Июль ‘91
— Сынок, подойди, разговор есть. Что такие разговоры никогда ничем хорошим не кончаются, Миша уже вызубрил. «Подойди, разговор есть» — как первое «ты меня уважаешь?» в пьяном угаре. Все уже знают, что закончится всё кровавыми соплями, но делают вид, что ещё можно достичь консенсуса переговорами. — С молочного завода, значит, выперли, — резюмировал Юрий Михайлович. — Я сам ушел, — вставляет Миша, раскачиваясь на табуретке. И почему местом важных разговоров всегда выступает кухня? Видимо, из-за психологического давления холодильника. Гудит и трясётся так, что на мозги похлеще отцовских моралей давит. — Сядь нормально. И что теперь? — Музыка. — А что ему ещё остаётся в этой жизни? — Я тебе скажу, что. Армия. Взрослая жизнь: работа, семья, дети. «Как же приятно, бать, тебя по абсолютно всем фронтам разочаровать», — грустно усмехается Миша про себя. — Да не пойду я в твою армию. — Ну, спорить я с тобой не буду. Хочешь не хочешь — пойдешь, как призовут. Я лично прослежу, чтоб ты не откосил. Но вечно кормить мы с матерью тебя не собираемся. Ищи работу. Тебе всю жизнь пахать, Миш. Ты же мужчина, в конце концов, тебе семью содержать. — Да какая семья. Не хочу я, как вы, по сорок часов на заводе или в твоей этой конторе. Я музыкой заниматься хочу. Музыкой! Мы с пацанами над песнями пахаем, не хуже вашего. Мы кассеты писать будем, выступать там. Миша хотел, чтоб отец понял. Да, сложно, но они пробьются! Они сумеют. Миша, Андрей, Сашки — они верят. Почему родители-то поверить не могут? Может, им, молодым, для революционного рывка только это и нужно. — Много денег тебе это твоя музыка принесла, а? Хлеб на свою музыку купить можешь? — Вот чё ты всё к деньгам этим, — Миша чертыхается. — Нах… Нафиг мне эти бумажки твои, я не ради них живу. Отец усмехается так, что в этом коротком смешке всё самое надменное и ядовитое: «Эх, Мишка-Мишка. Ничего-то ты в этой жизни не понимаешь. Глупенький. На губах молоко ещё не обсохло, а уже лезет куда-то в большие философии». Мишины кулаки под столом от злости сжимаются. — Мы с пацанами вместе, музыку мы делали, делаем и будем делать, и всё на этом, — Миша поддаётся вперёд, выдыхает большими бычьими ноздрями воздух, столешницу пальцами давит. — Сынок, жить надо головой. Вот вам сколько лет с парнями? Вы же ни один ещё жизни не нюхали. Не знаете нихрена, а всё кичитесь. «Музыка-музыка». Да ты думаешь, я против того, чтоб вы вечерком собрались и побренчали свои частушки? Я же не против. Я и сам в юности петь любил, ты знаешь. Но жизнь на это класть не надо, Миша. Пойми ты в конце концов. Ну, поиграете вы, пока вам восемнадцать. Ну двадцать. Двадцать пять. Но дальше — у всех семья. Ты чем своих детей кормить будешь? А парни твои? Это сейчас вы молодые, но такие во взрослой жизни долго вместе не держатся. Группа твоя эта — вы распадётесь. Сам же знаешь, все распадаются. — А мы круче всех, — парировал Миша безапелляционно. В этот момент верил в это даже больше, чем обычно. — Мы музыкой заниматься хотим. — Занимайся. Занимайся, Миш. Но работать тоже надо, чтоб деньги были. Вот на своего Балунова посмотри. Скажи мне, девушка у него есть? Миша быстро смекнул, в какой из загонов его зашугивает отец, но не придумал, где найти лазейку. Руки на груди сложил и выдохнул раздражённо: — Ну, есть. — В кино он её на какие деньги водит? Родители дают? — Шура работает. — Вот видишь. И работает парень, и с вами играть успевает, и даже девушка есть. Он, пускай, и не самый удачный пример, но тебе и такой сойдет. Видишь, Миш: можно и дела делать, и играть. Ты подумай. Шурку! Шурку, его лучшего друга и соратника, против него самого же и обратил! — Да я музыкой жить хочу, что ж ты не понимаешь, — Миша выдохнул последнее, как рыба на берегу. Уже чувствовал, что вновь отцу проиграл. Заебался уже проигрывать, но проигрывал. — Ну, значит, и картошку с хлебом тоже на свою музыку покупать будешь, — Юрий Михайлович кивнул, выпрямился, руки со стола убрал — объявил конец разговора. — Мне товарищ на цементном заводе помочь с тобой пообещал. Завтра придёшь, он тебя оформит в бригаду.***
Сигарета всегда кончается быстрее разговоров. Поэтому Миша не закуривает. Перерыва у него — пять минут по договоренности и до комбатовского ора: «Горшенев, где тебя черти носят?» по факту. Худощавое тело Андрея в расписной рубашке и синих потёртых джинсах появляется в дыре забора. Машет приветливо фигуре, прилипшей лопатками к обветшалой стене цементного завода. Очки солнечные ещё нацепил, ходит отсвечивает. Миша в ответ лыбится, две сигареты из-за ушей вынимает, одну себе в зубы вставляет, другую Андрюхе тянет вместо приветствия. Андрей с сигаретой на губах ждёт, пока Горшеневская рука выудит из кармана зажигалку. Он приближается, соединяет кончики сигарет, пока Мишина большая, намозолившаяся от тяжелых мешков ладонь закрывает фитили, а между их лицами и губами огонёк вспыхивает. Они вдыхают одновременно, втягивая с сигаретным дымом ощущение близости. Андрей шажок назад делает, чтобы совсем Миху к стене не прижимать, сигарету вынимает и декламирует весело и гордо: — В стогу влюбленные лежали, друг друга тискали и ржали, и, увлеченные игрой, они потрогали и мой! Смех Мишу пополам складывает. Андрей довольный. Они сразу в привычку взяли, что каждый раз, как Андрей к Мише на работу притаскивается, то обязательно с каким-нибудь дурацким стишком. Чтоб не так скучно и паршиво было. Потому что без этих Князевских стишков и веселья Мише кажется, что он скоро с этой унылой серой стеной сольётся. Уже, вон, в огромном пыльном комбинезоне и бесформенной серой футболке. Типичный представитель неудачного класса. — Чего весёлого сегодня было? — интересуется Андрей, стряхивая пепел с сигареты. — Да херня, как обычно, — Миша дёргает плечами. — Ты долго. — Мама решила бутерброды сделать. Голодный? — Андрюха из пакета, который на ремень джинс прицепил, чтоб в руках не тащить, достаёт два бутерброда с колбасой. Миша с горящими глазами и улыбкой детской свою сигарету Андрюхе отдаёт и принимает перекус, бормоча: — Блин, маме спасибо. Передашь? — Угу. Пока Горшенев бутерброд уплетает, Андрюха две сигареты в рот вставляет и моржом кривляется, мешая Мише есть. «Смешно же, ну, Андрюх, че ты!». Утерев губы рукавом, Миша вдруг вспоминает: — А, Андрюх. Вот про стога и все дела. Тема есть. Мне бабушке помочь надо. Меня к ней в ссылку скоро. — В Бокситогорск-то? — Андрей одну сигарету изо рта вынимает и Мише отдаёт. Тот затягивается. — Ага. Я-то послезавтра уже, а ты с пацанами не хочешь тоже? На выходные, там два дня позависать можно. — А мне чего, я не работаю, и природа мне в кайф. Я с радостью, — Андрей жмет плечами легко и беззаботно, пока Миша уставшими плечами крутит, разминая, как в школе на зарядке. — А тебе разрешат? — Да. Я ж работаю, а на выходных можно и отдохнуть, — вздыхает Миша. Получается, закабалили, обстругали и встроили в систему. Пять дней пашешь — два позволено бухать. Всё, как у людей. Андрей хочет ещё что-то сказать, но его мысль прерывает разгневанный крик Комбата: — Горшок, мать твою, где тебя носит?! — Я Горшенёв! — рявкает Миша в ответ. — Да хоть Кастрюлев, — из-за железных ворот, ведущих внутрь большого здания, выглядывает грязный мужик лет тридцати пяти. Комбатом он не был, просто организовывал действия всех разнорабочих, но кличка прилепилась. — Хорош филонить, иди машину грузи! — Слышь, бать, а, может, и меня к себе грузчиком возьмёте? — кричит ему весело Андрей, давя носком кроссовка сигарету. — Да на кой ляд мне тебе платить, если ты и так тут каждый день бесплатно ошиваешься вместе с беззубым? — Комбат стукает по воротам в знак призыва к действию и вновь скрывается в пыльном помещении. — Вот урод, — цедит Миша, выбрасывая сигарету. — Ниче-ниче, вот как укатим в твой Бокситогорск на выходные, — Андрей хлопает Мишку по спине, и они вместе идут в цех. Если в школе двум неразлучным разгильдяям делят оценку пополам, то эти двое делили работу. А вернее, отлынивание от неё.***
Елена Степановна встретила всю музыкальную братию на пороге дома. Миша сбегал встретить Князева, Балунова и Щиголева до станции с электрички и теперь поочередно знакомил их с бабушкой. Всем, непременно, была выдана порция «Ну вы и большие все, красивые, ох и женихи» и «А чего такие худые и зелёненькие? Совсем не едите там в своём Ленинграде?» под закатившиеся глаза Мишки. — А тебя, милок, что же — в ведро краски макнули? — только покачала головой Елена Степановна на окрашенные волосы Шуры, у которого уже прилично отросли тёмные корни. — А Алёшка не приедет? — Да он счастливчик — летом умудрился заболеть. Горшенев поспешил оставить бабушку на веранде и повёл друзей, которые тащились с тремя гитарами и барабанной установкой, на второй этаж, в старую дедову комнату, где сейчас ночевал Миша. Старый дом пах недавно выбеленными потолками и прохладой — куда лучше, чем на июльском зное. Все окна зашторены, а двери прикрыты, чтобы карамельная жара не заползла в дом. — Барахло кидайте и глядите, чё мне подарили, — Миша не стал дожидаться, пока все уместятся в маленькой комнатушке, и гордо сверкнул в руках новеньким «Уралом». — Электричество! Уже «Орфеус» есть и это! Ну, как дадим, а?! Миша замельтешил, воткнул выдернувшийся шнур электрогитары обратно в магнитофон, нажал кнопку «Зап.» и заплясал пальцами по струнам, выдавая драйвовый наборчик нот. Электрогитара была такой массивной, что больше походила на весло, но какая им, к черту, разница? У них появился инструмент, на котором можно творить! — Слышь, дай попробовать! — оживился Шурик, сбросил с плеч «Орфеус» и поставил на пол сумку с бочкой от барабана. Он уже стягивал с Горшенева ремень. Вдохновение включилось моментально — мелодию Мишки хотелось изменить и улучшить. А тот и не возражал, у них ведь не творчество даже, а со-творчество. Только вместе что-то крутое рождается, они уж знают. Одна голова хорошо, две — лучше, а три — уже Змей Горыныч, там вообще непобедимы. — Да дайте разгрузиться сначала, — простонал Поручик, пытаясь уместить в комнате сумки с остатками барабанной установки. — Вот! Саня дело говорит. Слышь, Гаврил, загляни ко мне, ток аккуратно, — Андрей указал себе за плечи, не спеша снимать с них чехол с гитарой. — Акустика, что ли? Зачем, у меня здесь есть… — Миша отдал «Урал» Шурику, который уже колдовал над струнами, и потянул молнию на чехле. Внутри звякнуло. — Вот это уже другой разговор, ё-моё! В гитарный чехол пацаны напихали бутылки водки и пива, проложив их своими вещами. — Сразу ясно, кто самый ценный участник группы, — Андрей важно поднял указательный палец. — Ага, или кто играть не умеет, — усмехнулся Поручик. — Слышь, барабанщик по канистрам, — Мишка прервал зарождающийся спор и указал за спину Князеву: — короче, так: это надо к реке, там до вечера охладиться. — Мы ж поиграем? — спросил Шурка, нежно проводя рукой по грифу гитары. — А как иначе. Там это только… просто перед этим картошку огрести надо помочь, там дохуя и три лукошка, — Миша почесал затылок. — А я вот так и чувствовал, что ты не отдыхать нас сюда зовешь, — Поручик рухнул на кровать и вытер пот со лба. — Да ладно, огребём, не обломится. Надо ж бабушке помочь, — Шурка снял ремень и поставил «Урал» к стене. — Так может прям сейчас, чтоб быстрее закончить? — Кто в жару огребает? Два часа, самый солнцепёк, — Андрей покачал головой. — Как будто другие варианты есть, — пожал плечами Балунов. — Мы умрём, — со вздохом предрёк Щиголев. Через двадцать минут парни были у реки, и Миша показал тайное место под кустами в заводи. Бутылки с алкоголем затолкали в пакет, завязали и погрузили в воду, привязав на всякий пожарный верёвкой к кусту. В холодильник или подполье такое нельзя, бабушка спалит, а вот в реке алкоголь отлично охладится. Перед тем, как отправить их сгорать на солнце, Елена Степановна всем выдала по тарелке борща с густой сметаной и ломтику свежего пористого хлеба. Сытыми идти в парилку полей не хотелось, но выбора не было. Переоделись, вооружились тяпками и вышли на скрипучее крыльцо. Когда дошли до поля, с матами и вздохами осознали, что конца и края ему не видно. За дело принялись сразу, потому что играть хотелось уж очень. Только и мелькали худые голые спины, головы с повязанными на них футболками вместо кепок и накусанные мошкой и оводами ноги в шортах. И каждый раз по приложенным усилиям кажется, что уже кругосветкой весь мир должны были вскопать, а на деле только три ряда обработали. Густой травянистый запах лета и полевая свобода дурманили головы. Солнце слепило, лучи липли к потной коже, в ушах звенело от стрёкота саранчи. Награда того стоила — управившись, они занырнули в прохладные воды местной речки, сиганув прям с обрыва, а к вечеру Елена Степановна растопила им баню и сварила вкусного плова. Сама женщина ушла к соседям — чаёвничать и поддерживать естественный круговорот сплетен в деревне. Обессиленные, парни чуть ли не дремали за ужином, но музыкальные инструменты на втором этаже ждали их уж слишком преданно и верно — грех было их разочаровывать. Они стащили всё оборудование на первый этаж, в гостиную, которая была побольше, чем Мишкина комната, и ударились в игру. Старый магнитофон и виниловый проигрыватель с трудом вытягивали электрогитары, для которых, по хорошему-то, нужны нормальные комбоусилители. Но разве был у них выбор? Да и стоит ли сетовать на неидеальные условия, когда вся соль — не в оборудовании, а в музыке, текстах и энергии, которую они для искусства из себя выворачивают. Им ведь не стадионы — им бы себя покорить тем, как у них классно вышло. И веселая игра с заводной мелодией их самих заводит — они и не играют скорее, а пляшут, позабыв о точности и чистоте звуков. Это пусть «красная волна» о тоске и унынии — они панки, они про веселье и молодость. Какая работа, па, когда у нас тут такое? Андрею кажется, он навсегда запомнит, как Мишино тело в танце ломается, извивается. Никто это и танцами не назовёт, но Миша лучше других музыку чувствует, его телу лучше известно, что и как нужно. Трясёт отросшими черными волосами безбашенно, словно хочет, чтоб голова сама отвалилась, и ему её с плеч снимать не пришлось. — Нам записываться надо, пацаны! Записываться! — твердит Балунов, в перерывах между песенками опрокидывая стопку водки. — Блин, а у меня знакомый есть в шараге. Он с одним типом знаком из студии. Может, получится договориться, — задумывается Поручик. — Того тоже Миха, кажись, зовут. — Запишемся! — легко провозглашает Шурка. И Мишка благодаря парням в своей вере крепнет. Последние недели две-три слова отца про то, что не будет у них ничего во взрослой жизни, что обрастут семьями, как мхом, и сгниют во взрослости — из головы не вылезали. Но хрен там всем отцовским пророчествам про их распад — у них планы совместные, и они их реализуют. За вечер, взбудораженные покупкой гитары и алкоголем, они выдают целых три новые мелодии. Последнюю Миша тут же пристраивает на давний текстик Андрея про мёртвую женщину. Маются с час, пытаясь приделать речитатив в начале сразу под музыку, но в конце решают делать так, как ни у кого не было — чтоб мелодия постепенно начиналась, чтоб как будто баллада. Долго, правда, их веселый драйв после тяжелого дня физически не может длиться. Едва заставляют себя спрятать опустошенные бутылки из-под алкоголя и засыпают прямо так, в гостиной: кто на полу, кто на кресле, кто на диване. Утомленные солнцем, музыкой и верой в будущее. Успешно пропустив будильники из ранних петухов, Миша разлепляет глаза, когда Елена Степановна трясет его за плечо. — Доброе утро. Ты поднимай молодцев-то своих, уже одиннадцать, все приличные люди уже поработали и на обед скоро пойдут. Деревенское время: когда подъем в пять утра с петухами, работа в огороде в прохладе рассвета и росы, а под полдень уход в дома для пережидания разгара жары. — Ба, ну какой обед, — тянет Мишка сонно, словно ему вновь семь, а не семнадцать. — Мне в доме прибраться надо, а вы тут дрыхнете. И про запах алкоголя мы с тобой ещё отдельно поговорим, — голос меняется на строгость, и бабушка шлепает его по плечу полотенцем. Миша морщится, не осознавая спросонья упрёка. С трудом вертит головой на онемевшей шее, слыша бабушкины шаги обратно на веранду. В небольшой гостиной печка, большой диван и кресло в углу. На тумбе стоит телевизор с белой вязаной салфеткой на квадратной голове с антеной. Андрей заснул в кресле, затащив на него ноги, а Миха прикорнул на полу у подлокотника. Шурка с Поручиком заснули валетом на большом диване. Собственно, где сидели вечером, там и остались. Миша вдыхает прохладный воздух дома и тянется кошкой, треща суставами и впуская кислород и кровь в занемевшие мышцы. Прокашливается от вечного бронхита. Тянется к Андрею на кресле, переминаясь на коленях. Замирает — всего на какие-то пару секунд. Смотрит. Изучает расслабленные черты лица, изгиб шеи, приоткрытые губы, длинные ресницы и взлохмаченные волосы. Андрей ему обивку кресла чуть слюной извазюкал. — Рота подъём, — Миша щадит и не кричит громко, как его в детстве будили, а зовёт приглушенно и трясёт Андрея за колено, которое к Горшеневу ближе остальных частей тела. Через двадцать минут уже всю братию подняв и умывшись на улице с умывальника, ребята возвращаются в дом к чудесной скатерти-самобранке. Бабушка уже выставила на неё большую чугунную сковородку с пригарью, которая за эти годы уже с самой сковородой срослась. А в ней — картошка своя, свежая, только утром подкопанная, с зелёным лучком и сметаной. Не успевают парни и с этой вкуснотой разобраться, как, под благодарный лепет 18-летних лбов, в большой кастрюле Елена Степановна выносит свежих пирожков с капустой. — Последние недели дождливые были. Вы бы по грибы сходили, мальчики, а я с ними пирожков наделаю, — наставляет бабушка. — Сходим, отчего ж не сходить, — весело и благодарно кивает Шурка. Ради таких пирожков он хоть каждый день картошку огребать, да по грибы ходить готов. — Кто ж откажется побродить по лесу с ножом в руках, — добавляет Андрей совершенно спокойно, а Мишу сносит смехом. Они переодеваются, и перед уходом Андрей замечает на стене, которая не прикрыта коврами, газету. Её заботливо повесили в рамку под стекло и, видно, часто любовались. Большой печатный заголовок «Звёзды мелькали, как светлячки» и фотографии Юрия Гагарина. «Так вот какие у тебя, Мишка, были кумиры в детстве», — хмыкает про себя Андрей. Может, и не Мишины, а лишь Мишиных родителей и бабушки. Но ведь идеалы родителей всегда на детей натягиваются. Хочешь не хочешь. Андрей эту статью и у своих родителей много раз читал, и сам восхищался. Всей страной и семьей гордились. Но чтобы в стекло и под рамочку — это вот Горшеневское. А теперь на полочке кумиров добродушную улыбку Юры заменил обкуренный Сид Вишес. Меняются поколения, что поделать. Только, наверно, Юра с его доброй улыбкой тоже где-то там глубоко остался. Не выводится оно бесследно, как ни старайся. Статья начиналась словами, которые Андрей тоже знал непонаслышке: «Мы не спали всю ночь. Не могли сомкнуть глаз, как, наверное, не могли этого сделать миллионы людей в ту ночь. Завтра первый в мире космонавт Юрий Гагарин полетит в Москву, где его ждут москвичи, вся страна, весь мир». «Вот бы и нас так ждали. С концертами. Чтобы не спали всей Москвой, Питером — в предвкушении. Завтра выступает легендарный «Король и шут»! Завтра весь мир содрогнется под их музыкальными рифами!», — думает Андрей, когда они шарахаются по лесу, знакомому одному лишь Мишке. Он ведёт их за собой, как Данко, только вместо горящего сердца они следуют за его звучным голосом и смехом. Перекидываются без конца байками, анекдотами и легендами местными. Шерудят палками под березами и осинами, да внимания никакого. Истинным любителем такого медитативного действа здесь, видимо, был только Андрей, у него одного получилось собрать хоть сколько-нибудь. В конце концов, палки неизбежно обрастают металлом с красивой рукояткой и превращаются в шпаги, и Мишка бросает Шуре дерзкое: — Давай дуэль! — поправляет широкополую соломенную шляпу и вздергивает перед носом длинную засохшую ветку. — А перчатку? — Шурка встаёт наизготовку. — Секундант! — Мишка тут же обращается к Андрею. — Перчатку! Андрей, не медля и секунды, достаёт из своей корзины самый большой гриб, который собрал, и протягивает Мише с полупоклоном. С легкой Горшеневской руки гриб летит под ноги Шурке с Саней. Поручик, наловчившись с барабанными палочками, ловко и угрожающе вертит свою палку меж пальцев, занимая позицию за спиной Балунова. — Ах вы так, сударь! — Шурка поднимает гриб и зловеще насаживает его на край палки-шпаги. — Так готовьтесь — я порву вас на куски! — Защищайсь! — орет Андрей Мишке, когда команда из двух Саш бросается на них с палками. Стучат сучья веток, пока они, прыгая по поляне, сталкиваются концами палок. Воображение высекает искры от столкновения двух мощных пик, добавляет яркого звона металла и мушкетёрский прикид. Играть в полумеры с Мишей нельзя — наполучаешь палкой по спине за поддавки и несерьёзность, а потому бой идёт не на жизнь, а на смерть. — Бей его! Зажимай! — Меня ранили! На помощь! — Срочно шпагу мне, шпагу! Сломалась! Мушкетерский дуэль кубарем превращается в простые догонялки с палками. Хрустя травой и ветками под ногами, Мишка с Андреем гонятся за улепётывающими Шурой с Саней. У них есть преимущество — рост Миши и его длинные ноги. Горшенев нагоняет Поручика в несколько огромных шагов, напрыгивает, как лесное чудовище, и валит на землю. Кувыркаясь по земле с криками и матами, они пытаются ещё и навешать друг другу шуточных тумаков. Как ещё не вспороли друг другу животы палками — загадка. Миша в итоге Саньку седлает и начинает дубасить по плечам и рукам. — Бля, всё, ну хорош! — доносится до Шуры с Андреем вой Поручика. Смеясь, они подбегают в валяющимся в траве и грязи пацанам. Бедный Санька уже весь под Мишей извертелся, едва закрывает лицо и грудь руками от палки Миши. Ветка хоть и не очень толстая и крупная, но всё равно больно. — Ладно, всё уже, ты сейчас от Сани ниче не оставишь, — со смехом оттягивает Шурка Мишу за плечи. — Надо до конца! — кричит Горшенев и пытается вывернуться из легших на него рук. Миша он же как в игру войдет — хрен вытянешь. Сражается, как Дон Кихот с мельницами, и верит. — Мих, успокойся, ну, — со смехом к Шуре подключается и Андрей. Миша Саню чуть ли не в два раза больше, да ещё и с боксерским прошлым, потому у Поручика шансов никаких. — Ёпрст, ну хватит, Гаврил, — когда Шуре в живот прилетает Горшеневский локоть, Балунов становится серьёзнее. — Подвинься, — Андрей, осознавая накаляющуся ситуацию, отталкивает Шуру и стальным захватом хватает Мишку за шею. Жмёт к себе, оттягивая от Поручика: — Ну тих-тих-тих! Всё, финиш. — Да всё, ну хорош, блин! — Миша Андрея пихает и вырывается. На злого Поручика больше не кидается — отступает. — Играли же! Че он не защищался? — Придурок, — шипит Саня и игнорирует руку Шуры, который хотел помочь ему подняться. — Да ладно тебе, ну, — Мишка уже подостыл, и теперь тон у него с напористого на чуть извиняющийся сменился. — Мир? — предложил тут же Шура. То ли Мише с Поручиком, то ли вообще всему миру. Миша руку протягивает тут же. Поручик выжидает, встаёт сначала и отряхивается, не взирая на раздраженные выдохи Горшенева, а потом уже руку жмёт. — Сань, ну ты че, серьёзно что ль, — Мишка толкает его в плечо, — ты ж знаешь, если бы мы в одной команде, я б за тебя, если надо — и в драку, и хоть умереть. — Ты меня, для начала, сам не убей, — отмахивается Поручик, но улыбается, довольный. — Ну и зашибись, — резюмирует Князев и хлопает обоих спорщиков по плечам. — А теперь надо найти корзины с грибами. Мы где их бросили, Гаврил? Миша оглядывается и пытается лесу сориентироваться. Ведёт уверенно. Место, где корзины оставили, находят только через полтора часа. Вечер же наступает незаметно и быстро. В июльском воздухе ближе к ночи даже костёр как будто и не нужен для тепла, и всё же они разводят его для готовки и знакомого уютного треска. — Не, я вот уверен, что человек, на самом деле, от общества этого может и не зависеть. Вот Робинзона Крузо возьми — он какой мужик! Один выжил на острове, без никого ж, понимаешь? — путанно втирает Миша после очередного глотка водки из бутылки, что у них по кругу гуляет. — Да, Миха, ну не трепи. Нельзя полностью от общества отгородиться. Хошь не хошь — тебя люди воспитали, ты среди людей живешь, тебе люди всё в этом мире дали, — Поручик с ним не соглашается в этом вопросе уже минут как десять. — Да чё они мне дали-то? Ты мне объясни, вот я если из общества уйду. Вот так же — на остров или хер с ним, с островом — если я на Луну? Какое мне тут общество? — На чем ты на эту Луну полетишь, на жопной тяге? — Поручик усмехается, пока переворачивает картошку в углях костра. — Тебе люди корабль построили и им пользоваться научили. Ты пойми, нельзя ж просто так взять, сказать «я теперь сам по себе, я один, я делаю, что хочу». Ты сказать-то можешь, но по факту-то нет. Даже слова не ты придумал, а общество. Надо уметь с системой дружить и подстраиваться иногда. — Да чё нельзя-то, еб твою ж мать! — Миша недовольно рукой вскидывает и так, что тело ведёт. Кренится, да тут Андрей под боком — Миша на его плечо своим опирается. — Я не дурак, я понимаю, что ты мне чешешь, но ты меня не понимаешь. Я ж про то, что, ну, можно не в обществе жить. Типа, да, оно там сделало чё-то, но можно и, как бы, ну, без этого. Да, Андрюх? Миша, когда сам мысли выразить не может, к Андрею. «Андрюх, но ты-то точно меня понимаешь, скажи им!». Мишу раздражает, что когда ему больше всего поспорить и доказать своё мнение хочется — он слова в нормальные предложения собрать не может. Разбегаются, как от отцовского крика, во все стороны. Андрей последние минут пять разговора успешно проворонил. Сидел, подтянув ноги к груди, своим боком о бок Миши грелся и глядел наверх. В большом городе и забываешь, как выглядит пышущее звёздами небо. Яркое, мерцающее, и до того огромное — что страшно. А они сидят, такие мелкие и наивные, у какого-то обрыва у речки, сбившись вокруг костра, и говорят о чем-то. — Чего? — Андрей на Горшенева взгляд переводит, а у того в глазах водная гладь неба с проблеском звёзд отражается. Князев улыбается бездумно и глупо от какого-то неуловимого счастья. Ощущает тяжесть и тепло Мишиного плеча своим, видит его глаза, чувствует, как тот костром и потом пропах — и хорошо всё. — Прав я, нет, что Робинзон от общества ушёл? Он сам, один выжил, понимаешь, да? Строил всё сам, охотился на зверушек всяких, выживал. — Ну да, какие вопросы, — легко соглашается Князев, чуть пожимая плечами. — Да не в том ж суть-то, — с досадой кривится Поручик. — Ты мне про то, что человек вообще полностью независимым от общества может быть, а не про охоту на зверюшек! — Господи, Сань, ну завёл шарманку, — закатывает глаза впервые за долгое время оживший Балунов, — один раз когда-то в своей шараге на паре чего-то послушал, теперь нам в уши льёшь. — Да причем здесь шарага, когда Миха откровенную чушь порет. — Эй, охренел? Я тебе вещи правильные говорю, а ты не слушаешь! — Горшенев вновь заводился от спора и водки в жилах. — А ты бы смог охотиться? — вдруг задаёт вопрос Андрей и сбивает Мишу с гребня раздражённой волны. — В смысле? — недоумевает Горшенев, переключаясь с Поручика на Князева. — Не жалко? — Так не я же изобрёл естественный отбор, — жмёт Мишка плечами. — Просто так нельзя убивать, конечно, но если для еды… Тебя батя не учил стрелять, что ли? — вдруг спрашивает Горшенев удивленно. Это для него почему-то казалось таким естественным: кого в восемь лет не везли в лес, чтоб убить первого зайца? Нужно же добытчиком стать. — Я не люблю такое. — Не, Андрюх, ты ни разу не охотился, что ли? Я не понимаю, ты мужик или кто? — недоумевает Миша, смотрит на Шуру с Поручиком и спрашивает: — вы ж охотились? — На утвердительные кивки толкает Андрея в бок: — ну вот! — Да не нравится мне это дело, что пристал. Я рыболов больше. — Ага, как подцепит кого на дискотеке — так и не слезет до утра, — усмехается Поручик, на что Шура с Князевым смеются, а Гаврила зыркает недовольно. — Да ты не понимаешь просто. Ты смотри: сидишь в лодке, качаешься, тишь да гладь. Ещё по утру, так вообще, — поясняет Андрей Мише терпеливо, — и вода так плещется, и спокойно сразу. И дышится, и пишется хорошо, не спеша. — Ну и пенсионерские у тебя забавы, дядь Андрей, — вставляет уже Шурик и к Мише обращается: — дай бутылку. — У забав нет возраста, — изрекает Андрей, подняв указательный палец вверх. — Я что сейчас, что через сорок лет буду любить рыбачить, бухать и песни сочинять. — Ну-ну, — скептически хмыкает Поручик. Зря, потому что Миша тут воспламеняется: — Слышь, Сань, ты чё хочешь сказать, что ты типа повзрослеешь и кинешь нас? Да? В это колесо: дом, семья, жена, работа — хочешь?! — Нет же. Нет! Чё ты мои слова перевираешь на свой лад вечно? Я просто про то, что не обязательно у тебя во сколько там… в пятьдесят-шестьдесят лет получится бухать и песни горланить. Там многие в двадцать пять дохнут. — Нет, ты если кинуть нас хочешь, то давай прям сейчас, чего ждать! — Миша уже кинутся на Саньку, готов, да Андрюха его перехватывает вовремя и на место сажает. — Гаврил, ты чё распалился-то на ровном месте, — вскидывает брови Шурик. А для Миши это не ровное место. Для Миши это раздолбанная отцовской критикой сельская дорога, где чуть не шагни — яма. Миша всё выровнять её пытается, сыпет угрозами и убеждениями на отца, что они с пацанами по гроб жизни вместе, да самому страшно на эту трясину наступать. — Миш, — Андрей Мишину руку у запястья сжимает, и у Горшенева от чужого давления кровь в венах перестаёт так бешено шпарить, — остынь. Андрей просто знает, что не всё так гладко на этой дорожке, потому что Миша иногда что-то да расскажет, когда они вдвоём, а не просто отмахнётся словами «да батя-сапог опять своё гнёт» на вопрос, чего такой смурной. — А чего он? — шипит Миша в ответ. — Да я не собираюсь никуда из группы, это ж святое дело, ну, — оправдывается Поручик, — я просто сказал. Гаврил, ну ты че, правда. Мы ж со школьной скамьи вместе! Какие тут могут быть вопросы вообще? — Вот именно, дурачье! — поддакивает Шурка. — Мы взрослеть не собираемся! — Обещаете? — Мишка пристальным взглядом всех по очереди обводит. — Хочешь, на крови поклянёмся? — с лёгкой руки предлагает Шура, уже лезя в карман за ножом. — Дело! — тут же кивает Мишка. — Дурак, что ли! — Поручик бросается к Шуре и выбивает из рук нож. — Зассал, что ли? — топорщится Балунов с усмешкой. — Вы сдохнуть от инфекции хотите или чего, я не понимаю? — поддерживает Саню Андрей. Ему тоже перспектива резать себе ладонь и кровью чужой пачкаться не прельщала. Особенно вспоминая, как Миша по совершенно противоположной причине за лезвие брался. После этого Андрей зарёкся хоть как-то своему телу сознательно вредить и, желательно, другим не позволять. — Вам пацанского слова недостаточно или что? — спрашивает Поручик. — Ну… — Миха задумывается, — почему бы и не поклясться? Что вместе точно. — Да мы и без клятвы вместе связаны, куда ещё то, — Андрей Мишку в плечо толкает. — Блин, знаете, чего хочется, на самом деле? — вдруг вскидывается Мишка. — Вот знаете, к черту эти все работы и семьи. Хочется, чтоб, ну, знаете… вот через пару лет у нас дом большой. Чтоб там только мы. Живём, кайфуем, песни пишем. — И у нас своя студия, где пластинки пишем, прям в доме! — поддакивает Шура. — Желательно ещё загородом где-то, чтоб вот так выбираться вечерами, — мечтательно добавляет Андрей. — Но не очень далеко от Питера, чтоб можно было на всякие тусовки мотаться, если захочется, — кивает Поручик. — Да! И живём, чисто вот вчетвером. Ну, Рябчика ещё можно, но он чего-то заработался в последнее время. И короче — никогда не взрослеем. Что щас, что там через сорок лет — чисто вместе. Жить вместе в одном доме, песни писать, творить, бухать, веселиться! Вы прикиньте, как круто? — А девчонки? — смеется Щиголев, на что Андрей усмехается. Он бы тоже об этом подумал, да теперь не надо. — Вот всё тебе, Сань!.. — недовольно выдает Мишка. — Без девчонок обойдешься. — Ну как совсем-то без, — качает Андрей головой с ухмылкой, — выделим специально Саньку отдельную комнату для женушки. — Можно подумать, что вам не надо, — парирует Поручик. — Так, короче, решено — свой дом! Будем вечно оттягиваться! — объявляет Шура и рифмует наобум: — Вместе весело живём, и песни пишем, и поём! Балунов салютует бутылкой, делает глоток и передаёт Саньке. Тот тоже отпивает и передает Андрюхе, тот — Мише. Круг завершен, клятва скреплена выпивкой, а, значит, крепче и быть не может. Всё у них будет, дайте только время. — Мих, а ближайшие дома здесь где? — спрашивает Шура после клятвы. — Да тут вдоль обрыва, а там по дороге наверх — минут пятнадцать, — кивает Миха в нужном направлении. — Тебе зачем? — Гитарку бы. Я сбегаю — спрошу. И бежит. А через полчаса возвращается к компании, без всяких объяснений шлёпается со старой акустикой между Мишей и Поручиком и начинает струны перебирать. Миша мелодию с первых нот узнает, прокашливается в кулак сильно и громко и запевает: — Он сидит во мне, Он правит мной, Он мешает мне Быть самим собой. Старая песенка. Андрей её по приходе в «Контору» помнит. Её они даже записали где-то, да кассета или потерялась, или они сами её перезаписали. К счастью, чтобы помнить, кассеты не нужны. Миша себе ногой в такт вытопывает, пока под его игру Шура, сверчки да комарьё аккомпанируют. Рукой тоже ритм отбивает, да не замечает, что путает своё колено с коленом Андрея, и по нему ладонью прихлопывает. Поручик по пню, на котором сидит, глухой ритмический рисунок выстукивает, покачиваясь. Под их песню над трещащим костром вьётся танец искр. Стремятся ввысь и сгорают на полпути. — Я живу, не смотря назад, Не хочу я на себе чувствовать взгляд, Чтобы он изнутри меня Правил мной. Андрей на Мишу смотрит, который поёт сосредоточенно. Глаза у того на огонь глядят, тело в такт музыке качается, а мыслями он явно не здесь — сплетается где-то в других вселенных вместе со звучащими нотами. И Андрей вспоминает вечную фразу, что бесконечно можно смотреть только на три вещи. Огонь. Вода. Мишка. И всё это у него сейчас было. Хоть оставайся в моменте навечно. Строки «хочу остаться, каким я был» в груди уже не только у Миши — все подпевают. Все хотят. Все верят, что получится. Шура берёт последнюю ноту, и гитара умолкает вместе с остальными звуками. Только костёр ещё мечется, шумит. Но они пообещали оставаться такими, какие есть, а грустить в их возрасте долго не принято. И Шура, выждав буквально полминуты, на акустике пытается подобрать то, что они сегодня на электрогитарах придумали. Новый материал всегда куда интереснее. — Блин, пацаны, — вдруг вскидывается Миша, когда слышит такт новой мелодии, и к Князеву: — Андрюх-Андрюх, помнишь? Рассказ твой, стих. Давний ещё этот. Про эту… — Миша слова растерял и только рукой на речку машет. — Про мёртвую женщину-то который? — Во! Давайте его сюда! Шурик, дай инструментик, — Мишка у Балунова гитару изымает и наигрывает то, что Шура уже сумел подобрать на акустике. — Слышите? Прям синий, как и текст. Точно подойдёт! — Да не, тут оранжевый больше, — качает Андрей головой. — Да не, фигня. Ближе к зелёному, — говорит Шурик. — Бордовый, — заявляет Поручик. И каждый своё предлагал — каким цветом им песня видится. Музыка и рисование так тесно слились что в Мише, что в Андрее, что они года полтора назад первыми начали придумывать, каким цветом им новая песенка слышалась, а остальные с радостью подключались. Хорошо было, когда сходились, а когда нет — так ещё лучше, ведь можно было поспорить и доказать, почему страшное настроение обязательно оранжевое и почему в этой мелодии и тексте его больше, чем синего. В этот раз добавить искры в расслабленное течение разговора хотелось всем, а потому ещё с полчаса они объясняли и сложными формулами, основывающимися на «я так чувствую», доказывали свою правоту, пока вдруг случайно не пришли к вопросу Шуры: — А вот если б мы все тонули, вы б кого спасли? За кем первым прыгнули? — А чего вас спасать, вы плавать умеете, — жмет плечами Поручик. — Во ты жук. А ты б кого? — спрашивает Миша у Балунова. — Я б всех, — отвечает Шура без колебаний. — Сначала тебя вытащил, потом Санька и Князя. — Ну и в чем прикол тогда, — разочарованно тянет Андрей. — А ты б кого выбрал? — поддевает его Миша, а сам ответа ждёт. — Да я б вам круги спасательные бросил — и сами плывите, зачем мне-то нырять, — жмёт плечами Андрей. — Серьёзно? — Миша его в бок толкает. Ясен пень, его такой ответ явно не устроил. Миша хотел, чтоб Андрей кое-кого определённого выбрал. — Вот так бы и не нырнул ни за кем? Андрей настрой Горшенева сразу уловил и с усмешкой кивнул: — Ага, вот так бы и не нырнул. — Проверим? — бросает Миша с вызовом. Он уже достаточно пьян и безбашен, чтобы желание вывести Андрея победило остальные чувства. Миша тыкает Князева в плечо и подрывается с места. С низкого старта несётся к обрыву над рекой, только пятки в полутьме сверкают. Андрей его намерения ещё на земле считывает, за ним подрывается и орёт: — Ебанутый! А Миша уже и не слышит — с лихого разбегу прыгает со скалы. Князев расстояние до обрыва в четыре прыжка преодолевает, но у края тормозит резко и пыльно. «Чего ж мне — шею себе свернуть из-за него, что ли?». Нужно глянуть, достаточно ли глубокая река, чтоб вот так сигать. Есть ли там подводные камни? Мусор? И вообще не приземлиться бы на голову Горшеневу. В полутьме трудно что-то различить, а Миха всё не выныривает, от него только круги на воде. Андрей прыгает в тот же момент, когда рядом с ним с разбегу в реку ныряет Шура. Балунов вот не думал и секунды. Он просто дольше соображал, чтоб подорваться с места, и дальше от обрыва сидел. В воду они падают одновременно, а за ними через секунду ещё один всплеск — Поручик. Холод ударяет в тело, вода отбирает вес, позволяя чуть ли не парить в своей невесомости. Андрей глаза в этом вспененном и грязном речном потоке с трудом открывает и вблизи видит какую-то фигуру. Дрыгает руками и ногами, подплывает. Мишка тоже под водой с открытыми глазами. Князев его руку своей хватает и тянет наверх. Горшенев пузыри пускает изо рта — ржет, собака, что Андрей на его провокацию повёлся. Андрей от такой наглости его на себя дергает, но в воде всё медленней и тягучее, а потому Миша успевает осознать Князевские намерения и улыбнуться, едва не выпустив весь кислород из лёгких. Андрей Мишу за талию к себе жмёт и клюёт своими губами в его губы под водой. Всё равно так темно и мутно, что остальные парни не увидят. Князев отпускает, потому что сил дышать уже нет, и выныривает. Мишка за ним. Отплевываются, глотают воздух, глазами моргают. Одежда и обувь ко дну тяжестью кирпичей тянут. Головы Шуры и Поручика в двух метрах от них. Все нырнули. А Миша и счастлив. Смеётся заливисто, волосы со лба откидывая. За что заслуженно получает горсть воды в лицо от Шурки. Война! Размахивая руками-граблями, Миша на всех водой плескает, не разбирая в полутьме, кто где. Контратаки тоже себя ждать не заставляют — брызги летят только так, распугивая по всей округе всю живность от рыб до птиц. Домой они возвращаются уже подобсохшие, но ещё влажные и замерзшие. Лезут по дереву сразу на второй этаж, чтобы бабушку на первом не разбудить. Миша этот маршрут уже хорошо изучил, и теперь каждому командует, за какую ветку и как цеплятся. — Вы с Шурой на диване внизу лягте. Там на печи одеяла есть, — говорит Поручику Горшенев, пока они все переодеваются, чтоб в мокром не ходить. — А Андрюха как? — интересуется Балунов судьбой друга. — Одеяла есть, на пол ему тут кину, не помрёт, — успокаивает его Миша. Кровать-то у него в комнате одна, и та односпальная. — Ну смотрите, — кивает Шурка, и оба Саши скрываются за скрипучей дверью комнаты и на цыпочках крадутся вниз. Миша их взглядом провожает, осторожно дверь на себя тянет и закрывает на крючок и шпингалет. Андрей уже одеяло с подушкой с кровати стащил и на пол себе бросил. — Как хочешь, а подушку мне, у меня тверже, — заявляет Князев безапелляционно. — Да бери, ё-моё, — отвечает Горшенев, как-то даже обидевшись на Андрея за его мысль, будто бы Миха ему б подушку зажал. Друзья они или кто? Пока Андрей уже на полу пристраивается, Миша на пружинистую кровать садится и неуверенным полушепотом предлагает: — Да ладно тебе, давай сюда, есть место. — Да я ж и на полу не помру, — уже лежа, усмехается Андрей, привстав на локте и поглядев на Мишу снизу вверх. Едва различает черты лица в этой полутьме, где из источников света — только луна да звезды из-за штор. Миша фыркает и ложится на кровать, подкладывая под голову свой локоть вместо подушки. «Ещё уговаривать его». Слышит, как Андрей на полу одеялами шебуршит, укутываясь. Миша тоже на себя одеяло натягивает. — А это ты в этом доме, получается, в детстве жил? — шепотом спрашивает Андрей. — Да, — отвечает Миша тихо, пока в голове на секунду воспоминания проносятся. — Родители в Сибирь уезжали. Ну, из-за отца. Работа там, все дела. Меня с бабушкой. — Надолго? — Несколько месяцев. Приезжали на неделю, и обратно. — И не тосковал по ним? — спрашивает Андрей задумчиво. — Им там устраиваться надо было, не до нас с Алёшей, — говорит Миша, не осознавая, что это не ответ на вопрос. — А дом кстати, не всегда таким был. Отец его перестраивал лет десять назад. Вот сюда, например, нормальной лестницы не было. Только такая была, ну, знаешь, м… — С перекладинами? — Да, вот. Я с неё в детстве знатно шандарахнулся. Андрей прыснул смехом в кулак и выдавил: — Я в тебе не сомневался. Сильно? — Не, живой, — Миша улыбается этому тихому полуночному и по сути бессмысленному разговору. Но от него становится почему-то спокойно и тепло. Вот бы так до конца жизни перед сном с Андреем болтать. Миша на локте привстаёт: — Андрюх, я реально ж говорил, ну… Ты, если хочешь, давай сюда. — Типа спать? Просто? — уточняет Князев. — А ты чё хотел? — раздражается и смущается Миша. Андрей смеется приглушенно, шарахается в ночи, тащится с подушкой и одеялом к Мише. Останавливается у края кровати и не может удержаться от ещё одной шутки: — Капец. Мы с тобой из восемнадцати сразу в восемьдесят. Лежат, ё-моё, целомудренные, и нихера не стоит. — Ой, да катись ты обратно на пол, — Мишка его ногой своей длиннющей выпинывает с кровати, а Андрей его за лодыжку перехватывает и ржет. — Ладно, всё-всё. Только обещай не приставать! — Князев кидает под голову Горшеневу и себе подушку. — Придурок, — выдыхает Миша, но слова совсем теряются, когда Андрей рядом ложиться и своим телом его тела касается. Андрей тоже шутить перестаёт. Прижимается к Мишиной груди, носом куда-то в ключицу упираясь, сердцебиение не чувствуя — слыша. Одну руку между ними укладывает, второй Мишу за талию обнимает. Ощущает, как чужая грудь под тонкой хлопковой футболкой вздымается от бега воздуха в лёгких. Кровать от нового тела всё ещё пружинит, и Андрей говорит: — На ней только, как на батуте, прыгать. — А я и прыгал в детстве. Правда, потом такого знатного леща отхватил. Андрей смеётся ему в грудь, и Миша улыбаться перестать не может. Через минуту Андрей чувствует, как Мишины пальцы осторожно в его волосы впутываются, а второй рукой он Андрея за плечи обнимает. И тепло, и спокойно, и думается, и дышится. Андрей рыбачить на рассвете именно из-за такой пастельной палитры чувств любит. — Вот бы всегда так, — бормочет Андрей шутку уже в полусне. — М? — не разлепляя век, выдыхает Миша, ероша этим горячим дыханием Князевы волосы на макушке. Андрей уже не помнит, как именно пошутить хотел, проваливается в царство Морфея, а потому выдаёт, что последнее в голове осталось: — Что сейчас, что в восемьдесят. — Как хочешь, — в таком же сонном лепете соглашает Мишка.