня эта фигня, — недовольный на себя, бурчит Миша и ведёт плечами. — Вы вместе, что ли, ходили? — спрашивает Поручик натянуто. — Ну да. Хотели вместе отслужить, чтоб веселее было, да и не париться, — отвечает Балунов. Саша переводит взгляд с Горшенева на Шуру. — А другим, значит, сказать не захотели? Чисто вдвоём? — стараясь держать равнодушный тон, спрашивает Поручик. «Да мы все тут "лучшие друзья, лучшие друзья" — а сами чисто вдвоём у себя на уме. Я тут нахер никому не сдался» — Саня мысли эти остановить пытается. Постоянно себя в этом переубеждает, да не может ничего с нарастающим чувством обиды поделать. «Блять, мы ж с ними не женаты, чтоб всё вместе делать. Но какого хера-то?!». И ладно бы эта договоренность про армию как исключение была, но они не первый раз его на свои посиделки вдвоём забывают звать. Даже в трёдневье «лебединого озеро» пиво без него, заразы, пили! Мы, мол, думали, что ты, Саня, на работе, вот и бухали чисто вдвоём. А это уже звучит как предательство. Они с шестого класса вместе. Всегда втроём рука об руку были. Но только вот Миша с Шурой всё равно ближе. Расстояние влияет, наверное. Им друг до друга — две двери, двадцать пять шагов, две двери. А Поручик живёт дальше. До него топать лень. Выходит, что Миша с Шурой могут себя лучшими друзьями назвать, а он тут, как третье колесо на двухколесном велике. — Ну, не знаю, мне кажется, тут каждый сам решает. Я вот идти просто не хочу, — жмет плечами Андрей. Ещё Князев этот. «Значит, даже Андрюхе, который у нас от роду неделя в группе, сказали про эту армейку. А мне нет». Когда Князев только в их компанию затесался, Саша даже понадеялся, что вот теперь-то у них всё честно будет: Гаврила ближе с Шурой, он — с Андреем, раз уж на то пошло. Чтоб два на два дружить, как оно обычно бывает. Но нет. Треклятый Андрей всё то же — к Мишке. А Мишка, собака, к нему даже больше, чем к Шуре, хрен этого не заметишь. Постоянно раньше приходит и позже уходит, и сидят всегда чуть ли не вприлипку. А Поручик вновь лишний. Стал не третьим, а четвертым колесом в трехколесной телеге. И получается, что по-отдельности и у Миши, и Шуры, и у Андрея есть кто-то ближе, чем Саня. А у Сани нет. Рябчик тоже тот ещё тип — на репетициях появляется, но с ними не сильно тусуется. «А если б я не на барабанах играл, а на гитаре — вы б меня легко заменили, верно?» — думает Поручик. В голову на секунду приходят воспоминания, как они с парнями у костра клялись, что всегда вместе будут. Только мальчишеская гордость их глушит и отправляет подальше в черепушке. «Не долго вечная дружба длилась. Парни сами меня кинули», — ему самому противно от того, как звучат эти мысли. Чувствует в них наивную детскую обиду, но не справляется — слишком хочется, чтоб они обратно, как в шестом-седьмом классе, про всё друг другу и всегда друг за друга. — Ну, значит, пока ты в армейке, мы на радио крутиться начнём, — объявляет Поручик. — На радио? Совсем кукуха из-за моего отъезда полетела? — смеется Шурик. На радио они сходить пытались — им двери не открыли. Буквально. Да и непонятно было, как это делается. — А пока вы баклуши бьёте, я делом занимаюсь, — режет Саня. — Появился знакомый, попробую нас вывести. — Ты теперь типа директор наш? — усмехается Рябчик. — А чтобы и нет? «Раз я вам как друг не сильно нужен, то, может, хоть как с директором будете считаться», — самоутверждается внутри подростковая обида. Остальные переглядываются удивленно, но не спорят. «Чего это он?», — читается в глазах Шурика вопрос Мише. Горшенев лишь плечами пожимает: «ну, хочет нас двигать — пусть двигает».Ноябрь ‘91
— Включай уже! — требует Андрей. — Опоздаем — я от тебя живого места не оставлю! — грозится Рябчик. — Вы реально это? — Лёшка сидит рядом и всё ещё думает, что над ним прикалываются. Да парням и самим кажется, что это большая шутка. — Реально, — улыбается Поручик, а сам теребит пальцами край своего пиджака. Мишка вылезает из-под стола, вставив вилку от радиоприёмника в розетку, и крутит колесико громкости. — В эфире «Ленинградский рок-клуб представляет», — бодрый голос ведущего после громкой заставки заставляет их всех напрячься. Собрались возле куска пластика, словно возле статуи божества с готовностью к молитве, и до того слух напрягли, что барабанные перепонки сейчас лопнут. До того сосредоточились, что даже и не поняли, когда ведущий закончил с краткими новостями про ближайшие концерты и перешел к программе песен. — И сейчас на нашей станции прозвучит музыкальная композиция, — легкая заминка, словно ведущий искал бумажку с текстом, — «В долине болот» от молодой, но амбициозной группы «Король шутов». — Наша! — выдыхает Миша. — Ваша, — с удивлением говорит Лёшка. — Поставили, — неверяще проговаривает Андрей, чтобы хоть как-то подтвердить самому себе, что действительно по радио их песни звучат. Андрей ко всему с легким скептицизмом привык относиться, потому когда Саня объявил, что поставит их по радио, надежды и не было. «Мы ж и играть-то толком почти не умеем, а нас уже по радио! Наравне с «Алисой»!», — Андрей их музыкальное собрание хоть и горячо любил, но не мог и помыслить о том, чтобы поставить себя в один ряд с другими рок-группами. А тут их песня — и в лучшей рок-передаче страны! Пусть и рок-передача на всю эту страну и была одна. — Саня, ё-моё! — Миха хватает Поручика за шею и к себе притягивает, да слов, кроме радостных восклицаний «Ну! Ну, ты!..» не находит. Другой рукой Андрюху грабастает и хохочет победно. Димка с другой стороны тут же втемяшивается и Саню обнимает за плечи. А Саня и счастлив. И плевать в эту секунду на всё то, что раньше было и какие обиды его заставили так упорно встречи с ведущим программы добиваться. Песня, где вот они, пацаны с захудалых окраин Петербурга, играют на гитарах, стучат по барабанам и поют свои стихи на всю страну! Это не только они одни их слышат, не только те двадцать друзей, к которым они по домам с кассеткой ходили. Сейчас их весь мир слышит! Достучались! Пробились! Всё уже здесь, вся страна у них под подошвами. Покорили! — Ладно-ладно, пол проломите! — успокаивал их Лёшка, а сам восхищенно глядел на старшего брата. Как бы отец его не ломал — не сломал. Видно, не всегда отец прав был. «Выкуси, бать! Мы на радио! Что теперь скажешь?», — но фанфары в Мишиных мыслях приглушает грусть: — «вот бы и Шурка с нами!». Но Шурка уже как месяц в армии. «Ну, приедет, и как офигеет!» — успокоил себя Горшенев. Сейчас было вовсе не до печали и тоски. Они начали наперебой подпевать собственным словам по радио, тряся друг друга за плечи с таким безумным взглядом, словно в первый раз слышали свои же строки. Да и после того, как их песня закончилась и ведущий уже объявил следующую, они не унимались — энергия била ключом, тело тряслось, нужно было куда-то это деть. — Наша! Наша песня, ё-моё! — гогочет Миша, а сам из огромных и теплых дружеских объятий выпутывается и незаметно Князева за рукав дёргает. — Сейчас кассету нашу притащу, и как врубим ещё! — Я с тобой, — Андрей подрывается за Мишей на выход из кухни, пока пацаны, ещё опьяненные радостью собственного успеха, не могут ничего понять и сказать. Вспоминает на секунду, как ещё весной, только начав задерживаться друг для друга подольше, у них произошел небольшой, почти бессловесный диалог. Андрей тогда к Горшеневу пораньше пришёл и после поцелуя, перед приходом остальных парней, Миша вдруг задержался у двери, и на Андрея посмотрел так, что тот всё понял. — Андрюх, мы же, ну… — Это наше дело. Парням знать не надо, — утвердил Князев. Сейчас стоит только вылететь из кухни в узкий коридор, как Мишина большая ладонь ему в предплечье впивается когтями коршуна и тащит в комнату. Андрей за Мишей, как хозяин за собакой на поводке. Та учуяла что-то — и попробуй её остановить. Занырнув в Мишину с Лёшкой комнату, Горшенев дверью хлопает, Андрюху вперед проталкивая. Его глаза метнулись по обстановке, убеждаясь, что тут пусто, а затем к Князеву. Андрей всё понял, конечно же. Андрей уже к нему шагает, а Миша спиной по стене ниже сползает, ноги подальше отставляя, чтоб Андрею его целовать удобнее было. Губы находятся привычно быстро и горячо. Князев ладонь на Мишиной кофте сжимает, а самого его трясет от счастья. А ещё на своей руке, которая на ручке двери лежит, Андрей больше Мишиной руки не чувствует. Мишины руки — у него на шее. Притягивают страстно и близко к себе, огромными своими ладонями накрывая чуть ли не всю тонкую Андрееву шею. Поделиться, выплеснуть, выразить — в поцелуе. Влажном, глубоком, беспорядочном. Как доказательство, что им поодиночке это не привиделось, не послышалось: действительно они в эфире. Мише больше не надо за дверную ручку держаться — Андрей держит. Мише нужно лишь Андрея. Каждый миллиметр чужого рта и языка ощутить: электрическими зарядами всё крышесносное возбуждение и счастье передать. Нащупать пальцами мелодию их прозвучавшей на радио песни на Андрюшиной шее. Миша губами с губ Андрея соскальзывает, хватает двумя руками за плечи и прижимает к себе до удушения сильно, пока шепчет плотно и горячо в шею: — Мы на радио, Андрюх. Андрей знает, хоть и не понимает. Не осознает. Слышит горячее дыхание. Жмётся в ответ к Мише, что у обоих сейчас рёбра треснут. Получилось. Этим вечером Миша с довольной улыбкой оставляет в гостиной на телевизоре кассету со сборником их песен. В обложке ещё бумажка, с которой им её Поручик с радиостанции принёс: «взяли у вас 1 композицию, поставим в эфир через неделю, себе переписали». Напрямую Миша не скажет, но пусть отец сам послушает. Пусть убедится и поверит в него. Миша смог. Он больше не ноль и не единица. Он на всю пятёрку по отцовской шкале достоинства.***
Когда раздаётся долгожданный и при этом устрашающий щелчок замка, Миша читает книгу. Он вскакивает с кровати и на цыпочках пытается прокрасться к двери. Конечно, отец уже у коридора, а за его плечом Татьяна Ивановна. Уже десять утра, но сегодня они опоздают на работу. Лёшка пытается прокрасться в квартиру незамеченным, но, разумеется, безуспешно: алкоголь выключил пункт ориентации в пространстве, ноги заплетаются, руки цепляются за все вертикальный объекты, чтоб не упасть. «Ну нахрена ж ты вообще домой пришел?» — сетует Миша, останавливаясь в начале коридора, дальше от Лёши, чем родители, и пытается выбрать, что делать. Изначально задачей было просто Лёшке помочь. Над более детальным планом он как-то не подумал. — Пап, мам, — запинается Лёшка, замечая прищуренным взглядом родительские фигуры в полутьме коридора. Отец молчит. Щелкает выключателем, чтобы осветить желтой лампочкой под потолком бессовестно красное лицо сына. Сегодня Лёшка впервые так жестко провалился: никогда раньше он не возвращался домой позже двенадцати ночи, да ещё и пьяным в стельку. — Я объясню-ю… я соб-бирался, но т-там метро тю-тю — закрыли… — лепечет Лёша, заваливаясь свинцовым телом на шкаф с одеждой, и смеется от своего глупого действия. Миша-то уже эту школу прошёл, а этот щегол ещё не выучился, что в таких ситуациях нужно рот на замок и слушать. — Доволен собой? — спрашивает Юрий Михайлович. И Миша замечает в его руке ремень. «Блять, Лёша», — Миша шагает вперёд, хочет подхватить брата под руку, говорит понуро и быстро, чуть громче, чем себе под нос: — Пусть отоспится, а потом уже. — Не лезь, — рука отца перекрывает путь, и он натыкается на неё животом. — Посмотри на него, он не поймёт, — раздражается Миша, но тон старается держать нейтральным, чтобы отца ещё больше не разозлить. — Через голову не поймёт — через другое место дойдёт. — Ему шестнадцать, какой ремень? — Миша мечется глазами от беспомощного Лёши к маме. «Мама, почему ты стоишь и смотришь? Сделай что-нибудь! Ладно я был, но Лёшку ведь жалко». Но Татьяна Ивановна стоит и смотрит. В глазах — разочарование. Они надеялись, хоть Лёшка другим будет, а он начал пример со старшего брать. — А ты думаешь, у вас с возрастом мозги сами появляются? — Юрий Михайлович бросает на Мишу короткий и острый взгляд. — Пока истины вам не вобьёшь — вы не понимаете ничего. — Мама, скажи ему, — Миша прибегает к последнему оплоту. — Ты знаешь, что в нашем доме такого не принято, — мама кивает на пьяного Лёшу, который всё не может вылезти из ботинок и куртки. Миша дышит тяжело и нервно. Сжимает дрожащую челюсть. Сочувствующими глазами на Лёшу смотрит. Братик ведь не понимает — в стельку пьяный. Ему сейчас не больно, ему плевать будет, а оттого и отец меры не знает. Пока сам не заорешь так, что ему страшно тебя убить станет, он будет бить. А потом Лёша две недели сидеть и лежать не сможет. После такого Лёшка-то точно поймёт, как не надо. Но Миша эту школу уже проходил. И он не хочет, чтобы её проходил и Лёша. Он ему на словах лучше объяснит, чем вот так, как отец. Миша выдыхает, вспоминая парней у клуба, с которыми недавно познакомился. Те ничего не боялись. Те кирпичи готовы были головой ломать, лишь бы просто в четырех стенах не жить. Те себя на сцене резали, лишь бы выход энергии дать. Те на улице жили, потому что им кроме свободы и музыки ничего не надо. Вот где смелость и безбашенность, а не то что Мишкины стояния на краю крыши. Те парни по-настоящему ничего не боятся. И Миша не должен бояться. Миша руку отца с пути сбрасывает и в два шага оказывается между отцом и Лёшей. Страшно до того, что в теле все мышцы узлом сводит, но Миша вытачивает твёрдое: — Я не дам. — Чего? Смелость отрастил? — насмехается отец, и перепалка перестаёт нести угрожающий характер. Она становится войной. Мама с упрёком шепчет Мишино имя. Отец объявляет: — сейчас подрежем. — Меня до семнадцати лет бил, и его собираешься?! — рявкает Миша, едва не срывая голос. Лучше ярость, чем страх. Нужно брать напором, иначе ему не выстоять. Было бы проще, если б тонну усилий можно было не прикладывать, чтобы просто не смотреть на хлёсткий ремень в руке отца. Тяжелый, военный, с огромной железной бляхой. Больнее всего по спине. — Это ты меня ещё учить, как детей воспитывать, будешь? — Миха, — лопочет Лёшка из-за спины, но Миша знает, что оборачиваться нельзя — нельзя к разъяренному медведю спиной оказываться. В глаза смотреть тоже нельзя, но он смотрит. Из нутра у себя этот взгляд выуживает. Глаза у отца большие и красные, как у пьяного. Бычьи и страшные. Миша между Лёшей и родителями красной тряпкой стал. — Ты ничерта из себя не представляешь из-за своего бухла и музыки, так и брата таким же хочешь сделать?! — Чё ты начинаешь?! — Миша не понимает, что отвечать. В голове не крутится, не придумывается ничего более убедительного. «Может, оттого что отец прав?». — Матери пришлось краснеть и диплом в лицее для тебя выпрашивать, мне — перед товарищами оправдываться, почему ты такой тунеядец на работе. Сам нихера не можешь, а мы для него старайся! — Да всё я могу! Сам, без вас, ё-моё. Ты знаешь, нашу песню даже по радио уже крутили! — И сколько вы за это родительских денег заплатили? Удар ниже пояса. Они в эту музыку — себя и душу, а он — деньги! — Да никогда в жизни мы за наши песни не будем платить, понял, нет?! Сука, да мы сдохнем лучше, чем… — Повыражайся мне ещё тут! Свист ремня в воздухе. Вздох матери. Зажмуренные глаза. Лёшкин стон. Жжение. Миша держит в кулаке край ремня. Отец смотрит на него широко и удивленно. Но Миша больше не позволит себя ударить. Потная ладонь огнём горит от того, как ему пришлось ремень на лету перехватить, чтоб он по плечу не прилетел. Но он держит. Дрожит губами. — Ты больше никого здесь не ударишь, понял? Миша всем телом ремень на себя дёргает, и тот из рук отца вылетает. Миша себя не помнит — тело действует на рефлексах. Между «бей и беги» он выбрал первое. Потому что устал уже бегать. Если жертвой быть невыносимо — будь агрессором. В два движения Миша скручивает ремень в руках и замахивается. — Нет! — мать возникает перед Юрием Михайловичем за доли секунд, и Миша едва успевает отвести удар. Разбивает вышитой кожей воздух вместо руки отца, что всю жизнь на него поднималась. — Отойди! — орёт Миша, впиваясь бешеным взглядом в лицо отца. Тот сам испугался — схватил Татьяну Ивановну за плечи и в сторону дёрнул, отодвигая. Всё же маму их он любил. Почему же детей — нет? Голос матери звучит однозначно и требовательно: — Миша, ремень. Как собачке в цирке. «Неси. Ты знаешь, зачем и почему». Миша ослушаться не может. В детстве, когда отца дома не было, Миша тоже послушным не был. И мама наказывала. Но она не хваталась за ремень сама, как Юрий Михайлович. Миша у отца не сразу научился определять, когда тот не в духе и можно схлопотать. А мама всегда сама предупреждала. «Миша, неси ремень, будем тебя пороть. Ты ведь плохой мальчик, ты это знаешь. А если не знаешь — потом поймешь». Миша выдыхает часто и судорожно. Не верит. Не может быть. Мама за него должна быть. Миша ничего плохого не сделал. Миша себя и Лёшу защищает. Когда отец бил, мама была защитницей. К маме можно было прийти, залезть в тёплые объятия и получить утешение. Но сейчас вместо этого мама требовала сложить оружие и сдаться врагу. Ярость сменяется беспомощностью. Миша глазами, которые уже колет от накатывающих слёз, на маму смотрит. — Но это он… — Ремень, — повторяет Татьяна Ивановна. Миша подчиняется. Швыряет ремень на пол так, что в ушах железная пряжка дребезжит. Хорошо, что не о кожу. Воздух из лёгких выходит зло и быстро, как при ударе. — Я ухожу отсюда. Миша пятится, пока в глазах молниями сверкают злость и предательство. Натыкается спиной на Лёшку, притихшего в углу коридора, обступает его. — Миш… — мама качает головой. Отец смотрит странно и пусто. Оглушило осознание, что сын перестал быть мальчишкой для битья. Возмужал. Пропала монополия силы. Теперь всё сложнее — теперь просто так ремнём не вобьёшь. «Да хули я буду от него, как трус, пятиться?!». Миша, уже наплевав на отца — ударит и ударит, — ныряет в ботинки, поворачиваясь к нему спиной. Дёргает с вешалки свою куртку, так что петелька трещит и вырывается. Вылетает за дверь. «А как же Алёша?» — кровь стучит в ушах, но Миша не слышит. Летит с лестницы вниз, путаясь в ногах и развязанных шнурках. Уже у метро осознает холод. Куртку так и протащил в руках всю дорогу, не надев. Шнурки все перепачкались в грязном снеге. Миша не понимает, как оказывается в Купчино. Тело несёт само туда, где кажется безопасней. Уже на подходе к дому Миша комок чувств как-то ранжирует и понимает: ничего в нём, кроме злости, не осталось. И к лучшему. Нечего перед Андреем быть слабым. Но домой к нему хочется. Миша загнанным зверем в дверь ломится. Андрей на пороге появляется, и Миша выдаёт: — Я из дома ухожу. Заебало. Можно? Андрей смотрит на него мгновение и отступает, пропуская Мишу к себе: что в дом, что в мысли. Андрей хоть и в футболке, но уже в джинсах: сходить в магазин хотел. Да отменилось теперь — дела поважнее нарисовались. Горшенев влетает в квартиру, сбрасывает обувь и за секунду уже оказывает у Князева на диване. Сидит, топает раздражённо ногой, сцепленные руки из замка не выпускает. Андрей ставит стул от стола напротив дивана спинкой к Мише, и садится на него задом-наперед. Опирается локтями на деревянную спинку стула и внимательно оглядывает растрёпанного и красного от холода и волнения парня. Спрашивает ненастойчиво и чутко: — Гаврил, что случилось? — Батя опять за своё. И мама… Там Лёха пьяный припёрся — они на него. Я не дал, — выпаливал Миша, беспрерывно дергая ногой и мечась взглядом по полу. — Бухнул он один раз, чего теперь, убивать, что ли? Ему шестнадцать. И опять начал мне про то, что типа плохой пример для мелкого, и что я нихуя не того, и вообще говно вся наша музыка. Давно надо. Давно думал уже. Заебал он со своими вечными «когда домой придёшь? У кого ночуешь?». Мне свобода дороже, под его дудку плясать не собираюсь. Нам вон чё, на Миллионке зря квартиру подогнали? Там буду жить, и похуй. Уйду. — Я с тобой. И этим «я с тобой» Андрей всю Мишину стену защиты, что он из кусков злобы и отчаяния вытачивал, рушит. Мишин взгляд на Андрея устремляется. — Если ты уходишь, я с тобой уйду, — Князев кивает уверенно. Такой быстрый и жаркий монолог у Миши был, что Андрей в такт ему отвечает, без задней мысли. А сейчас он чувствовать мог лишь одно — желание быть с Мишей. Горшенёвская ярость девается куда-то. Вместо неё неуверенное удивление: — Правда со мной уйдёшь? — Конечно. Что ты один будешь там кантоваться, что ли? От тоски сдохнешь быстро, — Андрей с улыбкой покачивается на стуле и вдруг протягивает руку, чтоб закрепить своё обещание: — забились? Миша улыбается беззубо и счастливо и в руку Андрея вцепляется, как скалолаз в канат. Он не один. Лицо, правда, кривится от боли, и Андрей обеспокоенно со стула встает и руку Миши на себя тянет. Та красная, а на коже уже красные крапинки проступают. — Он тебя так? — раздраженно спрашивает Андрей, садясь на диван рядом с Мишей и не выпуская его ладони из своей. Миша чуть медлит, но верит, что больше у него от Андрея секретов нет — они теперь вместе всегда, и признаётся: — Ремнём ебануть хотел, я не дал. — Ублюдок, — цедит Андрей. Дует и коротко целует в центр обожжённой ладони, на что Миша щурится неловко: — Ну чё ты, ну… — Чтоб не болело. Мне кое-кто так делал. Миша улыбается. С лёгким смехом тыкается Андрею в плечо лбом и выдыхает. С Андреем спокойно и безопасно. Андрей его не кинет, как мама сделала. Не предаст. Андрею Миша нужен, даже когда остальным нет. — За Лёшу… — начинает Миша, но себя сам же перебивает другой мыслью: — не тронет его больше. Я его глаза видел: он испугался. Больше не тронет, понимаешь, да? — Чуть молчит и поясняет уже другое: — на Миллионке можно жить: в этой квартирке, что под ремонт нам. Или в Эрмитаже, я там ночевал уже. — Да… надеюсь, отопление там есть, а то тот ещё прикол будет. — Да даже если и нет — и так зашибись. Че нам эти блага цивилизации, верно? И Мише действительно ничего не нужно, пока Андрей его ладонь большими пальцами осторожно гладит. Ну зачем тут отопление, когда и так тепло? — А есть в столовке Эрмитажа? — прикидывает Князев их пропитание. — Ага, — Миша кивает, не отнимая голову от Андреевского плеча. Лежать на нем хорошо — жужжащие мысли в голове умолкают. Князев кивает сам себе: вроде, где спать и что есть, решено. Репетировать они сразу, как им пятикомнатное помещение на Миллионке от Эрмитажа для ремонта выделили, там начали. Вроде как париться больше не о чем. Мишка голову поднимает и тянется к гитаре Андрея у стены. Хотелось чувства выплеснуть, чтоб совсем уж брожений злости не осталось. С Андреем злости чувствовать не хочется. С Андреем бронежилет хочется снять. — Можно? — запоздало спрашивает Миша, уже перебирая струны. — А когда я тебе «нельзя» говорил? Миша такой, что ему всё «можно». Что ему Андрей запрещать будет? Князев чуть отсаживается, чтоб Мише было удобнее, и откидывается на спинку дивана. Он готов слушать. Миша в словах, может, и не очень, но в музыке он свои эмоции выражал искусно. А Андрей понимал. Играет: быстро, отрывисто, с размахом, без всякой цели. Бегает пальцами по нотам, не думая головой, что и куда. Щелчки с приглушкой по струнам в какой-то момент становятся настолько агрессивными, что Андрею кажется — струны лопнут. Но он Мишу не дергает. Даёт всё выплеснуть, выскоблить из души. В какой-то момент Князев не выдерживает, чуть поддаётся вперёд и касается Мишиной спины ладонью. Лопатки с напряженными мышцами вздрагивают, как от удара. Горшенев выдыхает и играть перестаёт. — Да я не останавливал, ты продолжай, — Андрей руку убирает. «Ну вот, сбил его», — злится на себя. — Андрюх, расскажи мне что-нибудь, — одними губами просит Миша и обессиленно кладёт гитару на пол. — Рассказать? — Андрей думает лишь пару секунд, а затем подтягивает ноги на диван и укладывается на подушку, пригласительно хлопая рядом с собой. У Миши ни сил, ни желания отказываться. Ныряет в Андреевы объятия, как в омут — с головой. Не пытается ни подтянуться повыше, ни устроиться поудобнее. Ложится ему на плечо и выдыхает устало. Андрей сам Мишу чуть поворачивает, как будет удобнее, правой рукой к себе прижимает, гладит левой по голове. Пальцы Андрея когда Мишины волосы перебирают — как мысли раздражающие отсеивают. Другая рука на тело давит, прижимает, заземляет: и в грозовые тучи собственных переживаний уже не так тянет. И Андрей начинает рассказывать. Выбрал из того, что вчера-позавчера придумал, завязку поинтереснее, и начал разгонять дальше. Описывает всё, как Миша любит: с эмоциями, в красках и деталях, жути и смеха нагоняет, голоса персонажам меняет, Мишу, где надо, теснее к себе прижимает, а где-то приотпускает. Миша слушает с закрытыми глазами, и в голове уже не бычьи глаза отца, не запах алкоголя, не свист ремня в воздухе — а запах леса, грохот молнии, гульба мужиков и медвежий оскал. Спустя время Миша и сам к сочинительству присоединяется. Уже не просто слушает, дополняет детали, впутывается в ход сюжета, так что Андрею приходится менять историю на ходу, отчего ещё интереснее. В самых щекотливых местах Миша даже на локте приподнимается, чтоб видеть, как Андрей на события реагирует, а затем вновь к нему льнёт. В конце-концов, с истории на песню перескакивают. Болтают уже, что из этого в песню, а что в рассказ. Спорят, какие детали оставить в стихотворной форме, а какие лучше опустить. — Нет, вот надо оставить, где он в зеркало смотрится и хохочет. Эффектно! Ты только представь: «как сладко я спал»! — убеждает Горшенев. — Но и штуку с грозой и дождем нужно оставить! Без атмосферы не тот эффект совсем. Мише с ним трудно спорить, когда чужие пальцы так нежно треплют волосы за ухом, но он настаивает: — Значит, всё будет. Просто ускорим темп и сделаем подлиньше. Крутяцкая тема вышла, — Миша пальцем по футболке Андрея ведёт на груди, какой-то узор вырисовывает, словно по ковру на стене, и бормочет как бы между прочим: — лихо ты все эти перескоки придумываешь. Ну, сюжет там. Как только получается, фиг разберешь. — Ну, не знаю. Из башки и из жизни вдохновение черпаю, — Андрей чуть жмет плечами. — Вот, например, ммм… А, ну, «два друга и разбойники» — я вот там последний третий куплет придумал, потому что ты мне подсказал. — Я тебе тему с пидорским поцелуем подсказал? — Миша усмехается. — Да не. Ну, не главное. Ты как-то про переселение душ мне рассказывал. Типа раньше где-то, то ли в Средневековье, то ли ещё где, поцелуй считался способом передать душу, магическую силу, там. И я вот и решил так сюжет развернуть. Как будто он ему свою жизнь через поцелуй передает, потому что сожалеет. — Я тебе такое говорил? — удивился Миша, и даже приподнялся на локте, чтоб Андрею в глаза заглянуть. Его слова нужно было читать как: «ты правда меня слушал и даже запомнил?». — Ну конечно, — как ни в чем не бывало кивнул Андрей на заданный и незаданный вопросы. «Всегда тебя слушаю, что удивительного?». Миша смотрит Андрею в глаза чисто, открыто и пристально. Не отрывает тёмных зрачков от груды кристаллов в Андреевых глазах. Когда никто Мишу в этом мире не слышит, Андрей его слушает. И Миша поддаётся вперед, на локте приподнимаясь. Целует. Нежно. В губы. Сам. Андрей выдыхает горячий воздух и запускает пальцы в жестковатые волосы. И сейчас Миша хоть и начинает первым, но все Андреевы порывы чувствует и ими руководствуется. Обхватывает нижнюю губу. Верхнюю. Скользит языком внутрь. Играет с чужим языком. Нежно-напористо-благодарно. Целует долго и глубоко. Так, что внутри органы крутит и кровь приливает. — Гаврил, если… останавливаться, то надо прям щас, — выпаливает Андрей. Миша чуть отстраняется. Думает. И шепчет одними губами: — Я не хочу. — Добавляет отрывисто: — А ты? Андрей в расширенный до невозможности тёмный омут глаз смотрит. Набирает воздуха и ныряет — тянет Мишу за голову: «целуй дальше». Миша подтягивается выше. Ему больше не хочется просто лежать рядом с Андреем. Ему физически необходимо чувствовать Андрея как можно большим количеством клеток. Миша поднимается с локтя на руку, второй по другую сторону от Андрея опирается. Нависает. Андрей не против. Андрею вообще плевать, где Миша: снизу, сверху, сбоку. Лишь бы давал себя чувствовать. На ощупь Андрей пробирается к Мишиной талии и забирается ладонями под футболку. Мишино тело двигается созвучно Андреевым движениям. Стоит ладоням Андрея на талии проскользить чуть выше — Миша за ними поддаётся с выдохом. Поцелуи смазываются. «Недостаточно. Недостаточно. Не-дос-та-точ-но». Мише недостаточно. Миша вспоминает с дрожью, как губы Андрея ласкали его шею, а ему было приятно. Теперь Мише мало — Мише хочется, чтоб Андрей то же почувствовал. Миша с его губ соскальзывает и целует робко в щеку. Замирает недвижимыми губами, едва касаясь. Целует ещё раз, сдвигаясь на сантиметр. Слышит, как Андрей втягивает воздух и ждёт. А руки на талии футболку мнут. Миша исследует Андреево тело: как кошка в новой квартире. Трётся носом о все углы и выступы, принюхивается, вздрагивает от каждого шороха, но интерес побеждает. Миша в изгибе Андреевой шеи, как в любимом углу, пристраивается. Губами слабо касается. Пытается понять, как ими двигать, чтоб Андрею нравилось. Андрею, кажется, нравится, потому что он дышит тяжело, сухо, горячо. Мише нравится. Мишу возбуждает. Узлом в паху стягивает. — Дай, — не зная, как ещё пояснить, Миша тянется руками к низу Андреевой футболки. «Дай раздеть, дай увидеть, дай поцеловать, дай почувствовать». Андрей наверх поддаётся, усаживаясь, пока Миша у него на бёдрах сидит. Отрывается от поцелуя, руки наверх задирает, чтоб Миша с него, путаясь, футболку стянул. — Ты тоже, — Андрей не даёт поцеловать сразу же, уворачивается от Мишиных губ, хватается за его футболку. Тот понимает, отстраняется, сам через голову быстро стягивает. В коротких рукавах путается. Дёргается карикатурно. Едва локтем Андрею в глаз не заезжает. Андрей руками его талию гладит. Видит, как пресс у Миши ходуном ходит от частых вдохов-выдохов. Миша, наконец, сбрасывает футболку, и она слетает с руки куда-то в угол дивана. Мишка горбится, чтоб до Андреевых губ дотянуться: и так выше, так ещё и у него на коленях сидит. Андрей горячими ладонями по пояснице, по позвонкам, по лопаткам. Миша за шею обхватывает, целует, оголенным животом к чужому животу прислоняется. Чувствует у себя в паху возбуждение Андрея через одежду. — Миш-Миш, — бормочет Андрей, едва выскальзывая из поцелуя. — Дай секунду. Дверь. — Да. Да… — Миша замедляется. Дышит рвано. Миша на Андрее сидит, за шею держится, чтоб равновесие вовсе не утратить, пока тот за его талию держит. Дают с полминуты чувствам раскалённым подостыть. Миша с Андрея на диван слезает, а Князев тут же к двери. Дёргает шпингалетом — родители хоть и на работе, но всё равно так как-то спокойнее. Тут же к окну — Миша за ним глазами — шторы закрыть. Всё же первый этаж. Андрей с секунду думает и шкаф открывает. Достаёт из-под вороха одежды круглую железную баночку. Миша не сразу понимает. Смотрит с приоткрытым ртом, потому что дышать нормально не может, и глазами следит. Понимает случайно, что Андрей вазелин достал. Сглатывает и в глаза ему испуганно смотрит, бормочет: — Андрюх, давай это… без, ну… Миша к проникновениям не готов: это ж ещё разобраться надо, кто в кого. Это ж страшно. — Да. — Андрей тоже не готов. — Но и когда «без» тоже надо. У Андрея опыта больше, и он знает, что со слюной не очень удобно. Миша верит, что они «без» будут, и потому кивает. Не понимает, зачем тут вазелин, но раз Андрей говорит «надо», значит, надо. Пока Андрей баночку в руках вертит и не знает, как лучше, Миша обивку дивана в пальцах мнёт, рассматривает худое Андреево тело без футболки, прикидывая, к какому месту он ещё не прикасался и как оно чувствуется. Андрей решается. Кладёт банку на край дивана, звякает пряжкой ремня своих джинс. У Миши тело разрядом бьёт. «Миша, ремень!» В голове мамино «Миша, ремень!» на каждое лишнее действие сына. А лишним было всё. Миша вздрагивает от хлопка ремня в голове. Если Андрей сейчас его из джинс резко выдернет, сложит пополам, в руках подёргает, убеждаясь в прочности, к нему со злым оскалом направится, или что ещё лишнее сделает… Мише кажется, Андрей его на уровне физики чувствует. Потому что он не делает лишнего: просто расстегивает и джинсы принимается стягивать. Пряжкой не гремит. В его руках это не оружие. Лишь препятствие. И Миша выдыхает. С Андреем безопасно. Андрею можно верить. Андрей больно не сделает. Андрей не накажет, если Миша ошибётся. Андрей не уйдет, если ему что-то не понравится. Миша с себя тоже быстро домашние штаны стягивает, сидя на диване. Улыбается широко и глупо, когда Андрей вновь рядом оказывается. Поднимает голову и смотрит снизу вверх, пока руками чуть выше бёдер Андрея ложится и кожу поглаживает. Андрей улыбается тоже. Гладит по голове мягко, наклоняется к Мише, целует. Много раз и часто — так, что Мише хоть в слёзы от такой нежности и принятия. Миша сам его за запястье обхватывает и тянет. Ниже. К себе. Ближе. Сам на спину ложится, даёт Андрею над ним нависать. Андрей губами раскалёнными по губам, щекам, шее, груди, животу. У Миши кожа от ласки дрожит. Андрею и целовать не надо — Мишин живот сам от частого дыхания к его губам, от его губ и вновь к губам. Миша пальцами на Андреевом плече и в волосах точку опоры ищёт, хоть и лежит. Дергается и выдыхает вдруг со звуком. Потому что Андрей его члена через ткань касается и сжимает. У Андрея от этого просящего стона чувства в груди перемалывает, а в паху дёргается. Андрей губами наверх бежит, по едва проступающему прессу и гладкой груди, по ключицам и шее. Миша его губы своими ловит и прикусывает разочарованно: нет больше Андреевой ладони на его паху. Андрей рукой нашаривает баночку с вазелином, крышку большим пальцем откидывает, ныряет всеми пальцами во влажную массу, по ладони пальцами мажет. Миша сам понимает и у Андрея за резинку трусов хватается, тянет вниз, приспускает. С себя тоже хочет. Но медлит. Страшно ставить окончательную точку. Страшно признавать, что у него на Андрея мартовское кошачье обострение, что ни черта он не нормальный, а позор семьи. Но когда Андрей ему за ухом кожу дыханием опаляет, думает резко: «Да и хуй с ним. Панк я или не панк?!» Андрея пиздец как хочется везде: тело изводит. Останавливаться Миша не собирается. Тазом вверх приподнимается, стягивает с себя мешающую ткань. Но как бы в мыслях не хорохорился: вниз не смотрит. Ноги в коленях, когда Андрей так близко, сами сгибаются, что Мише аж стыдно. Будет. Потом. Сейчас вообще похуй. Сейчас Андрей, блять, рукой его член трогает. С Андреем вообще в моменте не страшно становится. Даже когда Мишка не знает, что делать, Андрей может взять всё в свои руки. Буквально. Пальцы на ногах предательски поджимаются, а острые пятки в диван утыкаются. Андрей сжимает их члены одной ладонью. Скользит вверх-вниз. Дышит хрипло, тяжело, громко, что у Миши только этот пошлый и влажный звук в голове. Миша за шею Андрею двумя руками держится и боится, как бы не свернуть — тело вне контроля. Потому что Андрей ускоряется, и Миша чувствует накатывающие спазмы, а с ними и беззащитность. Потому что не Миша больше своё тело контролирует, а Андрей. Миша от Андрея зависит полностью: как дышать, как сердцу биться, как двигаться — всё от Андреевой руки. Страшно так зависеть. Миша хватает руку Андрея за запястье. Прерывает у самого пика. Андрей в ухо куда-то чуть ли не рычит, лбом в диван падает. Ладонь, которой их ласкал, в кулак сжимает. Он сам уже на грани. Ему последние несколько движений осталось — и тряска, и свобода, и выброс. Но Миша не даёт. — Что? — бормочет влажными губами Андрей ему в ухо. Миша не знает точно. Он сам всё контролировать привык. А тут какой-то страх отдаться другому человеку вот так: целиком и полностью. Он ведь в этой нежной вспышке вообще себя не чувствует: он беззащитен, его подчинить можно. Но это же Андрей. У Миши в голове вспыхивает «Я с тобой уйду», — и Мише до дрожи. Все от него уходят, а Андрей с ним уйдёт. Миша после такого хоть всего себя Андрею — не жалко. Приведет, куда нужно. Только с Андреем и за Андреем следовать. И тело ему отдать не жалко и не страшно. Андрей его и не бросит, и не подчинит. Миша руку Андрея отпускает и шёпотом просит: — Давай. Андрея упрашивать не надо. Рука вновь их члены вместе соединяет. Двигается. Быстро. Рвано. Миша за ним всем телом рвётся. Обхватывает чужие плечи. Чувствует пульсацию Андреевого члена, и всё. В голове и в паху лопается. Прогибается в пояснице. Мечется телом по дивану. Стонет: — Андрюш… Язык сам с привычного «х» на мягкое «ш» соскальзывает в конце дорогого имени, а Миша и не замечает. Миша не в контроле. Миша руками за родные плечи, ногами — за родные бёдра. Мишу трясёт сводящими с ума спазмами. Андрей последние движения делает. Пачкает спермой их животы. Прорывается сквозь туман к открытым Мишиным губам, откуда столько приглушенных вздохов, мажет языком по языку. По головке Мишиного члена большим пальцем обводит, смазывая последние капли. Миша не реагирует почти — Миша в отключке, в экстазе, в наркотическом дурмане. Едва губами может шевелить, да телом дрожать. Андрей держаться не может уже: локти и колени дрожат. В теле до приятного пусто и устало. Он медленно опускается на локти и скользит вбок. Падает рядом с Мишей на диван, не забывая в объятиях того держать. Прижимается губами к Мишкиному виску и глаза прикрывает. Водит наощупь по испачканному Мишиному животу, своё и Мишино семя ощущая. Улыбается бездумно. Миша дышит чуть ровнее уже. Живот всё спокойнее поднимается. — Охуеть, — шепчет Миша. — Да… Смеются по-дурацки. Миша трусы на себе подтягивает, Андрею лень, но он за ним повторяет. В теле хоть и жар, но уже чувствуется, как прохлада оседает на кожу. Тянется рукой к пледу на головке дивана, стаскивает, на них накидывает. Шарит рукой в углу дивана в поисках недавно снятой для стирки наволочки от подушки, вытаскивает из щели между диваном и стеной. Вытирает Мишин и свой живот. Миша его руку своей накрывает. — Андрюх. — М? Миша голову поворачивает. К губам тянется и касается. Медленно. Устало. Нежно. Рукой Андрею волосы со лба убирает, пропускает пряди сквозь пальцы, гладит по голове. Андрей улыбается в поцелуе. Отбрасывает старую испачканную наволочку и пальцами с Мишиными пальцами переплетается. Вздрагивают от хлопка: глухого и резкого. Миша на локтях подскакивает, но источник звука находится быстро. Кошка. Спрыгнула со шкафа и теперь тянулась лапами вперед и назад, разминая залежавшееся тело. Андрей с Мишиного испуга — в смех. — Чего ржёшь-то! — Миша его в плечо слегка пихает. Но тоже смеется. — Можно считать, что тринадцать — десять теперь? — Андрей вспоминает про их спор, кто кого больше напугает. — Чего? Не считается, это не ты даже, это Мурзилка твоя! — Ну моя же! Кошку вообще Мурка изначально звали, но Мишка как к Андрею в гости наведываться начал, так сразу и нарёк её Мурзилкой. Теперь и сам Андрей от этого отвыкнуть не может. — Она чего: всё это время здесь была? — если б Миша и так не был с розовыми щеками от жара, то покраснел был. — Она на шкафу спать любит. Не парься: она никому не расскажет. Мурзилка глядит умными зелеными глазами на хозяина и его мужеложца, ведет хвостом и вальяжно идёт к дивану. Запрыгивает Мише на живот так, что тот выдыхает и бормочет «ох, ёпта, чё такая тяжелая?». Кошка обнюхивает себе место и ложится Мише на грудь, укладывая голову себе на лапки. — А ты не только мне прилюбовался, видно, — смеется Андрей и руку протягивает: гладит теплую шёрстку по загривку. — Да никому я не прилюбовался, — смущается Миша и смотрит то на лежащую на нём кошку, то на друга: «а чего теперь делать-то?». У него кошачьих дома не было. — Ну всё, теперь не встанешь. Мы её на шкафу разбудили, она теперь на тебе спать будет. Мишка хмыкает, улыбку счастливую не скрывает и Мурзилку за ухом, словно собаку, чешет: — Во бы и мне домой кошку: чтоб тоже везде так валялась. Миша произносит прежде, чем осознаёт, что дома у него больше нет. — Ну, раз мы теперь на улице фактически, то и все уличные коты — наши. Миша смеётся на эти слова. Ну и чего из-за того, что от родителей ушёл, волноваться? Они с Андреем. В своей квартире был, как в клетке, так он Андрея своим домом нарёк. С ним безопасно, смешно и приятно.***
Андрей слышит щелчок дверного замка: родители пришли. Он из Мишиных рук и ног выпутывается аккуратно и медленно. Тот уснул. Из-за того, что Лёшку всю ночь ждал, едва дремая по часу, сейчас сморило напрочь. Андрей одевается, из комнаты выходит и дверь за собой прикрывает. — Привет, — Надежда Васильевна кивает сыну в коридоре и спрашивает: — пакеты на кухню отнесешь? Андрей вместо приветствия маму в щеку целует на радостях и подхватывает три пакета с продуктами. — Чего счастливый такой? — отец вешает куртку на крючок. — Только идиотам нужен повод, — с улыбкой до ушей отшучивается парень, на что отец хмыкает и идет в спальню. — У тебя в гостях кто-то? — пока они с сыном шагают на кухню, Надежда Васильевна кидает взгляд на прикрытую дверь в комнату. — Мишка. — А, ну понятно тогда, — мама, не переодевшись из строгой блузки и черной юбки-карандаша, уже достаёт из холодильника сковороду со вчерашним пловом и ставит на плиту. — Опять играли? Придумали чего-то новенького? — Ну, типа того, — Андрей усмехается довольно и садится за стол. Женщина чиркает спичкой, поджигает струи газа на плите, машет рукой со спичкой в воздухе, чтоб потушить, и поудобнее ставит сковороду на огне. Уже на выходе из кухни мама командует: — Порежь хлеба, я пока переоденусь. Андрей слушается, а сам в голове уже крутит, как бы родителям так объявить, что они теперь с Мишкой. Не спят, конечно, но из дома вместе уходят. Через пять минут Надежда Васильевна, уже в домашнем халате, заходит в кухню со словами: — Мишу-то пригласи за стол. — Да он это, позже. Заснул. — Я проголодался просто ужас, — Сергей Евгеньевич, тоже уже в домашней футболке и штанах, входит к ним и сразу садится за стол. Надежда Васильевна накладывает три порции плова со сковороды на тарелки и ставит перед мужчинами. — Я голодный, как зверь просто, — Андрей хватается за вилку и принимается за ужин. — Вот нет бы самому разогреть поесть — он всё маму ждёт, — качает головой Надежда Васильевна и сама тоже садится за стол. Андрей выгадал удачный момент и произнёс с довольной улыбкой: — А больше не придётся. — В смысле? — женщина почти не реагирует, берет солонку и подсаливает себе плова. — Мам, пап, — Андрей откладывает вилку и смотрит поочередно то на Надежду Васильевну, то на Сергея Евгеньевича. Те от еды отвлекаются и на него смотрят. — Короче, мы с Мишкой решили уйти жить. Родители переглядываются. «Чего?». — Ну, в смысле, из дома уйти и самим жить. Вот, — смутившись, поясняет Князев. Сергей Евгеньевич что-то сказать хочет, да его мама перебивает и спрашивает: — Уверен? Точно? — А чего? Где жить найдём, на еду заработаем. Что тут сложного? — Что сложного… — мама после восьмичасового рабочего дня на ногах только головой качает. Она своего сына слишком хорошо знает. Слишком. — И ты хорошо подумал? — Надо же как-то к взрослой жизни приобщаться. Нам сколько лет-то уже? — хмыкает Андрей. После сегодняшнего он уже точно и определенно взрослый. — Ну что ж, — мама встаёт из-за стола, — Как хочешь. И тарелка с горячим пловом с мясом из-под носа у Андрея исчезает. Надежда Васильевна сбрасывает почти целую порцию обратно в сковороду и ставит тарелку в раковину. — Эй, ты чего? Я не поел же ещё. — А ты это варил, чтобы есть? — в сути слов хоть и строгость, но тон мама всё же смягчает, чтобы уж совсем сына не добивать. — Вот решили сами жить и зарабатывать — так извольте, сударь, сами себе готовить. — Так мы не ушли ещё же даже, — оглушенно бормочет Андрей. — Поэтому можешь взять в холодильнике замороженного мяса, достать рис и сварить себе сам. Это только приветствуется. — Надя, — удивленно произносит Сергей Евгеньевич, качает головой, но не спорит, потому что жена права. Кивает сыну: — и посуду за собой помыть не забудь. — Ладно. Ладно, без проблем вообще, — Андрей со стуком кладёт вилку на стол, но больше обиде и раздражению выйти не даёт. У них тут с Мишей такое случилось, а они со своими тарелками! Спустя ещё час ему удаётся соорудить себе кастрюлю риса. Он его посолить, правда, забыл. Да и разварился тот в бесформенную кашу. Да и получилось столько, словно он не на себя, а на целую роту варил. Мясо не знал, как быстро разморозить, а потому решил без него. Овощи было влом резать. Пришлось поститься одним безвкусным рисом с хлебом. Перед тем, как обратно в комнату пойти, Андрей нырнул в душ. Отсутствие сытости, раздражение за потраченное на готовку время и непонимание родителей выбивались из головы горячими струями воды. Спустя минут сорок, пока Андрей стоял и пялил в стену под душем, в голову пришло осознание: «И этого тоже не будет. На Миллионке точно воды горячей нет». Уже не такой веселый, как пару часов назад, Андрей тащиться в свою комнату, закрывается вновь на шпингалет. «В столовке-то эрмитажной только один раз в обед можно поесть. А завтракать и ужинать как? Да и если в буфете постоянно питаться, то сколько с зарплаты-то останется? Это ж с голоду помереть». Миша спит. Лежит взлохмаченной головой на Андреевой подушке, укрытый пледом. Конечности свои раскинул во всю: ещё немного, и свисающие с края рука и нога перетянут на пол. Плечи редко и медленно поднимаются и опускаются. Дышит приоткрытым ртом с пухлыми ото сна и сегодняшних поцелуев губами. На глазах ресницы дрожат. Андрей тяжело вздыхает, перекладывает осторожно Мишины руки и ноги, чтоб самому поместиться было где. Ложится рядом. От этих манипуляций Мишка ворочается, бормочет бессвязно, но к Андрею тут же примагничивается. Сплетается с его телом своим. Андрею с Мишкой быть хочется. А вот жить на улице уже не особо. Но как ему теперь отказать можно? Как бросить одного? После того, что между ними было? И пока Миша спит без единого сомнения, Андрей ими себя съедает за двоих.